У писца вырвался вздох облегчения — тихий, почти неуловимый звук. Но Изгард расслышал его. От рождения лишенный одного из пяти чувств, он немало усилий приложил, чтобы в совершенстве развить остальные четыре и заполнить пробел. Слух у него был как у летучей мыши, как у всех живущих во тьме пасынков природы.
Он провел рукой по переплетающимся нитям Венца.
— Ни одна женщина, избравшая своим спутником Райвиса Буранского, не смеет называть себя дамой. Она скорей всего шлюха; возможно — обманутая дуреха, не исключено, что просто безвольная жертва, которую он насильно втянул в свои дела. — Изгард знал, куда приведут его эти рассуждения, и потому решил сменить тему. — Райвис из Бурано должен умереть. Я пошлю новых гонцов в Бей'Зелл, а ты позаботишься о том, чтобы они сделали свою работу быстро и хорошо. — Изгард слегка надавил на золотые шипы. Но, видимо, не рассчитал, и они вонзились в ладонь. Он прикрыл глаза от боли и наслаждения. Боль была чиста, безупречна и пронзительна, как гэризонская молитва. Такие страдания придают силы. Мысли короля мгновенно вернулись к тому, что было важнее всего: к предстоящей войне, к победе.
Он поднял упавший кувшин, поставил на место. Забрызганный водой узор был безнадежно испорчен. Разноцветные чернила слились в одно мокрое пятно кроваво-красного оттенка.
Рука Изгарда коснулась поврежденного плеча Эдериуса легко и бережно, как полчаса назад касалась нежная ручка Ангелины.
— Иди, мой друг, тебе надо поспать. У тебя была долгая, трудная ночь. Настало время отдохнуть. На рассвете ты мне понадобишься. Ты должен приняться за узор до начала наступления.
Писец похлопал Изгарда по руке:
— Да, сир, вы правы. Мне надо передохнуть.
Изгард помог Эдериусу подняться со стула и проводил его нежной улыбкой. Он любил своего старого писца.
9
Чернильное пятно цвета киновари расплылось по пергаменту. Чернила содержали ртуть, но она не была и вполовину так опасна, как этот безобидный на вид рисунок. Потом на странице появилась золотистая спиралька, она извивалась точно змейка, оставляя за собой капельки красного яда. Недоставало еще белого цвета, цвета смерти, но его надо оставить напоследок.
Так, теперь прожилки пурпурного и медного оттенков. Киноварно-красные линии были артериями узора, медные — его венами. А аметистовые вкрапления — как варикозные расширения на венах. Мазки мышьяково-желтого цвета густо ложились на пергамент, напоминая сочащийся из раны гной. В верхнем левом углу страницы линии становились более толстыми и частыми. А по желто-пурпурно-медно-красному фону продолжала виться золотистая спираль. Чернила этого оттенка изготавливались из золотого порошка, меда и яичного белка. Золотая змея рассекала остальные фигуры на рисунке, как опытный убийца перерезает горло жертвы.
Узорщик на себе чувствовал смертельные удары. Они болью отдавались в висках, в сердце, в медленно заживающей ключице. Глаза его были воспалены, туника промокла от пота, руку сводило судорогой, но пальцы, державшие перо, не дрогнули ни разу.
Рука писца должна быть тверже руки убийцы.
Старик не посмел улыбнуться — чтобы не тратить силы зря. Но он позволил своей горечи излиться на пергамент — там-то она не пропала даром.
А кто же он, как не убийца? Убийца с дерзким пером, наметанным глазом и знанием всевозможных ядовитых веществ. Вот оно, его оружие, все здесь, под рукой, — кисть, пергамент, чернила, краски. Его отделяет от цели более ста лиг, и жертвы, там, на западе, даже не подозревают о нависшей над ними опасности. Они видят лишь группу легковооруженных людей, группу слишком небольшую, чтобы казаться угрожающей. «Смотрите, — говорят они, — враги почти безоружны, ничего страшного, пусть подойдут поближе. Они не причинят нам вреда».
Эдериус видел глазами этих людей, которых сам же он превратил в чудовищ, сердце его билось в унисон с их сердцами, чувства их были его чувствами. Но хотя именно он вселил в них непреодолимое желание убивать, от собственных своих созданий писцу становилось жутко. Они вдыхали запах своих жертв, и ноздри их раздувались, как у голодного зверя при виде мяса. И рот Эдериуса наполнялся слюной, как и их рты, и он ничего не мог с этим поделать.
Эдериус оторвался от рисунка и взглянул на Корону с шипами, стоявшую перед ним на постаменте. И за то мгновение, что каллиграф смотрел на нее, лабиринт переплетающихся золотых нитей точно отпечатался на сетчатке его глаза. И, вернувшись к работе, он увидел свой узор уже иначе, не так, как раньше, а сквозь этот отпечаток. Два образа наложились друг на друга, как две части одной головоломки, и внезапно Эдериус с неопровержимой уверенностью понял, что он должен делать.
Кисть как бы срослась с кистью его руки, а краски хлынули на пергамент, как кровь из раны. Никогда еще он не смешивал яркие, сочные цвета с такой смелостью. Мазки были стремительны и дерзки, исполнены дьявольского небрежного изящества и одновременно точны, как арбалетные болты снайпера, летящие прямо в цель.
Гонцы тоже достигли своей цели — рейзской деревни рядом с городком Чэлс. Лезвия кинжалов, висящих на их поясах, потеплели в предвкушении добычи, зубы были оскалены, чувства обострены, а хищные глаза пожирали все живое вокруг. И чем ближе продвигался к завершению рисунок Эдериуса, тем сильнее посланцы Изгарда ощущали свою общность. До того, как узорщик взглянул на Венец с шипами, они существовали отдельно друг от друга, теперь же стали единым целым.
А чародей Эдериус — с ясным умом, твердой рукой и метким глазом — дирижировал этим маленьким оркестром. Алые чернила заливали пергамент, люди короля набрасывались на жителей деревни. Писец слышал вопли жертв, видел, с каким ужасом разбегались они от свирепых монстров.
«Как же так, их же всего несколько человек...» — донесся до Эдериуса шепот одного юнца. А в следующую секунду золотая змея перерезала темно-пурпурную вену, и человек этот навсегда перестал говорить, мыслить, действовать.
Удары кисти предшествовали ударам ножа, а витки спирали становились действиями разыгрывавшейся на западе драмы. Дух Короны с шипами веял над узором Эдериуса. Корона была его музой — музой, жаждущей крови.
Девять человек было послано в ту деревню. Девять гонцов, отобранных Изгардом за искусное владение оружием и смекалку. И каким-то непостижимым образом воля сидящего за письменным столом рисовальщика объединила эти девять частей, девять личностей в одну.
Но Эдериус добивался большего. Он мог бы вести двадцать, тридцать, сто человек. Роту, батальон, целую армию! Он знал и умел все, что знали и умели они, их сила была его силой, а слабость их была погребена на дне чернильницы.
Линия за линией, дуга за дугой кружева узора заполняли страницу. Изначальный рисунок, над которым он с таким усердием и тщательностью трудился раньше, был забыт. Эдериус махнул рукой на требования симметрии, зеркального отображения, повторения форм. Ничто больше не имело значения — кроме воспроизведения того, что он увидел в Короне. Рейзские крестьяне, один за другим, в предсмертных конвульсиях валились в придорожную грязь, и сквозь потоки заливавшей пергамент крови начинали просматриваться контуры нового узора. Прекрасного, сложного, совершенного, бросавшего вызов рассудку, заставлявшего быстрее биться сердце и доводившего до предела возбуждение творца.
Резня близилась к концу. Когда в живых не осталось ни одного мужчины, гонцы принялись за женщин и детей. Трещали переломанные хребты, ломались под ударами кулаков челюсти, кишки вываливались из вспоротых животов. Но крики ужаса и мольбы о пощаде были лишь топливом, материалом для великого подвига писца. Он питался их страхом. Наконец все люди были перебиты, и ярость гонцов обратилась на животных. Они искромсали в куски собак, кур, свиней, телят — все, что жило и двигалось.
Девять человек было послано в ту деревню. Девять легковооруженных солдат. И меньше чем за час они расправились с населением деревни, численность которого в десятки раз превосходила их отряд.
Итак, больше убивать было некого, в армию отправили посланца с вестью о том, что путь свободен. Эдериус чувствовал, что силы его на исходе. Перепачканной золотыми и красными чернилами рукой он сделал последний росчерк, символизирующий конец битвы. Он чуть было не упустил гонцов. Ему с трудом удавалось сдерживать свое ликование. Он создал потрясающий узор. Корона с шипами полна тайн, и сегодня она на мгновение приоткрыла ему одну из них.
У Эдериуса слипались глаза. Кисть выпала у него из рук и со стуком упала на пол. Но узорщик уже ничего не слышал.
* * *
Он очнулся, поморгал, рука потянулась к листу пергамента. Инстинктивное движение любого узорщика: скорее проверить — высох ли рисунок? Сколько же я проспал? Рисунок был липким и почти сухим. Полтора, а может, и два часа.
Эдериус протер уставшие старые глаза, размял сведенную судорогой правую руку, потер сломанную ключицу и лишь потом взглянул на свой узор.
Острая боль пронзила сердце. Он увидел беспорядочное нагромождение цветных пятен и клякс. Сколько он ни искал, никакого узора не было. Был хаос, хаос и ничего больше.
Но этот хаос выполнил свое предназначение. Эдериус закрыл лицо ладонями и горько заплакал.
* * *
— Эмит! Эмит! Иди сюда, поверни мой стул. Юная леди, похоже, проснулась.
Тесса открыла глаза и уперлась взглядом в потолочную балку, с которой свисали различные травы. Две другие использовались как полки. На одной громоздились свиные окорока, на второй сверкали медные котелки. Ноздри щекотал приятный аромат, мешающийся с запахом дыма и паром. Тесса приподнялась и обнаружила, что находится в просторной кухне, наполненной кастрюлями, заварочными чайниками, чашками, чашечками и странными деревянными приборами, назначение которых осталось ей непонятно. Хозяйка всего этого великолепия была, по-видимому, крупная женщина, восседавшая лицом к очагу на дубовом стуле с высокой спинкой.
Женщина повернула голову к Тессе и приветливо кивнула:
— С добрым утром, дорогуша. Эмит сейчас придет, и тогда я смогу хорошенько разглядеть тебя.
Тесса спустила ноги с деревянной скамьи, на которую был положен набитый соломой матрас. Пропахшее всевозможными соленьями и маринадами одеяло соскользнуло с колен девушки, и подол светло-коричневой ночной рубашки волочился по полу. Мускулы ее онемели, ноги болели, а голова была тяжелая как свинец.
— Мисс, — окликнул ее Эмит, — я обожду здесь, пока вы оденетесь и приведете себя в порядок.
Тесса обернулась. Эмит топтался на пороге. Тесса оглядела свое одеяние и улыбнулась. Оденетесь? Она уж и не помнила, когда в последний раз была до такой степени одетой: запястья едва выглядывали из рукавов, юбка доходила аж до пяток, а воротник подпирал подбородок. И, судя по легкому трению, задуман он был еще более высоким.
— Платье на двери кладовки, дорогуша. Не сочти за труд, возьми его сама, милочка. У меня что-то разболелись ноги. — Старуха, кряхтя, повернулась еще немного. — А ты, Эмнт, марш в кладовку и не высовывайся, пока не позову. Подумать только, не спросясь ломиться в комнату, когда леди еще не успела переодеться! Что бы сказал на это твой отец? Уж в нашем-то доме приличия всегда соблюдались неукоснительно!
— Прошу прощения, матушка. — За дверью затопали удаляющиеся шаги Эмита.
Тесса почувствовала, что совершила ошибку, и поспешно потянулась к двери кладовки. Она забыла, что это — чужой мир и обычаи в нем не такие, как у нее дома. То, что ей кажется ерундой, может быть очень важным для здешних обитателей. Впрочем, эти новые порядки не так уж сильно отличались от привычных. Ее матери тоже вряд ли бы понравилось, если бы дочь вышла к незнакомым людям в легонькой ночной сорочке. Но тут все как-то серьезней.
— Извините меня, — пробормотала Тесса, обращаясь к затылку матушки Эмита и напяливая на себя платье. — Я никого не хотела обидеть. — Она заметила, что у ворота нашиты шнурки, и потуже затянула их, прежде чем предстать перед глубоко посаженными синими глазами старой женщины.
Глаза у нее были блестящие и искрящиеся, а лицо и длинным и круглым одновременно.
— Не переживай, душечка. Это моя вина. Если бы не проклятые ноги, я бы сама подала тебе платье.
* * *
Тесса взглянула на прикрытые платьем ноги старушки. Наружу высовывались только ступни и лодыжки. Кожа на лодыжках имела красноватый оттенок, а распухшие ступни были пурпурного цвета. Матушка Эмита похлопала девушку по колену:
— Подойди ко мне, лапочка, я хочу хорошенько рассмотреть тебя. — Потом она окрикнула сына: — Можешь вернуться, Эмит. Налей всем по чашке горячего молока.
Тесса подошла поближе. Матушка Эмита наклонилась и положила теплую ладонь ей на лоб:
— Гм-м. Температуры нет. Открой-ка рот, дорогуша. Пошире. — Тесса повиновалась. — Воспаления нет. Отлично. А теперь повернись, я взгляну, что у тебя на затылке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
Он провел рукой по переплетающимся нитям Венца.
— Ни одна женщина, избравшая своим спутником Райвиса Буранского, не смеет называть себя дамой. Она скорей всего шлюха; возможно — обманутая дуреха, не исключено, что просто безвольная жертва, которую он насильно втянул в свои дела. — Изгард знал, куда приведут его эти рассуждения, и потому решил сменить тему. — Райвис из Бурано должен умереть. Я пошлю новых гонцов в Бей'Зелл, а ты позаботишься о том, чтобы они сделали свою работу быстро и хорошо. — Изгард слегка надавил на золотые шипы. Но, видимо, не рассчитал, и они вонзились в ладонь. Он прикрыл глаза от боли и наслаждения. Боль была чиста, безупречна и пронзительна, как гэризонская молитва. Такие страдания придают силы. Мысли короля мгновенно вернулись к тому, что было важнее всего: к предстоящей войне, к победе.
Он поднял упавший кувшин, поставил на место. Забрызганный водой узор был безнадежно испорчен. Разноцветные чернила слились в одно мокрое пятно кроваво-красного оттенка.
Рука Изгарда коснулась поврежденного плеча Эдериуса легко и бережно, как полчаса назад касалась нежная ручка Ангелины.
— Иди, мой друг, тебе надо поспать. У тебя была долгая, трудная ночь. Настало время отдохнуть. На рассвете ты мне понадобишься. Ты должен приняться за узор до начала наступления.
Писец похлопал Изгарда по руке:
— Да, сир, вы правы. Мне надо передохнуть.
Изгард помог Эдериусу подняться со стула и проводил его нежной улыбкой. Он любил своего старого писца.
9
Чернильное пятно цвета киновари расплылось по пергаменту. Чернила содержали ртуть, но она не была и вполовину так опасна, как этот безобидный на вид рисунок. Потом на странице появилась золотистая спиралька, она извивалась точно змейка, оставляя за собой капельки красного яда. Недоставало еще белого цвета, цвета смерти, но его надо оставить напоследок.
Так, теперь прожилки пурпурного и медного оттенков. Киноварно-красные линии были артериями узора, медные — его венами. А аметистовые вкрапления — как варикозные расширения на венах. Мазки мышьяково-желтого цвета густо ложились на пергамент, напоминая сочащийся из раны гной. В верхнем левом углу страницы линии становились более толстыми и частыми. А по желто-пурпурно-медно-красному фону продолжала виться золотистая спираль. Чернила этого оттенка изготавливались из золотого порошка, меда и яичного белка. Золотая змея рассекала остальные фигуры на рисунке, как опытный убийца перерезает горло жертвы.
Узорщик на себе чувствовал смертельные удары. Они болью отдавались в висках, в сердце, в медленно заживающей ключице. Глаза его были воспалены, туника промокла от пота, руку сводило судорогой, но пальцы, державшие перо, не дрогнули ни разу.
Рука писца должна быть тверже руки убийцы.
Старик не посмел улыбнуться — чтобы не тратить силы зря. Но он позволил своей горечи излиться на пергамент — там-то она не пропала даром.
А кто же он, как не убийца? Убийца с дерзким пером, наметанным глазом и знанием всевозможных ядовитых веществ. Вот оно, его оружие, все здесь, под рукой, — кисть, пергамент, чернила, краски. Его отделяет от цели более ста лиг, и жертвы, там, на западе, даже не подозревают о нависшей над ними опасности. Они видят лишь группу легковооруженных людей, группу слишком небольшую, чтобы казаться угрожающей. «Смотрите, — говорят они, — враги почти безоружны, ничего страшного, пусть подойдут поближе. Они не причинят нам вреда».
Эдериус видел глазами этих людей, которых сам же он превратил в чудовищ, сердце его билось в унисон с их сердцами, чувства их были его чувствами. Но хотя именно он вселил в них непреодолимое желание убивать, от собственных своих созданий писцу становилось жутко. Они вдыхали запах своих жертв, и ноздри их раздувались, как у голодного зверя при виде мяса. И рот Эдериуса наполнялся слюной, как и их рты, и он ничего не мог с этим поделать.
Эдериус оторвался от рисунка и взглянул на Корону с шипами, стоявшую перед ним на постаменте. И за то мгновение, что каллиграф смотрел на нее, лабиринт переплетающихся золотых нитей точно отпечатался на сетчатке его глаза. И, вернувшись к работе, он увидел свой узор уже иначе, не так, как раньше, а сквозь этот отпечаток. Два образа наложились друг на друга, как две части одной головоломки, и внезапно Эдериус с неопровержимой уверенностью понял, что он должен делать.
Кисть как бы срослась с кистью его руки, а краски хлынули на пергамент, как кровь из раны. Никогда еще он не смешивал яркие, сочные цвета с такой смелостью. Мазки были стремительны и дерзки, исполнены дьявольского небрежного изящества и одновременно точны, как арбалетные болты снайпера, летящие прямо в цель.
Гонцы тоже достигли своей цели — рейзской деревни рядом с городком Чэлс. Лезвия кинжалов, висящих на их поясах, потеплели в предвкушении добычи, зубы были оскалены, чувства обострены, а хищные глаза пожирали все живое вокруг. И чем ближе продвигался к завершению рисунок Эдериуса, тем сильнее посланцы Изгарда ощущали свою общность. До того, как узорщик взглянул на Венец с шипами, они существовали отдельно друг от друга, теперь же стали единым целым.
А чародей Эдериус — с ясным умом, твердой рукой и метким глазом — дирижировал этим маленьким оркестром. Алые чернила заливали пергамент, люди короля набрасывались на жителей деревни. Писец слышал вопли жертв, видел, с каким ужасом разбегались они от свирепых монстров.
«Как же так, их же всего несколько человек...» — донесся до Эдериуса шепот одного юнца. А в следующую секунду золотая змея перерезала темно-пурпурную вену, и человек этот навсегда перестал говорить, мыслить, действовать.
Удары кисти предшествовали ударам ножа, а витки спирали становились действиями разыгрывавшейся на западе драмы. Дух Короны с шипами веял над узором Эдериуса. Корона была его музой — музой, жаждущей крови.
Девять человек было послано в ту деревню. Девять гонцов, отобранных Изгардом за искусное владение оружием и смекалку. И каким-то непостижимым образом воля сидящего за письменным столом рисовальщика объединила эти девять частей, девять личностей в одну.
Но Эдериус добивался большего. Он мог бы вести двадцать, тридцать, сто человек. Роту, батальон, целую армию! Он знал и умел все, что знали и умели они, их сила была его силой, а слабость их была погребена на дне чернильницы.
Линия за линией, дуга за дугой кружева узора заполняли страницу. Изначальный рисунок, над которым он с таким усердием и тщательностью трудился раньше, был забыт. Эдериус махнул рукой на требования симметрии, зеркального отображения, повторения форм. Ничто больше не имело значения — кроме воспроизведения того, что он увидел в Короне. Рейзские крестьяне, один за другим, в предсмертных конвульсиях валились в придорожную грязь, и сквозь потоки заливавшей пергамент крови начинали просматриваться контуры нового узора. Прекрасного, сложного, совершенного, бросавшего вызов рассудку, заставлявшего быстрее биться сердце и доводившего до предела возбуждение творца.
Резня близилась к концу. Когда в живых не осталось ни одного мужчины, гонцы принялись за женщин и детей. Трещали переломанные хребты, ломались под ударами кулаков челюсти, кишки вываливались из вспоротых животов. Но крики ужаса и мольбы о пощаде были лишь топливом, материалом для великого подвига писца. Он питался их страхом. Наконец все люди были перебиты, и ярость гонцов обратилась на животных. Они искромсали в куски собак, кур, свиней, телят — все, что жило и двигалось.
Девять человек было послано в ту деревню. Девять легковооруженных солдат. И меньше чем за час они расправились с населением деревни, численность которого в десятки раз превосходила их отряд.
Итак, больше убивать было некого, в армию отправили посланца с вестью о том, что путь свободен. Эдериус чувствовал, что силы его на исходе. Перепачканной золотыми и красными чернилами рукой он сделал последний росчерк, символизирующий конец битвы. Он чуть было не упустил гонцов. Ему с трудом удавалось сдерживать свое ликование. Он создал потрясающий узор. Корона с шипами полна тайн, и сегодня она на мгновение приоткрыла ему одну из них.
У Эдериуса слипались глаза. Кисть выпала у него из рук и со стуком упала на пол. Но узорщик уже ничего не слышал.
* * *
Он очнулся, поморгал, рука потянулась к листу пергамента. Инстинктивное движение любого узорщика: скорее проверить — высох ли рисунок? Сколько же я проспал? Рисунок был липким и почти сухим. Полтора, а может, и два часа.
Эдериус протер уставшие старые глаза, размял сведенную судорогой правую руку, потер сломанную ключицу и лишь потом взглянул на свой узор.
Острая боль пронзила сердце. Он увидел беспорядочное нагромождение цветных пятен и клякс. Сколько он ни искал, никакого узора не было. Был хаос, хаос и ничего больше.
Но этот хаос выполнил свое предназначение. Эдериус закрыл лицо ладонями и горько заплакал.
* * *
— Эмит! Эмит! Иди сюда, поверни мой стул. Юная леди, похоже, проснулась.
Тесса открыла глаза и уперлась взглядом в потолочную балку, с которой свисали различные травы. Две другие использовались как полки. На одной громоздились свиные окорока, на второй сверкали медные котелки. Ноздри щекотал приятный аромат, мешающийся с запахом дыма и паром. Тесса приподнялась и обнаружила, что находится в просторной кухне, наполненной кастрюлями, заварочными чайниками, чашками, чашечками и странными деревянными приборами, назначение которых осталось ей непонятно. Хозяйка всего этого великолепия была, по-видимому, крупная женщина, восседавшая лицом к очагу на дубовом стуле с высокой спинкой.
Женщина повернула голову к Тессе и приветливо кивнула:
— С добрым утром, дорогуша. Эмит сейчас придет, и тогда я смогу хорошенько разглядеть тебя.
Тесса спустила ноги с деревянной скамьи, на которую был положен набитый соломой матрас. Пропахшее всевозможными соленьями и маринадами одеяло соскользнуло с колен девушки, и подол светло-коричневой ночной рубашки волочился по полу. Мускулы ее онемели, ноги болели, а голова была тяжелая как свинец.
— Мисс, — окликнул ее Эмит, — я обожду здесь, пока вы оденетесь и приведете себя в порядок.
Тесса обернулась. Эмит топтался на пороге. Тесса оглядела свое одеяние и улыбнулась. Оденетесь? Она уж и не помнила, когда в последний раз была до такой степени одетой: запястья едва выглядывали из рукавов, юбка доходила аж до пяток, а воротник подпирал подбородок. И, судя по легкому трению, задуман он был еще более высоким.
— Платье на двери кладовки, дорогуша. Не сочти за труд, возьми его сама, милочка. У меня что-то разболелись ноги. — Старуха, кряхтя, повернулась еще немного. — А ты, Эмнт, марш в кладовку и не высовывайся, пока не позову. Подумать только, не спросясь ломиться в комнату, когда леди еще не успела переодеться! Что бы сказал на это твой отец? Уж в нашем-то доме приличия всегда соблюдались неукоснительно!
— Прошу прощения, матушка. — За дверью затопали удаляющиеся шаги Эмита.
Тесса почувствовала, что совершила ошибку, и поспешно потянулась к двери кладовки. Она забыла, что это — чужой мир и обычаи в нем не такие, как у нее дома. То, что ей кажется ерундой, может быть очень важным для здешних обитателей. Впрочем, эти новые порядки не так уж сильно отличались от привычных. Ее матери тоже вряд ли бы понравилось, если бы дочь вышла к незнакомым людям в легонькой ночной сорочке. Но тут все как-то серьезней.
— Извините меня, — пробормотала Тесса, обращаясь к затылку матушки Эмита и напяливая на себя платье. — Я никого не хотела обидеть. — Она заметила, что у ворота нашиты шнурки, и потуже затянула их, прежде чем предстать перед глубоко посаженными синими глазами старой женщины.
Глаза у нее были блестящие и искрящиеся, а лицо и длинным и круглым одновременно.
— Не переживай, душечка. Это моя вина. Если бы не проклятые ноги, я бы сама подала тебе платье.
* * *
Тесса взглянула на прикрытые платьем ноги старушки. Наружу высовывались только ступни и лодыжки. Кожа на лодыжках имела красноватый оттенок, а распухшие ступни были пурпурного цвета. Матушка Эмита похлопала девушку по колену:
— Подойди ко мне, лапочка, я хочу хорошенько рассмотреть тебя. — Потом она окрикнула сына: — Можешь вернуться, Эмит. Налей всем по чашке горячего молока.
Тесса подошла поближе. Матушка Эмита наклонилась и положила теплую ладонь ей на лоб:
— Гм-м. Температуры нет. Открой-ка рот, дорогуша. Пошире. — Тесса повиновалась. — Воспаления нет. Отлично. А теперь повернись, я взгляну, что у тебя на затылке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99