Сопровождаем штурмовиков. Они идут обрабатывать колонны Гудериана, вклинившиеся в нашу оборону. Пока “колышки” работают, к ним дважды пытаются прорваться “мессеры”, но, потеряв троих, оставляют эту затею.
Вернувшись на аэродром, пытаюсь проанализировать увиденное. Ясно, что главный удар танковой группы на Ельню проваливается. Хотя Гудериан и врубился в нашу оборону километров на пятнадцать, но его клинья похожи сейчас на сигарету, брошенную в сугроб: снег топит и сама гаснет. И в лоб, и с флангов колонны “T-IV” расстреливают многочисленные противотанковые батареи. Рвы и минные поля заставляют командиров дивизий маневрировать, искать обходы. А обходы приводят, как правило, в огневые засады, где их встречают противотанковые дивизионы.
Они откатываются назад, посылают вперед пехоту, а тех встречают наши танки. Наши “Т-34” — всюду. Такого их количества я еще не видел. Они гуляют по тылам немцев. Отсекают танковые колонны Гудериана от баз снабжения. Атакуют с флангов, расчленяют их. Словом, нашла коса на камень. Здесь, на подступах к Ельне, приходит конец славе танкового стратега Третьего рейха Гейнца Гудериана.
Зато под Рославлем, где наносится вспомогательный удар, картина иная. Немцы уже взяли Воргу и Екимовичи. Еще один удар наносится через Шумячи. Участь Рославля решена. Его придется оставить. Но это не страшно, дальше немцам не пройти. Между Рославлем и Починком — сплошные рубежи обороны. Идеальные условия для борьбы с танками. Если Гудериан вздумает повернуть туда, там его добьют окончательно. Операция по окружению нашей смоленской группировки срывается.
Я иду в штаб докладывать о результатах вылета. Обращаю внимание, что в штабе сидит незнакомый мне младший лейтенант с эмблемами чекиста. Выслушав мой доклад, Жучков говорит:
— Собирайся. Тебя вызывают в особый отдел армии. Вот посыльный сидит, за тобой приехал.
— Зачем это?
— Не знаю, товарищ гвардии капитан, — отвечает посыльный. — Я получил приказ доставить вас в армейское отделение Смерша, а зачем, мне не объяснили.
— Наверное, это связано с твоей разведкой группы Гудериана, — предполагает Жучков.
— А при чем здесь Смерш?
Жучков пожимает плечами.
— Я пойду переоденусь, вы подождете? — спрашиваю я младшего лейтенанта.
— Конечно, конечно, — соглашается тот. Он явно робеет перед гвардейскими летчиками.
Узнав, куда я еду, Сергей мрачнеет.
— Что-то, друже, мне это не нравится.
— Мне самому не нравится. Только что они могут мне предъявить?
— Э! Был бы человек, а статья у них найдется!
— Брось. Сейчас война идет. Им не до этого.
— То-то и оно, что война. Под военное время они что угодно приписать могут.
— Не думаю. Скорее всего я им нужен как свидетель по какому-нибудь делу.
— Это по какому же?
— Пути ЧК неисповедимы.
— Вот-вот! Комиссар знает?
— Нет. Он на задании, а Лосев — в штабе дивизии.
— Езжай, а я, как Федоров прилетит, подойду к нему.
Мы с младшим лейтенантом садимся на мотоцикл и едем в Починок, где расположен штаб армии. То, что посыльный приехал за мной один и преспокойно едет, имея меня на заднем сиденье мотоцикла, окончательно убеждает меня, что ничего серьезного в Смерше меня не ожидает.
Особый отдел армии расположился на окраине города в двухэтажном кирпичном доме. Мы с младшим лейтенантом проходим по коридору первого этажа и останавливаемся перед одним из кабинетов. Заходим в “предбанник”. Там сидят три солдата и старшина. Посыльный говорит мне:
— Вы раздевайтесь, товарищ гвардии капитан, у нас тут жарко, а я пока доложу.
Я вешаю куртку на гвоздь. Младший лейтенант проходит в кабинет, через минуту возвращается и показывает мне на открытую дверь:
— Проходите.
В кабинете за столом сидит лейтенант. Жгучий брюнет. Вьющиеся волосы, высокий лоб, густые брови, полные губы, томный взгляд. Одним словом, красавец-мужчина. Ни дать ни взять эстрадная звезда. Я представляюсь:
— Гвардии капитан Злобин.
Лейтенант не обращает на меня внимания и возмущенно кричит:
— Птицын! Почему он при оружии?
— Вы же не говорили…
— А вы на что? Порядка не знаете? Обезоружить! Быстро!
— Какого черта… — начинаю я, хватаясь за кобуру. Сзади меня хватают крепкие руки. Мою правую умело блокируют, расстегивают кобуру и извлекают “ТТ”.
— Ордена! — кричит лейтенант.
Старшина протягивает было руку к моей груди. Видимо, в моем взгляде он читает нечто такое, что заставляет его поспешно отдернуть руку и сделать шаг назад.
— Ладно, успеется, — говорит лейтенант и указывает на табурет.
Меня усаживают. Лейтенант кивает, все выходят и закрывают дверь.
— В чем дело, лейтенант? — спрашиваю я.
Тот не отвечает, листает какую-то папку. Минуты три он как бы игнорирует мое присутствие. Ясно. Хочет поиграть на нервах. Не на того напал. Достаю папиросы и закуриваю.
— Объясните, лейтенант, в чем дело? — повторяю я.
Лейтенант захлопывает папку и, улыбаясь, смотрит на меня.
— Объяснять будете вы, Злобин. А вот курить я вам не разрешал.
— А я не имею привычки спрашивать разрешения у младшего по званию.
— Ничего, это дело наживное. А сейчас рассказывайте.
— С чего начать? Со школьной скамьи, с училища, с Карельского фронта или с 22 июня?
— Не валяйте ваньку, Злобин! Говорите по существу. Рассказывайте все о своей подрывной деятельности, — он похлопывает рукой по папке. — И учтите, мы знаем про вас все.
Интересно, что он может такого знать? Взять сейчас и сказать ему всю правду! Сразу его кондратий хватит или он сначала поорет?
— Тогда зачем мне рассказывать, если вы все и так знаете?
— Вы, Злобин, плохо разбираетесь в наших законах и плохо представляете себе функции НКВД. Наша задача — не только и не столько разоблачить и покарать преступника, сколько дать ему возможность исправиться и облегчить свою участь. Я даю вам такую возможность, а вы не цените.
Правильно, не ценю. Интересно все-таки, проходят годы и десятилетия, а тактика у этого сословия не меняется. Они все время ищут дураков, которые клюнут на эту удочку, испугаются и начнут оговаривать себя и других. Ведь именно последнее понимается этими “слугами закона” под “помощью следствию”. И ведь что самое страшное, они таких дураков находят, иначе они давно бы отказались от этого метода.
— Вы правы, лейтенант. Я действительно не могу оценить всего гуманизма вашего предложения. Не могу по той простой причине, что не припомню за собой ничего такого, что можно было бы расценить как подрывную деятельность.
— Вот как?
— Да, так.
— Это ваше последнее слово?
— В данный момент да.
— Зря вы так, Злобин, зря, — сокрушенно качает головой лейтенант. — Я хотел как лучше. Значит, вы предпочитаете, чтобы я задавал вам вопросы?
— Да.
— Хорошо. Но учтите, с этого момента возможности облегчить свою участь чистосердечным признанием у вас уже не будет.
— Благодарю за заботу.
Лейтенант игнорирует мою фразу, встает из-за стола и несколько раз проходит по кабинету из угла в угол. (“Как по камере”, — невольно приходит мне в голову.) Сапоги его поскрипывают. Внезапно он останавливается у меня за спиной и быстро спрашивает:
— Кто дал вам задание распространять пораженческие настроения и восхвалять военную мощь Германии?
Вот оно что! Пораженческие настроения и восхваление противника — стандартный набор. Обвинение абсурдное, но интересно: откуда растут ноги?
— Это когда же и где я этим занимался?
— Здесь спрашиваю я! Извольте отвечать на вопрос.
— Хорошо. Мне никто не давал такого задания.
— Значит, вы действовали в соответствии с собственными убеждениями?
— Нет. Я убежден в обратном: войну мы выиграем, победа будет за нами.
— Это вы сейчас мне говорите. В другое время и в другом месте говорили совсем другое.
— Не припомню такого.
— Придется напомнить, раз у вас такая плохая память. Четвертого мая, в обществе командиров Красной Армии и студентов вузов, вы утверждали, что скорая война неизбежна, что нас ждут тяжелые бои с огромными потерями, как людскими, так и территориальными. Вы утверждали, что Германия — противник очень сильный и что победить ее невозможно. Что вы скажете на это? Было такое или нет?
Какая б… катнула донос? Впрочем, народу там было много, поди узнай, кто чем дышит. В чужую душу не заглянешь.
— Было. Не отрицаю. Вы вообще-то довольно точно передали тот разговор, за исключением одной детали. Я действительно говорил, что война вот-вот начнется, что она будет очень тяжелой, не такой, как Халхин-Гол или Финская кампания, что большие жертвы неизбежны…
— Значит, признаете?
— Признаю что? Что оказался прав?
— В чем прав?
— А что? Война началась не 22 июня, а 22 сентября? Или наши потери не исчисляются уже сотнями тысяч? Или это мы стоим у стен Берлина, а не немцы у стен Смоленска и Ленинграда? И Киев в наших руках? И Германия оказалась настолько слаба, что вообще непонятно, как они досюда добрались?
— Допустим, здесь вы каким-то образом оказались правы. А как быть с непобедимостью Германии?
— А вот этого я никогда не говорил, и вы не сможете этого доказать.
— А вы сможете доказать, что не говорили?
— А почему я должен это доказывать? Наше законодательство основано на презумпции невиновности. Доказывать должны вы.
— Хорошо. У меня есть показания свидетеля, что вы это говорили. Чем вы можете их опровергнуть?
— Хотя бы тем, что могу представить вам по меньшей мере трех свидетелей, которые покажут, что показания вашего свидетеля — ложь. Этого достаточно?
— Вполне. Кто ваши свидетели?
Лейтенант садится за стол и берет лист бумаги.
— Только не думайте, что сейчас из-за вас их будут разыскивать по всей стране, вплоть до оккупированных районов, — предупреждает он.
— Я ограничусь теми, кого вы можете найти в пределах этой армии. Записывайте. Гвардии капитан Николаев Серов, 2-й ГИАП. Старший лейтенант Лавров Константин, 414-й стрелковый полк. Впрочем, не знаю, жив он или нет. Но два дня назад я с ним разговаривал.
Я задумываюсь. Стоит ли впутывать сюда Ольгу? Лейтенант ждет и нетерпеливо торопит меня:
— Кто третий?
— Военврач третьего ранга Колышкина Ольга. ГБА 5-го воздушного корпуса.
Лицо лейтенанта судорожно дергается, он бросает карандаш и закуривает.
— Допустим, они подтвердят ваши слова. Но это не все. Вы упомянули 414-й стрелковый полк. Как вы, летчик, в нем оказались?
— Меня сбили, когда я возвращался из разведки. Я сел на вынужденную посадку в расположении этого полка и ночевал у них.
— И весь вечер сеяли там пораженческие настроения и прославляли немцев.
— Вы в своем уме, лейтенант?
— Выбирайте выражения, Злобин! Будете отрицать, что вы дали высокую оценку боевому мастерству штандартенфюрера Йозефа Кребса?
— Вот оно что! А вы, лейтенант, знаете, кто такие “Нибелунги”?
— Зачем мне это знать?
— А если не знаете, то помалкивайте. Это эскадра немецких асов, мастеров воздушного боя. У каждого на счету не менее десяти сбитых самолетов. В прошлом году они в дым разбили элитный английский полк. То, что я говорил о Кребсе, может повторить любой летчик нашей дивизии: от моего ведомого до комдива, генерал-майора Строева. Вы всех их обвините в прославлении врага? Мы признаем высокое мастерство “Нибелунгов” как летчиков, тем не менее мы с ними деремся и бьем их. Что касается Кребса, то сбил его непосредственно я. Так что я имею полное право говорить о том, что он был выдающийся летчик. Что вы там строчите?
Карандаш в пальцах лейтенанта быстро летает по листку бумаги.
— Стенографирую ваши показания. Хорошо. Здесь более или менее ясно. А как расценивать ваш призыв к дальнейшему отступлению?
Видимо, лицо мое выражает такое искреннее недоумение, что лейтенант от души смеется. Вытерев выступившие слезы платочком, он говорит:
— Вы там пели много разных песенок. Так вот, в одной из них были такие слова…
Он раскрывает папку, находит нужный лист и читает:
— “От границы мы землю вертели назад, было дело сначала. Но обратно ее закрутил наш комбат, оттолкнувшись ногой от Урала”. Что скажете?
В его карих глазах столько торжествующего идиотизма, что я теряюсь. Хорошо иметь дело с умным врагом, вроде Йозефа Кребса. Но иметь дело с дураком! Хотя нет. Этот лейтенант далеко не дурак. Я закуриваю.
— Слушайте, лейтенант, мне интересно: кто из нас двоих больший идиот, а кто только притворяется? Где вы здесь увидели призыв к дальнейшему отступлению? Вся песня говорит как раз о наступлении, о неминуемом наступлении. “Нынче по небу солнце нормально идет, потому что мы рвемся на запад!” Это разве не оттуда?
— Допустим. Но в первых-то строчках вы призываете отступать до Урала, чтобы от него оттолкнуться ногой.
Я вздыхаю. Пусти ворону в Париж, она и там на помойку сядет.
— А почему вы не хотите расценить эту строчку более широко, чем просто отступление до определенного географического рубежа? Что такое Урал? Это зона, где сосредоточена наша оборонная промышленность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
Вернувшись на аэродром, пытаюсь проанализировать увиденное. Ясно, что главный удар танковой группы на Ельню проваливается. Хотя Гудериан и врубился в нашу оборону километров на пятнадцать, но его клинья похожи сейчас на сигарету, брошенную в сугроб: снег топит и сама гаснет. И в лоб, и с флангов колонны “T-IV” расстреливают многочисленные противотанковые батареи. Рвы и минные поля заставляют командиров дивизий маневрировать, искать обходы. А обходы приводят, как правило, в огневые засады, где их встречают противотанковые дивизионы.
Они откатываются назад, посылают вперед пехоту, а тех встречают наши танки. Наши “Т-34” — всюду. Такого их количества я еще не видел. Они гуляют по тылам немцев. Отсекают танковые колонны Гудериана от баз снабжения. Атакуют с флангов, расчленяют их. Словом, нашла коса на камень. Здесь, на подступах к Ельне, приходит конец славе танкового стратега Третьего рейха Гейнца Гудериана.
Зато под Рославлем, где наносится вспомогательный удар, картина иная. Немцы уже взяли Воргу и Екимовичи. Еще один удар наносится через Шумячи. Участь Рославля решена. Его придется оставить. Но это не страшно, дальше немцам не пройти. Между Рославлем и Починком — сплошные рубежи обороны. Идеальные условия для борьбы с танками. Если Гудериан вздумает повернуть туда, там его добьют окончательно. Операция по окружению нашей смоленской группировки срывается.
Я иду в штаб докладывать о результатах вылета. Обращаю внимание, что в штабе сидит незнакомый мне младший лейтенант с эмблемами чекиста. Выслушав мой доклад, Жучков говорит:
— Собирайся. Тебя вызывают в особый отдел армии. Вот посыльный сидит, за тобой приехал.
— Зачем это?
— Не знаю, товарищ гвардии капитан, — отвечает посыльный. — Я получил приказ доставить вас в армейское отделение Смерша, а зачем, мне не объяснили.
— Наверное, это связано с твоей разведкой группы Гудериана, — предполагает Жучков.
— А при чем здесь Смерш?
Жучков пожимает плечами.
— Я пойду переоденусь, вы подождете? — спрашиваю я младшего лейтенанта.
— Конечно, конечно, — соглашается тот. Он явно робеет перед гвардейскими летчиками.
Узнав, куда я еду, Сергей мрачнеет.
— Что-то, друже, мне это не нравится.
— Мне самому не нравится. Только что они могут мне предъявить?
— Э! Был бы человек, а статья у них найдется!
— Брось. Сейчас война идет. Им не до этого.
— То-то и оно, что война. Под военное время они что угодно приписать могут.
— Не думаю. Скорее всего я им нужен как свидетель по какому-нибудь делу.
— Это по какому же?
— Пути ЧК неисповедимы.
— Вот-вот! Комиссар знает?
— Нет. Он на задании, а Лосев — в штабе дивизии.
— Езжай, а я, как Федоров прилетит, подойду к нему.
Мы с младшим лейтенантом садимся на мотоцикл и едем в Починок, где расположен штаб армии. То, что посыльный приехал за мной один и преспокойно едет, имея меня на заднем сиденье мотоцикла, окончательно убеждает меня, что ничего серьезного в Смерше меня не ожидает.
Особый отдел армии расположился на окраине города в двухэтажном кирпичном доме. Мы с младшим лейтенантом проходим по коридору первого этажа и останавливаемся перед одним из кабинетов. Заходим в “предбанник”. Там сидят три солдата и старшина. Посыльный говорит мне:
— Вы раздевайтесь, товарищ гвардии капитан, у нас тут жарко, а я пока доложу.
Я вешаю куртку на гвоздь. Младший лейтенант проходит в кабинет, через минуту возвращается и показывает мне на открытую дверь:
— Проходите.
В кабинете за столом сидит лейтенант. Жгучий брюнет. Вьющиеся волосы, высокий лоб, густые брови, полные губы, томный взгляд. Одним словом, красавец-мужчина. Ни дать ни взять эстрадная звезда. Я представляюсь:
— Гвардии капитан Злобин.
Лейтенант не обращает на меня внимания и возмущенно кричит:
— Птицын! Почему он при оружии?
— Вы же не говорили…
— А вы на что? Порядка не знаете? Обезоружить! Быстро!
— Какого черта… — начинаю я, хватаясь за кобуру. Сзади меня хватают крепкие руки. Мою правую умело блокируют, расстегивают кобуру и извлекают “ТТ”.
— Ордена! — кричит лейтенант.
Старшина протягивает было руку к моей груди. Видимо, в моем взгляде он читает нечто такое, что заставляет его поспешно отдернуть руку и сделать шаг назад.
— Ладно, успеется, — говорит лейтенант и указывает на табурет.
Меня усаживают. Лейтенант кивает, все выходят и закрывают дверь.
— В чем дело, лейтенант? — спрашиваю я.
Тот не отвечает, листает какую-то папку. Минуты три он как бы игнорирует мое присутствие. Ясно. Хочет поиграть на нервах. Не на того напал. Достаю папиросы и закуриваю.
— Объясните, лейтенант, в чем дело? — повторяю я.
Лейтенант захлопывает папку и, улыбаясь, смотрит на меня.
— Объяснять будете вы, Злобин. А вот курить я вам не разрешал.
— А я не имею привычки спрашивать разрешения у младшего по званию.
— Ничего, это дело наживное. А сейчас рассказывайте.
— С чего начать? Со школьной скамьи, с училища, с Карельского фронта или с 22 июня?
— Не валяйте ваньку, Злобин! Говорите по существу. Рассказывайте все о своей подрывной деятельности, — он похлопывает рукой по папке. — И учтите, мы знаем про вас все.
Интересно, что он может такого знать? Взять сейчас и сказать ему всю правду! Сразу его кондратий хватит или он сначала поорет?
— Тогда зачем мне рассказывать, если вы все и так знаете?
— Вы, Злобин, плохо разбираетесь в наших законах и плохо представляете себе функции НКВД. Наша задача — не только и не столько разоблачить и покарать преступника, сколько дать ему возможность исправиться и облегчить свою участь. Я даю вам такую возможность, а вы не цените.
Правильно, не ценю. Интересно все-таки, проходят годы и десятилетия, а тактика у этого сословия не меняется. Они все время ищут дураков, которые клюнут на эту удочку, испугаются и начнут оговаривать себя и других. Ведь именно последнее понимается этими “слугами закона” под “помощью следствию”. И ведь что самое страшное, они таких дураков находят, иначе они давно бы отказались от этого метода.
— Вы правы, лейтенант. Я действительно не могу оценить всего гуманизма вашего предложения. Не могу по той простой причине, что не припомню за собой ничего такого, что можно было бы расценить как подрывную деятельность.
— Вот как?
— Да, так.
— Это ваше последнее слово?
— В данный момент да.
— Зря вы так, Злобин, зря, — сокрушенно качает головой лейтенант. — Я хотел как лучше. Значит, вы предпочитаете, чтобы я задавал вам вопросы?
— Да.
— Хорошо. Но учтите, с этого момента возможности облегчить свою участь чистосердечным признанием у вас уже не будет.
— Благодарю за заботу.
Лейтенант игнорирует мою фразу, встает из-за стола и несколько раз проходит по кабинету из угла в угол. (“Как по камере”, — невольно приходит мне в голову.) Сапоги его поскрипывают. Внезапно он останавливается у меня за спиной и быстро спрашивает:
— Кто дал вам задание распространять пораженческие настроения и восхвалять военную мощь Германии?
Вот оно что! Пораженческие настроения и восхваление противника — стандартный набор. Обвинение абсурдное, но интересно: откуда растут ноги?
— Это когда же и где я этим занимался?
— Здесь спрашиваю я! Извольте отвечать на вопрос.
— Хорошо. Мне никто не давал такого задания.
— Значит, вы действовали в соответствии с собственными убеждениями?
— Нет. Я убежден в обратном: войну мы выиграем, победа будет за нами.
— Это вы сейчас мне говорите. В другое время и в другом месте говорили совсем другое.
— Не припомню такого.
— Придется напомнить, раз у вас такая плохая память. Четвертого мая, в обществе командиров Красной Армии и студентов вузов, вы утверждали, что скорая война неизбежна, что нас ждут тяжелые бои с огромными потерями, как людскими, так и территориальными. Вы утверждали, что Германия — противник очень сильный и что победить ее невозможно. Что вы скажете на это? Было такое или нет?
Какая б… катнула донос? Впрочем, народу там было много, поди узнай, кто чем дышит. В чужую душу не заглянешь.
— Было. Не отрицаю. Вы вообще-то довольно точно передали тот разговор, за исключением одной детали. Я действительно говорил, что война вот-вот начнется, что она будет очень тяжелой, не такой, как Халхин-Гол или Финская кампания, что большие жертвы неизбежны…
— Значит, признаете?
— Признаю что? Что оказался прав?
— В чем прав?
— А что? Война началась не 22 июня, а 22 сентября? Или наши потери не исчисляются уже сотнями тысяч? Или это мы стоим у стен Берлина, а не немцы у стен Смоленска и Ленинграда? И Киев в наших руках? И Германия оказалась настолько слаба, что вообще непонятно, как они досюда добрались?
— Допустим, здесь вы каким-то образом оказались правы. А как быть с непобедимостью Германии?
— А вот этого я никогда не говорил, и вы не сможете этого доказать.
— А вы сможете доказать, что не говорили?
— А почему я должен это доказывать? Наше законодательство основано на презумпции невиновности. Доказывать должны вы.
— Хорошо. У меня есть показания свидетеля, что вы это говорили. Чем вы можете их опровергнуть?
— Хотя бы тем, что могу представить вам по меньшей мере трех свидетелей, которые покажут, что показания вашего свидетеля — ложь. Этого достаточно?
— Вполне. Кто ваши свидетели?
Лейтенант садится за стол и берет лист бумаги.
— Только не думайте, что сейчас из-за вас их будут разыскивать по всей стране, вплоть до оккупированных районов, — предупреждает он.
— Я ограничусь теми, кого вы можете найти в пределах этой армии. Записывайте. Гвардии капитан Николаев Серов, 2-й ГИАП. Старший лейтенант Лавров Константин, 414-й стрелковый полк. Впрочем, не знаю, жив он или нет. Но два дня назад я с ним разговаривал.
Я задумываюсь. Стоит ли впутывать сюда Ольгу? Лейтенант ждет и нетерпеливо торопит меня:
— Кто третий?
— Военврач третьего ранга Колышкина Ольга. ГБА 5-го воздушного корпуса.
Лицо лейтенанта судорожно дергается, он бросает карандаш и закуривает.
— Допустим, они подтвердят ваши слова. Но это не все. Вы упомянули 414-й стрелковый полк. Как вы, летчик, в нем оказались?
— Меня сбили, когда я возвращался из разведки. Я сел на вынужденную посадку в расположении этого полка и ночевал у них.
— И весь вечер сеяли там пораженческие настроения и прославляли немцев.
— Вы в своем уме, лейтенант?
— Выбирайте выражения, Злобин! Будете отрицать, что вы дали высокую оценку боевому мастерству штандартенфюрера Йозефа Кребса?
— Вот оно что! А вы, лейтенант, знаете, кто такие “Нибелунги”?
— Зачем мне это знать?
— А если не знаете, то помалкивайте. Это эскадра немецких асов, мастеров воздушного боя. У каждого на счету не менее десяти сбитых самолетов. В прошлом году они в дым разбили элитный английский полк. То, что я говорил о Кребсе, может повторить любой летчик нашей дивизии: от моего ведомого до комдива, генерал-майора Строева. Вы всех их обвините в прославлении врага? Мы признаем высокое мастерство “Нибелунгов” как летчиков, тем не менее мы с ними деремся и бьем их. Что касается Кребса, то сбил его непосредственно я. Так что я имею полное право говорить о том, что он был выдающийся летчик. Что вы там строчите?
Карандаш в пальцах лейтенанта быстро летает по листку бумаги.
— Стенографирую ваши показания. Хорошо. Здесь более или менее ясно. А как расценивать ваш призыв к дальнейшему отступлению?
Видимо, лицо мое выражает такое искреннее недоумение, что лейтенант от души смеется. Вытерев выступившие слезы платочком, он говорит:
— Вы там пели много разных песенок. Так вот, в одной из них были такие слова…
Он раскрывает папку, находит нужный лист и читает:
— “От границы мы землю вертели назад, было дело сначала. Но обратно ее закрутил наш комбат, оттолкнувшись ногой от Урала”. Что скажете?
В его карих глазах столько торжествующего идиотизма, что я теряюсь. Хорошо иметь дело с умным врагом, вроде Йозефа Кребса. Но иметь дело с дураком! Хотя нет. Этот лейтенант далеко не дурак. Я закуриваю.
— Слушайте, лейтенант, мне интересно: кто из нас двоих больший идиот, а кто только притворяется? Где вы здесь увидели призыв к дальнейшему отступлению? Вся песня говорит как раз о наступлении, о неминуемом наступлении. “Нынче по небу солнце нормально идет, потому что мы рвемся на запад!” Это разве не оттуда?
— Допустим. Но в первых-то строчках вы призываете отступать до Урала, чтобы от него оттолкнуться ногой.
Я вздыхаю. Пусти ворону в Париж, она и там на помойку сядет.
— А почему вы не хотите расценить эту строчку более широко, чем просто отступление до определенного географического рубежа? Что такое Урал? Это зона, где сосредоточена наша оборонная промышленность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73