— Завтра с утра снова идем на Белыничи. Наша задача прикрыть дивизию “колышков”. Они начнут первыми. Все зенитные батареи выявлены, схема их огня известна. “Колышки” должны их подавить. Мы туда соваться не будем. Они своими “эрэсами” и бомбами сделают это лучше нас. Мы должны как следует прикрыть их от “мессеров”. Чтобы ни один из них не прорвался. Второй вылет ориентировочно в одиннадцать часов. Будем сопровождать туда же “пешек”. Дальше — по обстановке.
Он смотрит в сторону молодых и добавляет:
— Завтра на счету будет каждая машина, но задача настолько сложная и ответственная, что я принял решение: молодежь завтра в бой не пойдет. Это я к тому, чтобы вы не вздумали ко мне сейчас всем кагалом заявиться. Выгоню!
С рассветом поднимаемся всем полком. На земле остаются только майор Жучков и молодое пополнение. Через десять минут встречаемся с “колышками”. Мать честная! По столько сразу я их еще не видел. Похоже, что в бой идет вся дивизия. Мы принимаем порядок прикрытия. Километров за двадцать до базы “колышки” снижаются и поэскадрильно расходятся в разные стороны. Мы продолжаем идти тем же курсом.
На подходе к базе видим “мессеров”. Конечно, пролет такой армады через линию фронта не остался незамеченным, и вот нас уже встречают. Их не меньше сотни. При нашем появлении они перегруппировываются и оттягиваются в сторону. Ясно, что перспектива боя с нами их не прельщает. У них другая задача: “колышки”. Они были бы не прочь перехватить их на подступах, но вместо штурмовиков встретили нас. Мы расходимся, охватывая “мессеров” с флангов, сверху и снизу. Поняв, какую перспективу сулит им этот наш маневр, немцы оттягиваются назад.
А в это время внизу, на бреющем полете, к базе выходят “колышки”. Как и два дня назад, их встречает плотный зенитный огонь. Но как раз на эти самые опасные батареи идет первая тройка, а за ней и остальные.
Я уже с трудом различаю штурмовиков в море разрывов. Представляю, что сейчас чувствует ведущий первой тройки, как ему хочется сманеврировать, изменить высоту, сбить прицел зенитчикам. Но именно этого ему сейчас делать нельзя. Он — на боевом курсе, и за ним, как по нити, идут остальные тройки. Стоит ему слегка отклониться, и все. Вся тщательно просчитанная на земле схема атаки будет сломана, и все надо будет начинать сначала.
Так и хочется крикнуть ему: “Держись, парень! Двум смертям не бывать!” Успеваю заметить огненные черты залпа “эрэсов” и… На месте ведущего — слепящая вспышка. Прямое попадание! Такая же участь постигает левый штурмовик первой тройки, правый задымил и отваливает с набором высоты.
Но свое дело, пусть даже ценой своих жизней, первая тройка сделала. Тройка за тройкой “Илы” кладут “эрэсы” и бомбы точно на зенитные батареи. С разных сторон заходят новые и новые эскадрильи и пашут, ровняют с землей позиции зенитчиков.
Но все это я вижу уже как бы боковым зрением. “Мессеры” пытаются выполнить то, ради чего их подняли в воздух: они атакуют “колышки”. Попытка не дает результата. Две наши эскадрильи ударами снизу и слева отбивают их и заставляют отвернуть, а сверху наваливаемся мы. Наша задача — поломать их строй, разорвать на отдельные пары, не дать им выполнить совместный маневр для новой атаки. Мы делаем это довольно успешно. Ведущий “мессер” неосторожно затеял разворот у меня в прицеле да еще на дистанции самого эффективного огня. Короткая очередь, и кривая разворота, отмеченная дымным следом, упирается в землю.
Волкову в прицел попадает еще одна пара. Он бьет ведущего, а ведомый шарахается в сторону и сталкивается с другим “мессером”. Еще три “мессера” в дыму и пламени пикируют до самой земли, остальные бросаются в разные стороны.
Повинуясь команде, они вновь пытаются сгруппироваться для атаки. Но мы наваливаемся на них уже всем полком. Еще пять “мессеров” выходят из боя, чертя по небу дымные линии. Похоже, одного сделал Сергей. Это — конец. Оставшиеся “мессеры”, хотя их по-прежнему вдвое больше, не выдерживают и выходят из боя со снижением.
“Колышки” тоже закончили свою работу. Они выстраиваются в походный порядок и берут курс на северо-восток. Разворачиваемся и занимаем место в боевом охранении. Мне трудно оценить, какие у них потери, но поработали они неплохо. Зенитки, конечно, все еще тявкают в нашу сторону, но этот огонь уже не идет ни в какое сравнение с тем, что был два дня назад.
На месте зенитных батарей — воронки, опрокинутые орудия, пожары. Уцелело, конечно, немало, больше половины, но такого большого урона они нам уже не нанесут. Не те возможности.
В наушниках слышу голос Волкова:
— Двадцать седьмой! Видишь, один из “колышков” отстает? Возьми его на себя.
— Понял.
Мы с Сергеем выходим из строя и приближаемся к отстающему штурмовику. Ему здорово досталось. Мотор тянет еле-еле. Но, пока тянет, бросать его нельзя. Я, вспоминая, какие Жучков называл нам частоты, когда говорил о связи с “колышками” в воздухе, подстраиваю рацию и выхожу на связь:
— Сто девятый! Я — “Сохатый-27”. Слышишь меня? Ответь.
— И слышу, и вижу, “Сохатый”.
— Тяни домой, мы тебя прикроем.
— Спасибо, браток.
— Как дела?
— Скверно. Мотор не тянет, стрелок ранен.
— Сам цел?
— Слава богу!
Когда мы переходим линию фронта и подходим к Днепру, мотор штурмовика начинает давать перебои. Заглохнет, “Ил” проваливается, мотор оживает и тянет дальше, но высоту набрать уже не может. Такие “клевки” становятся все чаще, а земля-то вот она, рядом.
— Сто девятый! Садись к нам, а то ты так скоро до земли доклюешься.
— Показывай дорогу.
Сергей выходит вперед и берет курс на наш аэродром. Раненый штурмовик, периодически поклевывая носом, тянется за ним. Только бы при посадке не клюнул!
Садимся благополучно, все трое. “Ил” укатывается метров на сто дальше нас.
Зарулив на стоянку, я иду к штурмовику. Летчик стоит на крыле и помогает выбраться из кабины раненому стрелку.
— Прими его, — говорит он мне и обращается к стрелку: — Все, Гриша, уже прилетели, потерпи еще немного.
Мы с ним укладываем стрелка на землю, я машу рукой санитарам, и те бегут к нам с носилками.
— Здорово вы поработали! — говорю я штурмовику.
Тот мрачен.
— Здорово-то здорово, только какой ценой!
— Война без потерь не бывает, браток. На то она и есть война, а не мать родна.
— Это смотря кого потерять. Командир у нас погиб.
— Какой командир?
— Какой, какой! Комдива сбили. Он первую тройку в атаку…
— Иван Тимофеевич!
— Знаешь его? Э! Да ты старый знакомый. Это ведь ты тогда к нам, в Гродзянку, прилетал.
Теперь и я узнаю того капитана, с которым мы разговаривали в Гродзянке об Ольге. Он еще предлагал мне выпить тогда.
— Вот так, братец. Осиротела твоя супруга.
Я молчу. Перед глазами стоит огненная вспышка на месте ведущего “Ила”. Какими словами передать все это Ольге?
Техники оттаскивают штурмовик на стоянку и начинают копаться в его моторе. А мы идем к штабу. Оба молчим, вспоминаем Ивана Тимофеевича — каждый по-своему.
Совсем мало знал я его. Всего две короткие встречи, но встречи эти оставили в моей памяти неизгладимый след. Не знаю, как он начинал свою авиационную биографию, где служил и как. Один раз только Ольга упомянула, что он был в Испании. Сам он об этом со мною не говорил. Мне он запомнился как умный, добрый и сердечный мужик, а отнюдь не как генерал, командир дивизии и герой Испании.
В одиннадцать мы снова поднимаемся в воздух. На этот раз мы сопровождаем два полка “Пе-2”. Издалека видим столбы дыма и высоко взлетающее пламя. Мы уже знаем, что сегодня, после налета штурмовиков, над Белыничами поработали легкие “Су-2” и тяжелые “Ил-4”. Да и “пешки” идут туда уже на второй заход.
Нас встречает разрозненный огонь зениток. “Мессеров” в воздухе не видно. Их аэродромы на этой базе разбиты, а с дальних они работать не успевают. “Пешки” начинают работать прицельно. Пикируют и сбрасывают бомбы точно на цели. Внизу рвутся склады боеприпасов, вспыхивают цистерны с бензином, горят на стоянках “Юнкерсы”. Наконец появляются и “Мессершмиты”, но, увидев, что им противостоит полк “молний”, уходят, не приняв боя и даже не сделав попытки атаковать “пешек”.
— Ну, как там? — спрашивает меня капитан Борисов, когда я, оставив “Як” на стоянке, иду к штабу.
— Нет больше базы в Белыничах, — отвечаю я.
— Значит, не зря наш генерал там голову сложил.
Над нами, тяжело гудя, проходит полк “Ил-4”, над ним проносятся эскадрильи “МиГов”. Они тоже идут на Белыничи.
После обеда мы делаем еще вылет, сопровождая “СБ”, которые продолжают крушить белыничский гадючник. В шестом часу вечера звучит команда: “Отбой!”
Сергей отправляется за водкой, а я с Борисовым и Волковым иду к нашей хате.
— Заночуешь у нас, — говорит ему Волков. — За ночь тебе двигун починят, и улетишь к своим.
— А пока помянем Ивана Тимофеевича, — предлагаю я.
Надо бы сходить к Ольге, но сегодня это выше моих сил. Я вспоминаю слова Колышкина, что сказал он мне, когда прощался на даче: “Чувствую, совсем мало осталось мне землю топтать и по небу летать”.
Когда мы выпили по первой, я, неожиданно для самого себя, процитировал Высоцкого:
— Мы летали под богом, возле самого рая. Он поднялся чуть выше и сел там, ну а я до земли дотянул.
— Откуда это? — интересуется Волков.
— Из новой песни.
— Спой, — предлагает он.
— Она еще не готова, — отговариваюсь я. Что-то не лежит у меня сегодня
душа к песням.
— Все равно ты так не отделаешься, — настаивает Волков. — Сергей, тащи гитару. Вон Анатолий еще не слышал наших песен.
Приходится скрепя сердце брать гитару в руки. Но, видимо, эмоции, вызванные гибелью Ивана Тимофеевича, рвутся наружу. Когда я начинаю петь, песни идут с таким накалом, что ему подивился бы и сам Владимир Семенович.
Пою “Их восемь, нас двое”, “Як-истребитель”, “Аисты”.
Борисов слушает песни, как откровение свыше. Под конец я решаюсь подарить ему новинку и запеваю:
— Мы взлетали, как утки, с раскисших полей…
Когда песня кончается, Анатолий просит:
— Еще разок!
Приходится повторить.
— Возвращались тайком, без приборов, впотьмах и с радистом-стрелком, что повис на ремнях, в фюзеляже пробоины, в плоскостях дырки…
Успокаиваемся мы уже довольно поздно.
А с рассветом начинается боевая работа. Утром мы вылетаем сопровождать штурмовики, после обеда “Су-2”.
Немцев в воздухе мало. Во всяком случае, большой активности их авиация не проявляет. Нас ни разу не поднимали на перехват их бомбардировщиков. Видимо, никак не могут оправиться после разгрома базы в Белыничах. Однако нам хорошо видно, как на земле их части сосредоточиваются для мощного удара. И также хорошо видно, что у нас сил в два-три раза меньше. Видно, как растянута наша оборона, как слаба она в глубину. Становится ясно: нового отступления не миновать. Скоро немцы подтянут авиацию, и все начнется снова. Где же мы остановимся? Неужели придется отступать до Москвы? К концу того же дня я получаю ответ на свой вопрос.
Нас с Сергеем выделяют сопровождать тройку “Ли-2”, эвакуирующую раненых в Смоленск. На обратном пути, когда внимание уже не так сосредоточено на наблюдении за воздухом, мы замечаем, что все пространство от Смоленска до Орши изрыто рвами, капонирами, окопами. Возводятся укрепления, прокладываются новые рокадные дороги. Всюду люди и техника, всюду кипит работа.
— Как думаешь, сумеют немцы такую оборону прорвать? — спрашивает меня на земле Сергей.
— Прорвать можно любую оборону, если создать хороший перевес в силах, плотный артогонь и иметь господство в воздухе. Если в эти укрепрайоны посадить те же войска, что сейчас Могилев и Оршу обороняют, долго они не продержатся.
— Мне кажется, эти укрепления сооружаются не для них, — поразмыслив, говорит Сергей. — Слишком уж большой масштаб. Видно, где-то сосредоточиваются силы. Сдайся мне, до Смоленска мы немцев не допустим.
— Дай-то бог, — соглашаюсь я, — только вот отступления нам в ближайшее время не миновать.
— Скорее всего так и будет.
Волков сообщает нам новость. Пока мы летали до Смоленска и обратно, к нам прилетел комдив с членом Военного совета. Они вручили полку Гвардейское знамя и зачитали приказ о присвоении очередных воинских званий.
— Поздравляю, Андрей! Снимай кубари, цепляй шпалу.
— А Сергей?
Волков отрицательно мотает головой. Что-то здесь не так. Я иду в штаб и задаю этот вопрос Жучкову, теперь уже подполковнику.
— Знаешь, я сам ничего не понимаю, — отвечает мне Жучков. — Вот черновик представления. Николаева я сам туда вписывал, Лосев подписал, никого не вычеркивая. Я разберусь с этим, непременно.
На другой день после разбора полетов Сергей зажимает меня в угол.
— Ты, мать твою, к Ольге собираешься сходить или нет?
— Да надо бы, — нехотя соглашаюсь я.
— Хочешь не хочешь, а идти надо. Я понимаю, тяжело идти с такой вестью, но кому это сделать, кроме тебя?
Сергей, что ни говори, прав:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73