Зато другой штатский — журналист, писатель и поэт держался с достоинством на уровне пресс-атташе великой державы. Правда, после первой же рюмки его спесь как рукой сняло.
Общий разговор постепенно перешел на тему близкой воины. Правда, эту близость все понимали по-своему. Дипломат авторитетно заявил, что Германия к войне не готова, что руки у нее связаны договором и Гитлер не такой безумец, что бы затевать войну на два фронта. Словом, он повторил те самые доводы, которые в это время убаюкивали товарища Сталина и его окружение. Впрочем, многие здесь были того же мнения.
Мы с Сергеем переглянулись, и он сказал вполголоса:
“Дай-то бог. Дай-то бог до осени дожить спокойно”.
На это капитан-танкист ответил, что осенью войну начинает только сумашедший и, таким образом, вытекает, что войны раньше будущей весны не предвидится.
Одна из девушек сказала, что против Польши немцы начали войну именно осенью. Саша-артиллерист на это небрежно заметил: “Мы — не Польша”. Его опять поддержали. Я заметил, что только Виктор — моряк — отнесся сочувственно к словам Сергея. Дискуссия продолжалась.
Они спорят, а я сижу и прикидываю: кто из них доживет до нашего времени? Они сейчас спорят и не подозревают, что мирной жизни им осталось всего ничего, ровно семь недель. С другой стороны, как легко они об этом рассуждают! Хотя, конечно, откуда им сейчас знать, как она начнется, эта война! Какого напряжения и каких жертв она потребует! Они по наивности полагают, что это будет еще один Халхин-Гол. А скажи им, что через два месяца немцы будут в Минске, а через полгода — у ворот Москвы, что будет блокирован Ленинград, что фашисты дойдут до Волги… Не поверят! И правильно сделают.
Возможно, что всего этого и не будет. Не случайно же какие-то силы вмешались и направили меня сюда. И, судя по всему, не одного меня. Что-то я ничего не слыхал об авиационных соединениях, подобных нашей дивизии, сформированных накануне войны. Наверняка что-то еще делается.
Поговорить бы с танкистами и моряком, но это опасно. Мало того, что они ничего не скажут, кто знает, может, и рапорт завтра своему особисту подадут. Так, мол, и так, был вчера там-то, был там летчик Андрей Злобин. Что-то он слишком интересовался, как идет формирование новых танковых корпусов. Да и слишком уж он осведомлен о характеристиках новейшей бронетанковой техники, откуда у летчика-истребителя такие сведения? И поеду я вместо новой дивизии на Лубянку.
Нет, ну его к черту. Гоню эти мысли подальше вместе с копошащейся где-то в глубине думкой о том, что все-таки что-то не сходится. Если война начнется не так, значит, и пойдет она не так. А отсюда следует? К дьяволу! Свихнуться, а это мне сейчас ни к чему. Буду лучше делать то, для чего я здесь. Им, как говорится, виднее. Кому все-таки “им”? И чего компания тем временем меняет тему. Все разговаривают каком-то новом фильме. А мне даже название его ничего не говорит.
После четвертой Костя, пехотный лейтенант, садится к пианино и хорошо поставленным голосом запевает “Выхожу один я на дорогу”. Общество довольно стройно подтягивает. Я тоже присоединяюсь. Спели еще пару песен. Неожиданно Сергей достает гитару, протягивает ее мне и говорит:
— Давай, Андрюха, дерни что-нибудь свое. Вы знаете, Андрей — наш полковой поэт, сам песни пишет, сам поет.
— Серьезно? — удивляется поэт-журналист Виктор. — Любопытно, любопытно! Просим!
Я смотрю на Сергея. Вот уж подставил, так подставил! А тот протягивает мне гитару и широко улыбается. Нечего, мол, стесняться! Ударь по струнам, продай талант!
Ситуация… Чувствую на себе заинтересованные взгляды собравшихся и беру гитару. Хорошо, что хоть гитара, а не рояль. Но что я буду петь? Я им не Высоцкий и не Окуджава. Машинально перебираю струны.
Какое-то чувство улавливает взгляд более, чем другие, заинтересованный и более сочувствующий мне. Поднимаю глаза. Почти напротив сидит светло-русая девушка с большими карими глазами, смотрит на меня, улыбается и ждет. Тоже ждет!
Ну, бог с вами! Я, конечно, не Высоцкий, но кто обвинит меня в плагиате? И я запеваю “Еще не вечер!”. Впечатление весьма благоприятное.
Виктор пытается влить ложку дегтя: в эпоху фрегатов, мол, не было “кольтов”, но его никто не слушает. Все требуют еще. Запускаю на пробу “Бумажного солдатика”. Тоже — на ура.
Сергей смотрит на меня квадратными глазами и качает головой. Он явно никогда не слышал от меня этих вещей и сейчас гадает, когда это я успел их сочинить.
Мне наливают рюмку поглубже, я выпиваю, и меня несет…
В течение почти часа я чередую Высоцкого с Окуджавой, того со шлягерами сначала шестидесятых, а потом и более поздних годов.
Кареглазая Ольга подсаживается поближе ко мне и слушает, затаив дыхание. Постепенно я начинаю петь персонально для нее.
Не знаю, что там думали ее друзья, но я не о них думал, когда, глядя прямо в большие карие глаза, выдавал: “Чистая моя, строгая, как бы я хотел рядом быть!” или “Посмотри, как я любуюсь тобой, как Мадонной Рафаэлевой!”. Но после того, как я пообещал взять велосипед и привезти ей букет, поскольку я-де ее люблю, Сергей принимает спасительное для меня решение:
— Все, все! Пощадите моего товарища, он уже хрипит! Предлагаю пропустить еще по одной и пойти прогуляться на набережную.
Предложение принимается. Пока все собираются, Сергей отводит меня в сторону.
— Ну, ты дал! Что раньше-то молчал?
— Да вот, прорезалось, — только и нахожу я что сказать.
— Ну, я вижу, отчего это у тебя прорезалось. Девушка она, конечно, симпатичная, но предупреждаю: если ты на нее глаз положил, то выбор твой вдвойне неудачный.
— Почему?
— Во-первых, она — недотрога и гордячка…
— Ерунда, не страшно. А во-вторых?
— Во-вторых, она занята.
— Кем? — оглядываюсь я по сторонам.
— Его здесь нет, может, и к лучшему.
— Почему это?
— Он, знаешь ли, — Сергей мнется, — оттуда…
— Из НКВД, что ли?
— Угу, — мрачно кивает Сергей, — правда, о нем ничего не слышно вот уже три года, но тем не менее осторожность не помешает.
Я усмехаюсь. Откуда Сергею знать, что ребята из “органов” делят участь своих подследственных с обнадеживающей постоянностью. Скорее всего сгинул Ольгин поклонник в лагерях, а еще скорее она — незамужняя вдова.
— Хорошо, учту, — успокаиваю я Сергея.
А сам задумываюсь над парадоксом. Кто из нас старше? Вроде бы — они. На целых пятьдесят лет! А с другой стороны? Я вроде бы прожил уже на пятьдесят лет больше их и усвоил весь опыт человечества за эти полвека. А с третьей — ведь именно они и добывали этот опыт, многие — ценой своей жизни. А с четвертой? Вот начнется сейчас война. Многие так и погибнут молодыми, они еще не умеют воевать и никогда уже не научатся. А я умею, и выжить у меня шансов больше. А с последней? Именно их смерти и дали это умение другим. И мне в том числе…
С такими мыслями я догоняю компанию. Там опять идет разговор о близкой войне. В центре внимания — Алексей, капитан-танкист. Он убеждает всех, что сейчас именно танковые войска будут играть решающую роль. С этим трудно не согласиться. От немецких танков в первые два года нам достанется ой-ой как! Но нельзя же так абсолютизировать какой-то один род войск.
— Танки, конечно, вещь серьезная… — начинаю я. В этот момент меня трогает за плечо Ольга. Она, оказывается, прихватила гитару и протягивает ее мне.
— Бросьте вы эти вечные военные споры! Андрей, лучше спойте еще что-нибудь.
Петь так петь. Я запеваю “По полю танки грохотали”, для моряка исполняю “Спасите наши души” и в завершение выдаю “Их — восемь, нас — двое”. Когда я заканчиваю: “Пусть вечно мой друг прикрывает мне спину, как в этом последнем бою”, кто-то замечает:
— Что-то у тебя, Андрей, мрачные темы возобладали. Неужели нам всем, как ты поешь, “не светит”?
— А вы что думаете?! — не выдерживаю и взрываюсь я. — Вы тут рассуждаете о войне и думаете, что это будет еще один Халхин-Гол или финская кампания? Забудьте об этом! Германия — это не Финляндия и даже не Япония. Мало того, что они уже второй год воюют и опыта набрались дай бог! Они уже всю Европу захватили, и она теперь на них работает. Вот с кем воевать будем!
— И что, ты думаешь, мы умереть не сможем за Родину как следует? — наступает на меня Саша.
— Брось, Александр! Я не о том. Умереть любой сможет, даже как следует, если постарается. Ты — командир, и твоя функция не в том, чтобы умереть самому и своих бойцов рядом уложить. Твоя функция — не допустить, чтобы им, — я киваю в сторону девушек, — умирать пришлось, даже как следует! Твоя функция в том, чтобы враг погибал, а ты и твои бойцы оставались живы и продолжали выполнять свою задачу. Вот тогда — честь тебе и слава!
— Ну, так не бывает, война она и есть война.
— Правильно! Но только если идти на нее с одной мыслью — погибнуть с честью, тогда лучше в тылу оставаться. Не для того нас с тобой учили.
— А для чего, по-твоему?
— А для того, чтобы ты танки фашистские еще у границы расстрелял, а сюда не допустил. А меня для того, чтобы бомбы на их, — я опять киваю на девушек, — головы не падали. И вот если мы, выполнив эту задачу, головы сложим, вот тогда можно будет сказать: “Мертвые сраму не имут!”
— Прав ты, Андрей, полностью прав! — поддерживает меня Виктор. — Сраму не имут те мертвые, которые свой долг до конца выполнили. А долг у нас большой и тяжелый. Сколько на нас, военных, страна потратила, от себя отрывая! И все это она давала нам в долг. А теперь не за горами время, когда этот долг отдавать придется.
Слова моряка попали в самую точку. Во все времена народ кормил и содержал за свой счет довольно многочисленное военное сословие. Действительно, как бы в долг давал. А вот всегда ли это сословие умело, когда надо, этот долг отдавать?
— Хватит, ребята, спорить, — выводит меня из размышлений женский голос. — Спой, Андрей, еще что-нибудь на прощание, да расходиться пора. Поздно уже.
“По нехоженым тропам протопали лошади, лошади, неизвестно к какому концу унося седоков”, — пою я, а молодые командиры и их подруги сосредоточенно слушают меня. По-моему, этой песней я задел их за живое. Волей-неволей, а каждый из них хоть как-то пытался угадать свою судьбу в том, что скоро всех их ждет.
Когда я допеваю последние строчки: “Не забыть бы тогда, не простить бы и не потерять”, воцаряется минутное молчание. Потом Алексей подходит ко мне, хлопает по плечу и признается:
— Хорошие у тебя песни, Андрей, настоящие. Я раньше о войне в таком плане и не задумывался. Ведь что мы пели? Все марши победные да “на вражьей земле мы врага разгромим малой кровью, могучим ударом!” Ха! — Он невесело усмехается. — Малая будет эта кровь или большая, какая разница! Все равно многие и очень многие не доживут до конца войны. А вот об этом никто из нас никогда и не задумывался. Ты своими песнями нам словно глаза открыл. Полагаю, еще увидимся, поговорим, еще что-нибудь споешь.
— Даст бог, встретимся, — отвечаю я, а сам прикидываю, когда только и при каких обстоятельствах может состояться эта встреча.
Компания начинает расходиться. Я поворачиваюсь к Ольге, и мы с ней одновременно говорим друг другу:
— Вы разрешите вас проводить?
— Вы не проводите меня, Андрей?
Все смеются вместе с нами. Я отдаю кому-то гитару, и Ольга берет меня под руку.
— Только извините, Оля, я — провинциал, Москвы не знаю. Так что маршрут придется выбирать вам, а то я только до своей гостиницы и смогу вас довести.
Ольга кивает, и мы идем по ночному городу. Каблучки Ольги звонко постукивают по тротуару. Меня снова на мгновение посещает мысль, что эти блестящие красные туфельки на высоком каблучке — из другой эпохи. Не могли их носить девушки 41-го года.
Но эта мысль быстро убегает на задний план. Ольга рассказывает о себе. В принципе, и рассказывать-то нечего. Она — москвичка. Мама — бывшая оперная певица, после болезни потеряла голос, сейчас преподает музыку. Отец — летчик, она так и сказала “тоже”. Сейчас они с мамой где-то в Белоруссии. Сама Ольга заканчивает медицинский институт. В конце мая будет сдавать госэкзамены. Распределили ее в Великие Луки. Но сначала 19 июня она поедет на два месяца на военные сборы.
Мне о себе тоже почти нечего рассказать. Говорю, оставаясь в рамках изложенной мне легенды.
Незаметно переходим на “ты”.
— Знаешь, Андрей, — говорит Ольга, — мне сегодня показалось, только ты не смейся, что ты не такой, как все мы.
— А какой? — настораживаюсь я.
— Старше. Старше нас всех. Даже старше Алексея Климова. Старше и мудрее. Словно ты прожил уже большую-пребольшую жизнь и знаешь что-то такое, что нам еще только суждено узнать.
Я вздрагиваю: неужели это было так заметно? А Ольга продолжает развивать свою мысль, да так, что мне становится не по себе:
— Когда ребята спорили о войне, ты смотрел на них так, словно знал наперед их судьбу. Словно ты уже знаешь, что война начнется не в следующем году, а через неделю или через месяц (!). Знаешь, что Алексей сгорит в своем танке на второй день войны, а Виктор на своей подлодке потонет в Балтийском море еще через неделю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73