Жилистые волосатые руки с длинными пальцами подняты на уровень плеч, ладонями вперед. Он словно собирается сдаваться и раздумывает: стоит это делать или нет. На голову плотно, по самые брови, натянута белая шапочка, на грудь свисает марлевая маска. Маска, шапочка, брюки и особенно куртка обрызганы чем-то красным. Я догадываюсь: кровь. В зубах у странной личности дымится папироса. Серые глаза из-под рыжих бровей внимательно меня разглядывают.
— Кого разыскиваем, старшой? — скрипит личность сквозь зубы, не вынимая папиросы изо рта. — У нас здесь летчиков вроде нет.
— Старший лейтенант Злобин. С кем имею честь?
Личность поводит своим длинным, буратинообразным носом в сторону стоящего рядом пожилого санитара и что-то мычит. К моему удивлению, санитар услужливо вынимает папиросу из его зубов и держит ее наготове.
— Военврач второго ранга Гучкин, — представляется личность, не меняя позы, держа руки в прежнем положении: чи щас сдаться, чи погодить трошки.
— Что привело вас, товарищ старший лейтенант, в нашу обитель скорби? Товарища ищете? Как фамилия? Какой части? А вообще-то точнее вам скажут в канцелярии, второй дом направо. Я всех вряд ли упомню. Знаете, сколько за день раненых проходит!
Он снова кивает носом, и санитар вставляет ему в зубы папиросу.
— Вообще-то мне нужен не раненый, а военврач третьего ранга Колышкина.
Гучкин так резко открывает свою пасть, обнажая лошадиные зубы, что папироса выпадает изо рта. Санитар подхватывает ее на лету и укоризненно качает головой.
— Вас интересует Колышкина? Ольга Ивановна?
— Так точно.
— Ну, ты даешь, старшой! Откуда ты взялся?
Я беру официальный тон:
— 129-й истребительный полк.
— А! Сосед. Мы с вами как у Христа за пазухой. Пока вы здесь, ни одна бомба сюда не упадет. Верно?
— Верно, не дадим. Так где я могу видеть Колышкину?
— Не вовремя ты пришел, старшой. Оперирует она. И еще долго будет оперировать.
— А когда освободится?
— Трудно сказать. Вчера закончили в четыре утра, позавчера — в три. Транспорт с ранеными только два часа назад пришел. Так что придется повозиться.
— А почему она оперирует, а вы курите? Почему не наоборот?
— А ты, старший, лют! Интересно знать, ты сам как, все двадцать четыре часа в воздухе проводишь или иногда, по нужде сходить, на землю спускаешься?
— Иногда спускаюсь.
— Вот видишь. А нам порой по нужде сбегать некогда бывает. Люди-то на столах лежат живые, помереть могут, а другие в очереди ждут, и всем больно до невозможности. Иваныч, — обращается он к санитару, — дай-ка я докурю, а сам посмотри, когда Ольга Ивановна с очередным закончит. Если скоро, скажи, что ее здесь командир дожидается, а если нет, не отвлекай, я сам ей скажу.
Санитар сует Гучкину папиросу в зубы и уходит.
— А что это вы так интересно курите?
— Руки должны быть чистыми. — Он выплевывает окурок и добавляет: — Идеально. Мы же ими в живом теле копаемся. После каждой операции моем и дезинфицируем.
— А, — догадываюсь я, — поэтому вы их так странно держите, словно сдаваться собрались.
— Или задушить кого-либо, — смеется Гучкин. — А ты, старшой, что за интерес до Ольги Колышкиной имеешь? Если не секрет, конечно.
— Никакого секрета. Она — моя жена.
Гучкин сокрушенно качает головой.
— А вот врать-то не надо. Она же не замужем.
— Тебя как зовут?
— Константин Владимирович.
— Ты, Костя, хорошо сказал, что сейчас по нужде некогда сбегать. Ты в мирное время по сколько операций в день делал?
— Самое большее — две. Только к чему ты это?
— А к тому, что в мирное время я тоже делал по одному, самое большее по два вылета в день. А сейчас по пять, по шесть. Но мирное-то время кончилось. Другой отсчет пошел. Если мы с ней не успели в загсе штамп поставить до 22 июня, то теперь это дело может несколько затянуться. Но для нас с ней это не имеет значения.
Гучкин хочет что-то сказать, но я его опережаю:
— Погоди, за нравственность ее можешь не переживать. За четыре дня до войны мы с ней получили от ее родителей благословение. Это она и сама тебе скажет, а ей не поверишь, у отца спроси.
Из дверей выходит санитар и докладывает:
— Ольга Ивановна уже зашивает. Через пару минут выйдет, — и добавляет, подмигнув: — Злая — жуть!
— С чего это? — спрашивает Гучкин. — А, она решила, что опять этот командир артдивизиона за своего наводчика ругаться приехал.
Гучкин грустно улыбается и поясняет:
— Пять дней назад к ней на стол попал наводчик из противотанкового дивизиона. Лично комдив его привез, сам ему первую помощь оказывал. Только вот ногу жгутом он зря перетянул да еще за весь день не ослабил его ни разу… Короче, гангрена у парня началась. Пришлось ногу ампутировать. Так тот майор уже три раза приезжал выяснять отношения. Напьется и приезжает. Два раза я ему морду бил, а последний раз предупредил, что, если он еще раз здесь появится, в штаб армии рапорт напишу.
— Сколько это будет продолжаться!? — слышу я злой, но до невозможности родной голос. — Константин Владимирович, дайте я сама с ним поговорю! Загубил, кретин, ногу парню и пытается вину на нас…
Ольга стремительно выходит на крыльцо, она в гневе, глаза мечут искры, а руки, которые она держит так же у плеч, ладонями вперед, готовы вцепиться кому-то в горло. На ней такая же, некогда белая, а ныне забрызганная кровью униформа. Увидев меня, она столбенеет и лишается дара речи. Гучкин с любопытством смотрит на нее. Наконец Ольга приходит в себя.
— Андрей! — визжит она и, прыгнув с крыльца, повисает на мне.
— Ольга! — трагическим голосом кричит Гучкин. — Руки!
— Константин Владимирович! — кричат из операционной. — Раненый готов!
— Бегу! Ольга, десять минут!
Она оборачивается к нему.
— Я помню, Костя, — и снова припадает ко мне. Я даже не знаю, что сказать. Так долго ждать этой встречи и не знать, что сказать! Говорю первое, что приходит в голову:
— Почему только десять?
— Это норматив, — шепчет Ольга. — За это время санитары снимают раненого со стола, фельдшеры укладывают и готовят к операции другого, а мы можем передохнуть: покурить, попить, перекусить, в туалет сбегать…
— У нас перерывы побольше: от часа до двух.
— Как ты там?
— Воюю. Сережка тоже воюет, привет тебе от себя и от Веры передает.
— Да что это я ерунду всякую спрашиваю! Главное, что ты живой!
Ольга целует меня и снова прижимается к моей груди.
— Когда ты должен возвращаться?
— Первый вылет — в четыре тридцать. Я дождусь тебя.
— Не дождешься, милый. Раньше четырех мы сегодня не управимся.
— Так много работы?
— Видишь вон тот барак? Там раненые в два яруса лежат. Всех надо обработать.
Смотрю на длинный серый барак, и мне становится не по себе.
— А далеко ваш аэродром?
— Рядом. Километра два по этой дороге.
— Так это вы каждое утро спать мешаете, проноситесь над поселком с таким ревом.
— Теперь буду летать потише и другим скажу, чтобы не шумели. Ведь я не знал, что мы тебе отдыхать мешаем.
Ольга смеется:
— Ты все такой же.
— А почему я должен был измениться?
— Война все-таки…
— Как сказал сегодня мой техник: война войной, а регламент — по распорядку. Нам бы с тобой тоже регламент выработать. А то мы в противофазе. Я днем летаю, а ты ночью оперируешь.
— Не беда, Андрюша. Главное, мы оба живы, а два живых человека что-нибудь придумают, если очень захотят.
— Ольга Ивановна! — кричит кто-то. — Раненый готов!
— Бегу!
Ольга чмокает меня на прощание и убегает.
— Я буду ждать! — кричу я ей вслед.
Она даже не оборачивается. Делать нечего, у каждого своя война. Присаживаюсь на крыльцо и закуриваю.
— Разрешите огоньку, товарищ старший лейтенант?
Рядом присаживается пожилой санитар. Он прикуривает самокрутку, затягивается пару раз и разглядывает мои петлицы и орден.
— Летчик?
Я киваю.
— Летчики к нам редко попадают, — вздыхает он, словно с сожалением. — Все больше пехота, артиллеристы да еще танкисты. Видно, у вас побезопаснее работа.
— Это как сказать, — усмехаюсь я. — Во-первых, нас все-таки поменьше, чем пехоты…
— Это верно, — соглашается санитар.
— А во-вторых, если ранят легко, к вам не везут, своя санчасть есть, а если тяжело, тут уж гудеть вместе с машиной до самой земли, а тогда и оперировать не надо, ни один хирург не поможет.
— И это верно, — охотно соглашается санитар.
Мы какое-то время молчим и курим. Санитар снова начинает разговор:
— Ольга Ивановна — девушка хорошая, самостоятельная. Главное, серьезная и добрая. Когда Виктор Степанович прямо у стола упал, она даже не ойкнула, а сразу перехватила операцию и все до конца доделала. Константин Владимирович все потом удивлялся. Он, говорит, обязательно бы растерялся. А она раненого зашила, а потом села на пол и разревелась. Я сам ей слезы и нос утирал.
— Вы давно вместе?
— Да с самого начала. Она к нам 20-го числа приехала, а 22-го все и началось.
— Досталось вам. Тяжело пришлось?
— И не спрашивайте… Такими добрыми словами вас, летунов, поминали, что и повторить неудобно. Но ведь от души! Почитай, от Кобрина до Бобруйска немцы над дорогой постоянно висели. Бомбят и стреляют, стреляют и бомбят. Десять минут едешь, полчаса в кювете лежишь. И все “лаптежники” да “мессеры”. За все время считаное число раз наших соколов только и видели. Да и то…
Санитар безнадежно машет рукой. Что мне ему сказать? Что в первый же день мы разбили армаду, шедшую на Могилев, Оршу и Минск? Что несколько дней, не просыхая, вели бои за коридор, по которому из окружения вышли две армии? Зачем ему это? Их несколько суток подряд долбили с воздуха, и никто не пришел им на помощь. У меня своя правда, у него — своя, и оба мы правы.
— Тебя как зовут, отец?
— Андрей Иванович.
— Тезки, значит. Я тебе, Андрей Иванович, вот что на это скажу. Тех, кто вашу дорогу должен был от немцев с воздуха прикрыть, в то время, может быть, и в живых-то не было уже. Приграничные аэродромы фашисты в первый же час раздолбили, а те, что уцелели, дрались один против десяти и тоже головы сложили. Так что “добрыми словами” вы покойников поминали.
— Да, — задумчиво говорит Андрей Иванович, — нехорошо получается. А как же это вышло, тезка, почему так получилось?
— Да все просто. Ударили они первыми, а кто первым начал, у того всегда преимущество. Но вот видишь, остановили их, пусть ненадолго, но остановили. Застряли они под Минском, а при ином раскладе могли бы уже и к Смоленску подходить.
— Говоришь, ненадолго остановили? Это что ж, и дальше отступать будем?
— Придется. Силы пока не равны. Слишком много мы потеряли в первые дни. Самолетов не хватает: мы по пять, по шесть вылетов в день делаем, еще и ночь прихватываем, а все одно не успеваем. Танков новых мало, а старые “БТ” против их “Т-IV” не тянут. Противотанковой артиллерии не хватает. Вот они и прут, пользуются моментом.
— И долго мы еще так пятиться будем?
— Не знаю. Знаю одно: война кончится в Берлине.
— Верно говоришь. Не по зубам Гитлер кусок схватил, подавится и захрипит.
Наш разговор прерывает Ольга. Она присаживается рядом и кладет голову мне на плечо. Я обнимаю ее, но она отстраняется.
— Испачкаешься, Андрюша, я вся в крови.
Она принюхивается.
— Наодеколонился, а все равно бензином от тебя пахнет и порохом.
— От тебя тоже пахнет чем-то непонятным.
— Кровью и карболкой.
— Войной от вас обоих пахнет, — поправляет Андрей Иванович.
Через несколько минут Ольгу снова зовут в операционную. Она опять чмокает меня и убегает.
— Молодец девочка, — говорит ей вслед Андрей Иванович, — работает без году неделя, а оперирует так, словно всю жизнь этим занималась. Константин Владимирович только диву дается.
— Чему это я диву даюсь? — раздается голос Гучкина.
— Я про Ольгу Ивановну, как она оперирует.
— Грамотный хирург, опыта ей набраться, и цены не будет, — коротко хвалит Ольгу Гучкин. — Давай, Андрей Иванович, закурим.
Санитар прикуривает папиросу и вставляет Гучкину в зубы. Тот затягивается пару раз и говорит мне:
— Шел бы ты к себе, старшой. Раньше четырех мы не управимся, и Ольга к тому времени будет, мягко говоря, никакая. Да и тебе с рассветом наверняка в бой идти. Долго ли до беды. А отпустить я ее, при всем к вам обоим расположении, никак не могу. Раненые ждать не могут. Увиделись, и хорошо. А так, что зря друг друга травить. Пошлет вам бог нелетную погоду или к нам раненых не завезут, обязательно дам тебе знать.
Гучкин прав, и я даже не хочу возражать.
— Сейчас она закончит, попрощаюсь и пойду.
— Ни пуха ни пера тебе, старшой. Всегда рад буду тебя видеть, только не в качестве пациента. Не сердись.
— Не буду.
Санитар уходит вместе с Гучкиным, и я остаюсь один. На этот раз Ольги нет долго. На крыльцо выходит еще один хирург, курит, как и Гучкин, с помощью санитара и с любопытством на меня поглядывает, вопросами, впрочем, не донимает.
Я успеваю выкурить три папиросы, когда наконец выходит Ольга. Обнимаю ее за плечи и говорю:
— Я, пожалуй, пойду, не буду тебя отвлекать. Работы у тебя невпроворот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73