На высоте могут ходить “Нибелунги”. “Медведи” видели их в этом районе на пяти-шести тысячах. И давай, чтобы по-волковски, без потерь!
— Есть по-волковски!
— Вы теперь не просто “сохатые”, вы теперь — “сохатые волки”!
— Ничего себе помесь!
— Чем страшней, тем лучше!
Я иду в нашу землянку. При моем появлении все замолкают и смотрят на меня. Ждут вести: хорошей или плохой. Мне нечем их порадовать. Коротко рассказываю, как сдал комэска Ольге, и ставлю задачу на боевой вылет. Сергей присаживается ко мне.
— Ты заметил номер этого “Нибелунга”?
— Заметил, двадцать второй.
— Я тоже заметил, — с нехорошей улыбкой говорит Сергей. — По-моему, эта тварь здесь еще не раз появится. Как бы его подловить?
— Волков пытался его подловить, да, видишь, сам попался.
— Тут подумать надо.
— Давай подумаем. Этот “Нибелунг” не из простых.
Через полчаса я поднимаю эскадрилью в воздух. Задание выполняем без помех, если не считать того, что дважды пришлось отбить наскоки “Нибелунгов”. Правда, обошлось без потерь как с той, так и с другой стороны.
Перед посадкой Сергей с ведомым делают несколько кругов над аэродромом на разных высотах.
— Есть кой-какая мыслишка, — говорит он мне, приземлившись.
После разбора полетов он идет в штаб и берет у Жучкова карту окрестностей аэродрома с более крупным масштабом. Устроившись в землянке, он долго ее изучает, меряет расстояние, что-то считает.
Закончив свои операции, Сергей закуривает и долго в задумчивости сидит над картой.
— Андрей! — зовет он меня наконец. — Подсядь сюда.
Он показывает мне две глубокие извилистые балки, начинающиеся неподалеку от нашего аэродрома. Одна тянется на юго-восток, другая — на запад.
— Ну и что? — спрашиваю я.
— А то, что незаметно подойти к аэродрому можно только по этим балкам, на бреющем.
Я прикидываю размеры этих балок, их длину, оцениваю их извилистость и недоверчиво качаю головой:
— Сомнительно. Они же не могут сидеть в этих балках и ждать нас, к тому же из них ни черта не увидишь. Значит, они должны засечь нас заходящими на посадку вот с этой или этой точек, потом нырнуть в балки и идти по ним к аэродрому, чтобы выскочить именно в тот момент, когда будет садиться последняя пара. Ты представляешь, какой точный здесь нужен расчет?
— Не только представляю, но и сделал его. Вот, смотри.
Сергей протягивает мне листок, исписанный цифрами.
Вглядываюсь, вникаю в расчеты, и меня охватывает еще большее недоверие к этой идее.
— С такой скоростью пройти на бреющем по этим балкам! Это слишком опасно и слишком трудно.
— Трудно, но можно! Другого варианта просто нет. Я исключаю такую возможность, что Волков, опытнейший в полку ас, прошляпил пару “мессеров”. Да и не один он был. Мараджабов тоже их не заметил. А в балках они их и не высматривали. Им это и в голову не приходило.
Я задумываюсь. Каким искусным надо быть пилотом и бесстрашным бойцом, чтобы осуществить такой маневр! Расчет с точностью до секунды, полет буквально брюхом по траве между откосами извилистой балки на скорости не менее 420—450 километров в час.
— На такое способен только самый опытный ас. Ас с большой буквы.
— А кто тебе сказал, что этот двадцать второй слабак? Видал, как он сделал комэска? Одним заходом на перпендикулярных курсах, короткая очередь: шмяк, и готово! Да и ведомый у него тоже не подарок. Можешь у Мараджабова поинтересоваться.
Я еще раз смотрю на карту, на расчеты, еще раз все оцениваю.
— И как же их подловить в таком случае?
— Есть у меня кой-какие соображения и по этому поводу…
Нас прерывает голос старшины Шмелева, нашего оружейника:
— Вот землянка второй эскадрильи, заходите, они все должны быть здесь.
На пороге землянки появляется согнутая, как знак интеграла, длинная фигура Гучкина.
— Здорово, “сохатые”!
Не дожидаясь ответа, он проходит и садится к столу. За ним входит Ольга, кивает нам с Сергеем и присаживается рядом с Гучкиным. На лице ее — ни тени улыбки. В землянке воцаряется напряженная тишина, которую нарушает Гучкин:
— Андрей, у вас полеты сегодня еще будут?
— Нет, — отвечаю я, настороженно вглядываясь в каменное лицо военврача.
— Тогда, Сережа, организуй простецкую закуску.
— Это можно, только по какому поводу пить-то будем?
— Поминать будем, — отвечает Гучкин, выкладывая на стол две фляжки со спиртом.
— Волков? — встает Сергей в страшной догадке.
Гучкин молча кивает. На Ольгу жалко смотреть: она вот-вот расплачется.
— Эх! — машет рукой Сергей и выбегает из землянки. Мы молчим. Никак не укладывается в голове, что Володи Волкова больше нет. Почему-то все считали его бессмертным. По моей ноге, цепляясь коготками, взбирается на колени пушистый комочек.
“Вот ты и осиротел второй раз”, — думаю я, машинально поглаживая котенка. А тот тычется лбом в ладонь и тихонько урчит.
В землянку входят Лосев, Федоров и Жучков.
— Николаев сказал нам, что Волков скончался. Это правда? — спрашивает Лосев.
— К сожалению, правда. Горькая, но правда, — отвечает Гучкин.
Снова воцаряется молчание, командиры снимают пилотки и стоят, опустив головы. Гучкин нарушает молчание:
— Простите нас, если сможете. Мы не сумели спасти его. Я не оправдываюсь, но должен сказать: мы с Ольгой Ивановной сделали все, что было в наших силах. Бывают такие ранения, которые уже не вылечить. То, что он сумел посадить самолет и прожил еще полтора часа, говорит только о том, какой необычайно сильный и жизнеспособный был у него организм. Многим хватило бы и половины того, что получил он.
Мы снова молчим, начинаем осмысливать тот факт, что никогда уже комэск не поднимет в небо свой “Як” и не поведет за собой эскадрилью. В землянку заходят Сергей и Крошкин. Они выкладывают на стол хлеб, вареную картошку, соленые огурцы, лук, селедку и сало. Крошкин по-хозяйски быстро режет все на куски. Сергей разливает спирт по кружкам. Одну он ставит отдельно, накрыв куском хлеба.
Лосев берет кружку.
— Вот, “сохатые”, и нет вашего комэска, нет лучшего аса нашей дивизии. Подло, не по-солдатски ударили его, ударили тогда, когда у пилота и голова, и руки заняты одним: последними метрами перед землей. Они не смогли одолеть его в открытом бою и никогда бы не одолели. Мастерством не превзошли, превзошли коварством. Они убили его, но не победили. Он так и ушел от нас, ничем не омрачив свою славу непобедимого аса. Вечная ему память!
Мы молча выпиваем. Закусив, комиссар делает знак разлить по второй.
— Ты, командир, ошибся. Волков от нас не ушел. Пока жив хоть один летчик нашего полка, Волков будет жить вместе с ним. Его боевое искусство, его опыт — в каждом из нас. И пока поднимается в небо хотя бы один “сохатый”, Волков летит вместе с ним. Давайте выпьем за эту память!
Такие слова ни у кого не вызывают возражений. Комиссар высказал то, что думали все, думали, но не могли выразить словами. А Федоров, выпив спирт, продолжает:
— Завтра мы с боевыми почестями похороним нашего друга. В таких случаях говорят: отдать последний долг. Это тоже неправильно. Пока живет и летает тот подлец, который коварно убил его, мы в неоплатном долгу. Месть! Вот наш священный и последний долг перед Владимиром Волковым. Кто возьмется отыскать и покарать убийцу?
— Я прошу доверить эту честь мне и Николаеву, — говорю я.
— А справитесь? Этого “Нибелунга” поймать непросто, а одолеть тем более.
— Насчет того, как поймать, у Сергея уже есть соображения. Ну а одолеть… Одолеем. Опять же Волков сам с нами будет, как вы сказали.
— Что, командир? Я думаю, они справятся, — говорит Федоров. — Завтра утром доложите нам свои соображения, а пока выпьем за месть!
Выпив, я беру гитару.
— Всю войну под завязку я все к дому тянулся, но хотя горячился, воевал делово…
Все внимательно слушают, глядя на меня, а я пою песню, как реквием по павшему товарищу:
— Он был проще, добрее, ну а мне повезло…
Он кричал напоследок, в самолете сгорая:
“Ты живи! Ты дотянешь!” —
Доносилось сквозь гул.
Мы летали под богом, возле самого рая.
Он поднялся чуть выше и сел там,
ну а я до земли дотянул…
Суровые лица летчиков слабо освещены коптилками. Их блики мерцают на глазах, заблестевших почти у всех. А я продолжаю:
— Я кругом и навечно виноват перед теми,
с кем сегодня встречаться я почел бы за честь…
Рустам Мараджабов не выдерживает и роняет голову на стол, а я завершаю реквием:
— Кто-то скупо и четко
отсчитал нам часы
нашей жизни короткой,
как бетон полосы.
И на ней кто разбился,
кто взлетел навсегда.
Ну а я приземлился,
вот какая беда.
Звучит и затихает последний аккорд, но еще долго в землянке стоит тишина.
Снова трогаю струны:
— Как призывный набат прозвучали в ночи тяжело шаги…
Тревожные аккорды и горячие слова заставляют всех встрепенуться.
— Только вот в этих скачках теряем мы лучших товарищей, на скаку не заметив, что рядом товарищей нет!
Я вижу, как у Сергея сжимаются кулаки, как у Ольги текут по щекам слезы, и продолжаю:
— И когда отгрохочет, когда отгорит и отплачется,
и когда наши кони устанут под нами скакать,
и когда наши девочки сменят шинели на платьица,
не забыть бы тогда, не простить бы и не потерять!
Этой песней-клятвой заканчивается наша тризна. Мы выпиваем еще по одной и идем проводить Ольгу с Гучкиным.
— Не казни себя, — успокаиваю я Ольгу. — Всему есть предел, вашим возможностям — тоже.
— Все равно, Андрей, я чувствую себя виноватой.
— Не говори глупостей, Оля. Никто тебя не винит. Это война. На войне бывает всякое, только чудес не бывает.
Волкова мы хороним на краю аэродрома. Старшина Шмелев откуда-то привез обломок мраморной плиты. На плите Мидодашвили вырубил надпись, а над плитой мы установили трехлопастной винт от “Яка”.
Отгремел залп прощального салюта, мы снова приступаем к боевой работе, но уже без Володи Волкова.
Глава 16
Look here, upon this picture, and on this;
The counterfeit presentment of two brothers.
W. Shakespeare
Взгляни на медальоны, тот и тот;
Искусное подобие двух братьев.
В. Шекспир (англ.).
Возвращаясь с заданий, мы с Сергеем всякий раз, еще над линией фронта, отделяемся от эскадрильи и издалека, разных сторон заходим к аэродрому над проклятыми балками. Но дни идут, а двадцать второй “Нибелунг”, сделав свое черное дело, больше не появляется. Но мы упорно, из полета в полет, повторяем свой маневр.
— Не может быть, чтобы он отказался от этой уловки и не применил ее еще раз, коль скоро она принесла ему успех, — убежденно говорит Сергей. — Рано или поздно он появится.
— Лучше бы рано, — говорю я, — а то как бы не пришлось нам оставить и этот аэродром.
На земле немцы медленно, истекая кровью, неся огромные потери, взламывают один наш оборонительный рубеж за другим. И хотя уже ясно, что они выдыхаются, но их численное преимущество, особенно в танках, дает о себе знать.
Линия фронта хоть и медленно, но неотвратимо приближается к нам.
Сентябрь кончился, идет уже октябрь. Втянувшись в круговерть войны, я совсем забываю, для чего я здесь. Голос, прозвучавший в моем сознании на рассвете 7 октября, был как гром из осенней тучи.
— Андрэй! Вы слышите меня?
Я ошеломлен и отвечаю не сразу:
— Да, слышу.
— То, о чем мы с вами говорили пять месяцев назад в Москве, произойдет 11-го числа, то есть через четыре дня. Вы готовы?
— Да.
— Желаю вам удачи. От вас зависят судьбы многих тысяч людей и исход войны. Помните об этом!
— Я помню. Постараюсь сделать все, что смогу.
— Я верю в вас, вы справитесь. Еще раз желаю удачи.
Вот оно, то, ради чего я здесь. Через четыре дня мне предстоит сразиться одному с десятком “мессеров”. Чем это кончится для меня, бог весть. Хотя Голос и говорил, что мне ничего не грозит, но в это слабо верится. Десять “мессеров” не десять куропаток. Это десять мощных истребителей, десять опытных вояк и десять пушек. Ладно, если так настраиваться, то лучше за дело не браться. Назвался груздем… Двум смертям не бывать!
Иду в штабную землянку, взглянуть на карту фронта. Он вытянулся напряженной дугой от Кирова через Рославль, Мстиславль, Горки, Дубровно, Лиозно и Демидов. За последние два дня немцы не продвинулись ни на шаг. Кто-то уже считает, что это окончательно. Я тоже начал было так думать, но теперь мне становится все ясно. Они не выдохлись. Они ждут, когда Гудериан развернет свою танковую группу и ударит по нашим тылам отсекающим ударом с юга. Тогда они перейдут в наступление, Смоленск падет, и путь на Москву будет открыт. Огромные массы наших войск, сосредоточенные под Смоленском, а это четыре армии, окажутся в котле.
Значит, теперь судьба этих армий зависит от того, сумею ли я через четыре дня удержать возле себя десяток “мессеров” настолько, чтобы они уже не смогли догнать моего напарника и он передал сведения о расположении танковой группы Гудериана. Надо суметь! С таким настроем я вылетаю на задание во главе теперь уже своей эскадрильи.
На обратном пути мы с Сергеем, как обычно, отстаем, набираем высоту и расходимся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
— Есть по-волковски!
— Вы теперь не просто “сохатые”, вы теперь — “сохатые волки”!
— Ничего себе помесь!
— Чем страшней, тем лучше!
Я иду в нашу землянку. При моем появлении все замолкают и смотрят на меня. Ждут вести: хорошей или плохой. Мне нечем их порадовать. Коротко рассказываю, как сдал комэска Ольге, и ставлю задачу на боевой вылет. Сергей присаживается ко мне.
— Ты заметил номер этого “Нибелунга”?
— Заметил, двадцать второй.
— Я тоже заметил, — с нехорошей улыбкой говорит Сергей. — По-моему, эта тварь здесь еще не раз появится. Как бы его подловить?
— Волков пытался его подловить, да, видишь, сам попался.
— Тут подумать надо.
— Давай подумаем. Этот “Нибелунг” не из простых.
Через полчаса я поднимаю эскадрилью в воздух. Задание выполняем без помех, если не считать того, что дважды пришлось отбить наскоки “Нибелунгов”. Правда, обошлось без потерь как с той, так и с другой стороны.
Перед посадкой Сергей с ведомым делают несколько кругов над аэродромом на разных высотах.
— Есть кой-какая мыслишка, — говорит он мне, приземлившись.
После разбора полетов он идет в штаб и берет у Жучкова карту окрестностей аэродрома с более крупным масштабом. Устроившись в землянке, он долго ее изучает, меряет расстояние, что-то считает.
Закончив свои операции, Сергей закуривает и долго в задумчивости сидит над картой.
— Андрей! — зовет он меня наконец. — Подсядь сюда.
Он показывает мне две глубокие извилистые балки, начинающиеся неподалеку от нашего аэродрома. Одна тянется на юго-восток, другая — на запад.
— Ну и что? — спрашиваю я.
— А то, что незаметно подойти к аэродрому можно только по этим балкам, на бреющем.
Я прикидываю размеры этих балок, их длину, оцениваю их извилистость и недоверчиво качаю головой:
— Сомнительно. Они же не могут сидеть в этих балках и ждать нас, к тому же из них ни черта не увидишь. Значит, они должны засечь нас заходящими на посадку вот с этой или этой точек, потом нырнуть в балки и идти по ним к аэродрому, чтобы выскочить именно в тот момент, когда будет садиться последняя пара. Ты представляешь, какой точный здесь нужен расчет?
— Не только представляю, но и сделал его. Вот, смотри.
Сергей протягивает мне листок, исписанный цифрами.
Вглядываюсь, вникаю в расчеты, и меня охватывает еще большее недоверие к этой идее.
— С такой скоростью пройти на бреющем по этим балкам! Это слишком опасно и слишком трудно.
— Трудно, но можно! Другого варианта просто нет. Я исключаю такую возможность, что Волков, опытнейший в полку ас, прошляпил пару “мессеров”. Да и не один он был. Мараджабов тоже их не заметил. А в балках они их и не высматривали. Им это и в голову не приходило.
Я задумываюсь. Каким искусным надо быть пилотом и бесстрашным бойцом, чтобы осуществить такой маневр! Расчет с точностью до секунды, полет буквально брюхом по траве между откосами извилистой балки на скорости не менее 420—450 километров в час.
— На такое способен только самый опытный ас. Ас с большой буквы.
— А кто тебе сказал, что этот двадцать второй слабак? Видал, как он сделал комэска? Одним заходом на перпендикулярных курсах, короткая очередь: шмяк, и готово! Да и ведомый у него тоже не подарок. Можешь у Мараджабова поинтересоваться.
Я еще раз смотрю на карту, на расчеты, еще раз все оцениваю.
— И как же их подловить в таком случае?
— Есть у меня кой-какие соображения и по этому поводу…
Нас прерывает голос старшины Шмелева, нашего оружейника:
— Вот землянка второй эскадрильи, заходите, они все должны быть здесь.
На пороге землянки появляется согнутая, как знак интеграла, длинная фигура Гучкина.
— Здорово, “сохатые”!
Не дожидаясь ответа, он проходит и садится к столу. За ним входит Ольга, кивает нам с Сергеем и присаживается рядом с Гучкиным. На лице ее — ни тени улыбки. В землянке воцаряется напряженная тишина, которую нарушает Гучкин:
— Андрей, у вас полеты сегодня еще будут?
— Нет, — отвечаю я, настороженно вглядываясь в каменное лицо военврача.
— Тогда, Сережа, организуй простецкую закуску.
— Это можно, только по какому поводу пить-то будем?
— Поминать будем, — отвечает Гучкин, выкладывая на стол две фляжки со спиртом.
— Волков? — встает Сергей в страшной догадке.
Гучкин молча кивает. На Ольгу жалко смотреть: она вот-вот расплачется.
— Эх! — машет рукой Сергей и выбегает из землянки. Мы молчим. Никак не укладывается в голове, что Володи Волкова больше нет. Почему-то все считали его бессмертным. По моей ноге, цепляясь коготками, взбирается на колени пушистый комочек.
“Вот ты и осиротел второй раз”, — думаю я, машинально поглаживая котенка. А тот тычется лбом в ладонь и тихонько урчит.
В землянку входят Лосев, Федоров и Жучков.
— Николаев сказал нам, что Волков скончался. Это правда? — спрашивает Лосев.
— К сожалению, правда. Горькая, но правда, — отвечает Гучкин.
Снова воцаряется молчание, командиры снимают пилотки и стоят, опустив головы. Гучкин нарушает молчание:
— Простите нас, если сможете. Мы не сумели спасти его. Я не оправдываюсь, но должен сказать: мы с Ольгой Ивановной сделали все, что было в наших силах. Бывают такие ранения, которые уже не вылечить. То, что он сумел посадить самолет и прожил еще полтора часа, говорит только о том, какой необычайно сильный и жизнеспособный был у него организм. Многим хватило бы и половины того, что получил он.
Мы снова молчим, начинаем осмысливать тот факт, что никогда уже комэск не поднимет в небо свой “Як” и не поведет за собой эскадрилью. В землянку заходят Сергей и Крошкин. Они выкладывают на стол хлеб, вареную картошку, соленые огурцы, лук, селедку и сало. Крошкин по-хозяйски быстро режет все на куски. Сергей разливает спирт по кружкам. Одну он ставит отдельно, накрыв куском хлеба.
Лосев берет кружку.
— Вот, “сохатые”, и нет вашего комэска, нет лучшего аса нашей дивизии. Подло, не по-солдатски ударили его, ударили тогда, когда у пилота и голова, и руки заняты одним: последними метрами перед землей. Они не смогли одолеть его в открытом бою и никогда бы не одолели. Мастерством не превзошли, превзошли коварством. Они убили его, но не победили. Он так и ушел от нас, ничем не омрачив свою славу непобедимого аса. Вечная ему память!
Мы молча выпиваем. Закусив, комиссар делает знак разлить по второй.
— Ты, командир, ошибся. Волков от нас не ушел. Пока жив хоть один летчик нашего полка, Волков будет жить вместе с ним. Его боевое искусство, его опыт — в каждом из нас. И пока поднимается в небо хотя бы один “сохатый”, Волков летит вместе с ним. Давайте выпьем за эту память!
Такие слова ни у кого не вызывают возражений. Комиссар высказал то, что думали все, думали, но не могли выразить словами. А Федоров, выпив спирт, продолжает:
— Завтра мы с боевыми почестями похороним нашего друга. В таких случаях говорят: отдать последний долг. Это тоже неправильно. Пока живет и летает тот подлец, который коварно убил его, мы в неоплатном долгу. Месть! Вот наш священный и последний долг перед Владимиром Волковым. Кто возьмется отыскать и покарать убийцу?
— Я прошу доверить эту честь мне и Николаеву, — говорю я.
— А справитесь? Этого “Нибелунга” поймать непросто, а одолеть тем более.
— Насчет того, как поймать, у Сергея уже есть соображения. Ну а одолеть… Одолеем. Опять же Волков сам с нами будет, как вы сказали.
— Что, командир? Я думаю, они справятся, — говорит Федоров. — Завтра утром доложите нам свои соображения, а пока выпьем за месть!
Выпив, я беру гитару.
— Всю войну под завязку я все к дому тянулся, но хотя горячился, воевал делово…
Все внимательно слушают, глядя на меня, а я пою песню, как реквием по павшему товарищу:
— Он был проще, добрее, ну а мне повезло…
Он кричал напоследок, в самолете сгорая:
“Ты живи! Ты дотянешь!” —
Доносилось сквозь гул.
Мы летали под богом, возле самого рая.
Он поднялся чуть выше и сел там,
ну а я до земли дотянул…
Суровые лица летчиков слабо освещены коптилками. Их блики мерцают на глазах, заблестевших почти у всех. А я продолжаю:
— Я кругом и навечно виноват перед теми,
с кем сегодня встречаться я почел бы за честь…
Рустам Мараджабов не выдерживает и роняет голову на стол, а я завершаю реквием:
— Кто-то скупо и четко
отсчитал нам часы
нашей жизни короткой,
как бетон полосы.
И на ней кто разбился,
кто взлетел навсегда.
Ну а я приземлился,
вот какая беда.
Звучит и затихает последний аккорд, но еще долго в землянке стоит тишина.
Снова трогаю струны:
— Как призывный набат прозвучали в ночи тяжело шаги…
Тревожные аккорды и горячие слова заставляют всех встрепенуться.
— Только вот в этих скачках теряем мы лучших товарищей, на скаку не заметив, что рядом товарищей нет!
Я вижу, как у Сергея сжимаются кулаки, как у Ольги текут по щекам слезы, и продолжаю:
— И когда отгрохочет, когда отгорит и отплачется,
и когда наши кони устанут под нами скакать,
и когда наши девочки сменят шинели на платьица,
не забыть бы тогда, не простить бы и не потерять!
Этой песней-клятвой заканчивается наша тризна. Мы выпиваем еще по одной и идем проводить Ольгу с Гучкиным.
— Не казни себя, — успокаиваю я Ольгу. — Всему есть предел, вашим возможностям — тоже.
— Все равно, Андрей, я чувствую себя виноватой.
— Не говори глупостей, Оля. Никто тебя не винит. Это война. На войне бывает всякое, только чудес не бывает.
Волкова мы хороним на краю аэродрома. Старшина Шмелев откуда-то привез обломок мраморной плиты. На плите Мидодашвили вырубил надпись, а над плитой мы установили трехлопастной винт от “Яка”.
Отгремел залп прощального салюта, мы снова приступаем к боевой работе, но уже без Володи Волкова.
Глава 16
Look here, upon this picture, and on this;
The counterfeit presentment of two brothers.
W. Shakespeare
Взгляни на медальоны, тот и тот;
Искусное подобие двух братьев.
В. Шекспир (англ.).
Возвращаясь с заданий, мы с Сергеем всякий раз, еще над линией фронта, отделяемся от эскадрильи и издалека, разных сторон заходим к аэродрому над проклятыми балками. Но дни идут, а двадцать второй “Нибелунг”, сделав свое черное дело, больше не появляется. Но мы упорно, из полета в полет, повторяем свой маневр.
— Не может быть, чтобы он отказался от этой уловки и не применил ее еще раз, коль скоро она принесла ему успех, — убежденно говорит Сергей. — Рано или поздно он появится.
— Лучше бы рано, — говорю я, — а то как бы не пришлось нам оставить и этот аэродром.
На земле немцы медленно, истекая кровью, неся огромные потери, взламывают один наш оборонительный рубеж за другим. И хотя уже ясно, что они выдыхаются, но их численное преимущество, особенно в танках, дает о себе знать.
Линия фронта хоть и медленно, но неотвратимо приближается к нам.
Сентябрь кончился, идет уже октябрь. Втянувшись в круговерть войны, я совсем забываю, для чего я здесь. Голос, прозвучавший в моем сознании на рассвете 7 октября, был как гром из осенней тучи.
— Андрэй! Вы слышите меня?
Я ошеломлен и отвечаю не сразу:
— Да, слышу.
— То, о чем мы с вами говорили пять месяцев назад в Москве, произойдет 11-го числа, то есть через четыре дня. Вы готовы?
— Да.
— Желаю вам удачи. От вас зависят судьбы многих тысяч людей и исход войны. Помните об этом!
— Я помню. Постараюсь сделать все, что смогу.
— Я верю в вас, вы справитесь. Еще раз желаю удачи.
Вот оно, то, ради чего я здесь. Через четыре дня мне предстоит сразиться одному с десятком “мессеров”. Чем это кончится для меня, бог весть. Хотя Голос и говорил, что мне ничего не грозит, но в это слабо верится. Десять “мессеров” не десять куропаток. Это десять мощных истребителей, десять опытных вояк и десять пушек. Ладно, если так настраиваться, то лучше за дело не браться. Назвался груздем… Двум смертям не бывать!
Иду в штабную землянку, взглянуть на карту фронта. Он вытянулся напряженной дугой от Кирова через Рославль, Мстиславль, Горки, Дубровно, Лиозно и Демидов. За последние два дня немцы не продвинулись ни на шаг. Кто-то уже считает, что это окончательно. Я тоже начал было так думать, но теперь мне становится все ясно. Они не выдохлись. Они ждут, когда Гудериан развернет свою танковую группу и ударит по нашим тылам отсекающим ударом с юга. Тогда они перейдут в наступление, Смоленск падет, и путь на Москву будет открыт. Огромные массы наших войск, сосредоточенные под Смоленском, а это четыре армии, окажутся в котле.
Значит, теперь судьба этих армий зависит от того, сумею ли я через четыре дня удержать возле себя десяток “мессеров” настолько, чтобы они уже не смогли догнать моего напарника и он передал сведения о расположении танковой группы Гудериана. Надо суметь! С таким настроем я вылетаю на задание во главе теперь уже своей эскадрильи.
На обратном пути мы с Сергеем, как обычно, отстаем, набираем высоту и расходимся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73