Он не жаловался. Не возмущался. Но что-то было в его лице, его манере, в том, что он был евреем, в общем, то, что привело барона в ярость.
Он позвал двух своих помощников и приказал вывести старика на улицу. Он сказал, чтобы я тоже вышел и посмотрел, как он наказывает предателей. Я увидел, что мне придется подчиниться — то, что я был иностранцем, не давало мне иммунитета. Они вывели старика и запихнули его в высокий деревянный ящик. Сбоку была дыра, и они заставили его просунуть в нее руку. Было очень холодно, ниже нуля: даже в теплой одежде на меху все равно было холодно, очень холодно.
Они привязали руку старика, чтобы он не мог убрать ее обратно в ящик, а затем начали поливать ее водой. Вскоре рука заледенела. Три часа спустя они вернулись. Рука закоченела, как сосулька. Унгерн просто подошел и отломил ее. Я видел, как он это сделал. Словно он отломил гнилой сук. Рука сломалась с треском, как старая ветка. Даже крови не было.
Он замолчал. Внезапно стало темнеть. Он включил фары, и длинные белые конусы света глубоко пронзили тьму — свет фар ловил насекомых, создавал некие узкие миры, в которых на мгновение появлялись какие-то мелкие зверюшки и тут же снова скрывались в темноте.
— Старик, естественно, умер. Он умер той же ночью, мучаясь от дикой боли, и к утру собаки съели то, что осталось от него и его сына.
Уинтерпоул поднял глаза, посмотрев на Кристофера в зеркало. Весь его апломб, вся наигранность куда-то ушли, оставив его опустошенным и потерянным, словно он был раковиной, выброшенной на берег из морских глубин.
— Так что теперь ты знаешь, — сказал он. — Теперь ты знаешь, с кем мы имеем дело. Кто наши друзья. — В глазах его мелькнул ужас. — Он все, что у нас есть здесь, Кристофер. Все, что стоит между нами и большевиками.
Наступила тишина. Машина мчалась по темной пустыне — ярко освещенный символ того, что когда-нибудь придет сюда. Пустыня просыпалась. Объединившись. Уинтерпоул, Унгерн Штернберг и Замятин принесут в эту глушь плоды своей холодной цивилизации. Если они не приживутся сразу, эта троица не будет отчаиваться — у них будет достаточно времени, а пока они станут поливать всходы кровью.
— Нам действительно нужны такие друзья? — спросил Кристофер.
Сам он так и не смог увидеть в этом необходимость. Не смог понять, как такой хрупкий барьер может разделять две философии.
— Тебе сложно понять это, Кристофер. Ты не был в Европе во время войны, ты не видел, что мы делали друг с другом. Мы потеряли головы. Мы стали животными. Когда война закончилась, все считали, что зверство ушло вместе с ней. Словно так могло произойти. «Война, призванная покончить с войнами», — так мы ее называли. Но как может закончиться война? Она является частью нас, она в нашей крови. Если большевикам удастся еще больше распространить свое влияние, то будет еще одна война, куда хуже предыдущей. Моя работа заключается в том, чтобы предотвратить это любой ценой. Наш народ только что выиграл войну, и мир никогда не казался ему таким приятным. Люди хотят, чтобы мир продолжался вечно: чтобы цвел в полях мак, чтобы на полках стояли фотографии дяди Артура со всеми его регалиями, чтобы каждый день развевался на ветру национальный флаг, чтобы всю зиму горели дрова в камине. И мне страшно за них. Их вот-вот поглотят Замятин и История, а они даже не догадываются об этом. Вот почему нам необходим Унгерн Штернберг. Это достойно сожаления, но необходимо, уверяю тебя. — Он кашлянул. — Не беспокойся, он не продержится долго. В подобные времена такие люди, как он, выполняют свое предназначение. Он очистил Монголию от китайцев — и правильно сделал. Если бы мы сделали это, были бы осложнения, дипломатические дискуссии, репарации. Он будет сдерживать большевиков до тех пор, пока мы не организуем что-нибудь более цивилизованное, более постоянное. Тогда вместо него мы посадим на трон своего человека. Может быть, тибетского мальчика. Мы будем поставлять оружие и советников, денежные запасы. Мы наладим работу телеграфа, откроем банки, начнем оживленную торговлю. В конце концов, все это получится — вот увидишь. Поверь мне, что это обсуждали очень важные люди. Очень важные. Обсуждали все стороны этой проблемы. Это во благо. Ты увидишь. Все это во благо.
Рев мотора наполнял мир. Фары разрывали темноту перед ними, но как только машина проезжала, позади нее тут же образовывалась та же темнота, плотная и тревожная.
Чиндамани повернулась к Кристоферу.
— Это как волшебство, — сказала она. — Лампы, которые могут превратить темноту в дневной свет. Коробки, которые могут бегать быстрее, чем крылатые кони. Ты никогда не рассказывал мне о них, о том, что твои люди могут делать такие удивительные вещи.
— Нет, — ответил Кристофер, глядя в темноту. — Я не говорил тебе. Все, что мы делаем, — это волшебство. В один прекрасный день мы весь мир превратим в волшебную страну. Подожди и ты увидишь.
Глава 49
Этой ночью они остановились на отдых в центре огромной низины в трехстах километрах от Сининг-Фу. На пустынном небе светила огромная луна, превращая песок в серебро, а низину в гигантскую отполированную миску. Песок уже остыл. Они развели костер при помощи купленного в Сининг-Фу древесного угля и молча поели, поеживаясь от холода.
Кристофер не мог объяснить Чиндамани то, что беспокоило его. Он сказал ей, что через несколько дней они будут в Урге. Воспитанная в вере в чудеса, очарованная магическим пульсом машины, которая уже так далеко пронесла их по этой земле, лишенной снега и льда, она поверила ему.
Он рассказал ей то, что узнал об Унгерне Штернберге — не для того, чтобы напугать, но для того, чтобы предупредить. Он рассказал, что у русского в Даурии была стая волков, которым он время от времени скармливал свои жертвы, — это сообщил ему Уинтерпоул. Но она никогда не видела волка, никогда не слышала воя в ночной тишине, и решила, что он рассказывает сказки типа тех, которые она когда-то рассказывала Самдапу в его лабранге в разгар зимы и которые он с удовольствием слушал.
Она очень скучала по мальчику и боялась за него, и страх ее усиливался по мере того, как сокращалось разделяющее их расстояние. В ней появился суеверный страх, что она может каким-то образом послужить причиной его смерти. Но она отчетливо понимала и видела, на что способен Замятин, что убийство детей не является для него чем-то невозможным.
Ее отношения с Кристофером стали основанием для все растущей неуверенности. Она любила в нем все, и это было так странно, что постоянно приводило ее в удивление и восторг. Его глаза, его руки, чужеземная колючесть его бороды, его временами странное употребление тибетских слов, мягкие прикосновения его пальцев, легкое прикосновение его дыхания к ее влажной коже — все это наполняло ее чуждым ей и непонятным удовольствием, а иногда просто приносило удовлетворение от того, что она находится рядом с ним. Когда она делила с ним постель, то испытывала такое сильное наслаждение, о существовании которого она даже не догадывалась. Она всегда считала, что чувственные удовольствия являются уделом простых смертных или богов: так как она не относилась ни к тем, ни к другим, она до этого имела о них самое смутное представление.
В первый раз она поняла смысл искушения: его силу, тонкость, интимность. Она была готова отдать много жизней за то, чтобы он еще один раз вошел в нее, за то, чтобы ощутить его губы на своей груди, за то, чтобы просто лежать с ним обнаженной в темноте. В первую ночь в пустыне он пришел к ней, охваченный приступом страсти и отчаянием, которого она никогда не видела в нем. В тот момент, когда он вошел в нее, она поняла жизненно важную истину: любовь не уменьшается. Она растет с каждым днем до тех пор, пока не наполнит собою все.
И она опять задумалась, как она будет жить, когда придет время уйти от него и вернуться к теням, которым она принадлежала.
Им понадобилось еще два дня, чтобы оставить позади Гоби и находившуюся за ней низкую гряду гор. Пять раз машина ломалась, и каждый раз Уинтерпоул клялся, что это конец. Он ругался и возился в ней, возился и ругался до тех пор, пока что-то не происходило, и машина покорялась его упорству, и они снова отправлялись в путь. Кристофер с удивлением обнаружил в таком праздном человеке, как Уинтерпоул, такое мастерство. Как оказалось, машины были страстью Уинтерпоула. Он сказал, что предпочитает их людям, и Кристофер поверил ему.
Наконец пустыня осталась позади, и они поехали по равнинам, покрытым травой. Это была страна кочевников, страна белых войлочных юрт и гарцующих лошадей, страна быстрых вольных потоков и пологих лугов, где в полной тишине паслись гигантские стада овец, коз и коров. Они проехали мимо небольшого табуна белых лошадей — у каждой на широкой груди болтался амулет в войлочном мешочке. Это были священные животные, принадлежавшие соседнему монастырю. Когда они проезжали мимо лагерей кочевников, им навстречу бежали собаки, но не успевали их облаять — они неслись на самой высокой скорости к голубому горизонту. Настроение у всех троих было приподнятое.
— Отсюда до Урги всего двести пятьдесят километров, — заметил Уинтерпоул. — Если нам повезет, завтра мы будем там.
* * *
В тот же день они натолкнулись на пурпурно-белые цветы сон-травы. Внезапно показалось, что зима осталась где-то очень далеко, а глубокие снега Тибета — не более чем мираж. Цветистый ковер простирался до самого горизонта. По просьбе Кристофера Уинтерпоул остановил машину, и они вышли.
Он наблюдал за Чиндамани, восхищенно нагнувшейся над пурпурным цветком и взявшей его в ладони.
— Понюхай его, — сказал он.
Но запах был уже повсюду, наполняя воздух густым, странным, невыносимо сладостным ароматом, напоминающим женские духи, нагревшиеся на ярком солнце.
— Я говорила тебе, что в Монголии есть цветы, — прошептала она.
С севера налетел слабый ветерок, растрепавший ее волосы. Трава и цветы пришли в движение: это был огромный безбрежный океан, колышущийся в такт только ему слышной музыке.
— Они стоят того, чтобы ты приехала сюда? — спросил он.
Она встала и улыбалась, восхищенная изобилием зеленого цвета. Для него это было обычно — просто усыпанный цветами луг. Для нее мир перевернулся с ног на голову.
Она внезапно рассмеялась и побежала по лугу, как ребенок, в первый раз вывезенный на пикник. Кристофер попытался представить ее у себя дома, в Нортумберленде, английским летом в Карфаксе, спускающуюся к реке по подстриженным, аккуратным лужайкам; но было очевидно, что она принадлежит другому миру, который не вписывается в чопорный и ухоженный английский мир.
Внезапно она остановилась. Она не издала ни звука, но Кристофер сразу понял, что случилось что-то плохое, очень плохое. Она замерла, тело ее напряглось, пальцы сжались в кулаки — она смотрела на что-то, находившееся вне поле его зрения.
— Оставайся здесь, — приказал Кристофер Уинтерпоулу, сразу принимая на себя командование. — Достань свой револьвер из машины. Может быть, там ничего нет, но мы не можем позволить себе рисковать. Оставь двигатель включенным.
Он побежал к ней, молясь, чтобы с ней все было в порядке, чтобы оказалось, что она просто испугалась того, чего не ожидала увидеть, — например, бегущего оленя. Но ее молчание встревожило его больше, чем вскрик или зов о помощи.
Сначала он не понял, что это такое. Чиндамани стояла на вершине пологого откоса, спускавшегося к крошечной речушке. Весь берег был усыпан какими-то круглыми штуками, которые на первый взгляд напоминали побеги растений, увенчанные тыквами или дынями.
Но когда он поравнялся с Чиндамани, то увидел то, что увидела она. Кто-то срубил несколько деревьев в соседнем лесу, обтесал их и воткнул колья по обоим берегам, усыпав ими оба откоса почти до самого верха. На каждом колышке была человеческая голова.
Кристофер решил, что это произошло примерно месяц назад. От некоторых голов остались лишь кости, другие сморщились, как головы мумий, напоминая старый пергамент. На нескольких были головные уборы китайских солдат. Было даже невозможно предположить, сколько их здесь. В какую бы сторону он ни посмотрел, им не было видно конца.
Он обнял Чиндамани за плечи и увел ее от реки. Когда они повернулись, он увидел колышек на вершине откоса. Он уже видел несколько таких на берегу — вместо голов к ним были прибиты таблички. Кристофер подошел ближе, чтобы получше рассмотреть, что там написано.
Слова были написаны по-русски и по-китайски. Он прочитал то, что было написано по-русски, но ничего не понял: «Еще сто тридцать дней, и все будет кончено. Я Смерть. Я Разрушитель Миров. Роман фон Унгерн Штернберг».
Он узнал два предложения, они были взяты из индуистской священной книги «Бхагавад Гита». Но первое предложение осталось для него загадкой. Оно напоминало фразу из Апокалипсиса. Но он был уверен, что никогда не встречал ее в «Откровениях Святого Иоанна».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Он позвал двух своих помощников и приказал вывести старика на улицу. Он сказал, чтобы я тоже вышел и посмотрел, как он наказывает предателей. Я увидел, что мне придется подчиниться — то, что я был иностранцем, не давало мне иммунитета. Они вывели старика и запихнули его в высокий деревянный ящик. Сбоку была дыра, и они заставили его просунуть в нее руку. Было очень холодно, ниже нуля: даже в теплой одежде на меху все равно было холодно, очень холодно.
Они привязали руку старика, чтобы он не мог убрать ее обратно в ящик, а затем начали поливать ее водой. Вскоре рука заледенела. Три часа спустя они вернулись. Рука закоченела, как сосулька. Унгерн просто подошел и отломил ее. Я видел, как он это сделал. Словно он отломил гнилой сук. Рука сломалась с треском, как старая ветка. Даже крови не было.
Он замолчал. Внезапно стало темнеть. Он включил фары, и длинные белые конусы света глубоко пронзили тьму — свет фар ловил насекомых, создавал некие узкие миры, в которых на мгновение появлялись какие-то мелкие зверюшки и тут же снова скрывались в темноте.
— Старик, естественно, умер. Он умер той же ночью, мучаясь от дикой боли, и к утру собаки съели то, что осталось от него и его сына.
Уинтерпоул поднял глаза, посмотрев на Кристофера в зеркало. Весь его апломб, вся наигранность куда-то ушли, оставив его опустошенным и потерянным, словно он был раковиной, выброшенной на берег из морских глубин.
— Так что теперь ты знаешь, — сказал он. — Теперь ты знаешь, с кем мы имеем дело. Кто наши друзья. — В глазах его мелькнул ужас. — Он все, что у нас есть здесь, Кристофер. Все, что стоит между нами и большевиками.
Наступила тишина. Машина мчалась по темной пустыне — ярко освещенный символ того, что когда-нибудь придет сюда. Пустыня просыпалась. Объединившись. Уинтерпоул, Унгерн Штернберг и Замятин принесут в эту глушь плоды своей холодной цивилизации. Если они не приживутся сразу, эта троица не будет отчаиваться — у них будет достаточно времени, а пока они станут поливать всходы кровью.
— Нам действительно нужны такие друзья? — спросил Кристофер.
Сам он так и не смог увидеть в этом необходимость. Не смог понять, как такой хрупкий барьер может разделять две философии.
— Тебе сложно понять это, Кристофер. Ты не был в Европе во время войны, ты не видел, что мы делали друг с другом. Мы потеряли головы. Мы стали животными. Когда война закончилась, все считали, что зверство ушло вместе с ней. Словно так могло произойти. «Война, призванная покончить с войнами», — так мы ее называли. Но как может закончиться война? Она является частью нас, она в нашей крови. Если большевикам удастся еще больше распространить свое влияние, то будет еще одна война, куда хуже предыдущей. Моя работа заключается в том, чтобы предотвратить это любой ценой. Наш народ только что выиграл войну, и мир никогда не казался ему таким приятным. Люди хотят, чтобы мир продолжался вечно: чтобы цвел в полях мак, чтобы на полках стояли фотографии дяди Артура со всеми его регалиями, чтобы каждый день развевался на ветру национальный флаг, чтобы всю зиму горели дрова в камине. И мне страшно за них. Их вот-вот поглотят Замятин и История, а они даже не догадываются об этом. Вот почему нам необходим Унгерн Штернберг. Это достойно сожаления, но необходимо, уверяю тебя. — Он кашлянул. — Не беспокойся, он не продержится долго. В подобные времена такие люди, как он, выполняют свое предназначение. Он очистил Монголию от китайцев — и правильно сделал. Если бы мы сделали это, были бы осложнения, дипломатические дискуссии, репарации. Он будет сдерживать большевиков до тех пор, пока мы не организуем что-нибудь более цивилизованное, более постоянное. Тогда вместо него мы посадим на трон своего человека. Может быть, тибетского мальчика. Мы будем поставлять оружие и советников, денежные запасы. Мы наладим работу телеграфа, откроем банки, начнем оживленную торговлю. В конце концов, все это получится — вот увидишь. Поверь мне, что это обсуждали очень важные люди. Очень важные. Обсуждали все стороны этой проблемы. Это во благо. Ты увидишь. Все это во благо.
Рев мотора наполнял мир. Фары разрывали темноту перед ними, но как только машина проезжала, позади нее тут же образовывалась та же темнота, плотная и тревожная.
Чиндамани повернулась к Кристоферу.
— Это как волшебство, — сказала она. — Лампы, которые могут превратить темноту в дневной свет. Коробки, которые могут бегать быстрее, чем крылатые кони. Ты никогда не рассказывал мне о них, о том, что твои люди могут делать такие удивительные вещи.
— Нет, — ответил Кристофер, глядя в темноту. — Я не говорил тебе. Все, что мы делаем, — это волшебство. В один прекрасный день мы весь мир превратим в волшебную страну. Подожди и ты увидишь.
Глава 49
Этой ночью они остановились на отдых в центре огромной низины в трехстах километрах от Сининг-Фу. На пустынном небе светила огромная луна, превращая песок в серебро, а низину в гигантскую отполированную миску. Песок уже остыл. Они развели костер при помощи купленного в Сининг-Фу древесного угля и молча поели, поеживаясь от холода.
Кристофер не мог объяснить Чиндамани то, что беспокоило его. Он сказал ей, что через несколько дней они будут в Урге. Воспитанная в вере в чудеса, очарованная магическим пульсом машины, которая уже так далеко пронесла их по этой земле, лишенной снега и льда, она поверила ему.
Он рассказал ей то, что узнал об Унгерне Штернберге — не для того, чтобы напугать, но для того, чтобы предупредить. Он рассказал, что у русского в Даурии была стая волков, которым он время от времени скармливал свои жертвы, — это сообщил ему Уинтерпоул. Но она никогда не видела волка, никогда не слышала воя в ночной тишине, и решила, что он рассказывает сказки типа тех, которые она когда-то рассказывала Самдапу в его лабранге в разгар зимы и которые он с удовольствием слушал.
Она очень скучала по мальчику и боялась за него, и страх ее усиливался по мере того, как сокращалось разделяющее их расстояние. В ней появился суеверный страх, что она может каким-то образом послужить причиной его смерти. Но она отчетливо понимала и видела, на что способен Замятин, что убийство детей не является для него чем-то невозможным.
Ее отношения с Кристофером стали основанием для все растущей неуверенности. Она любила в нем все, и это было так странно, что постоянно приводило ее в удивление и восторг. Его глаза, его руки, чужеземная колючесть его бороды, его временами странное употребление тибетских слов, мягкие прикосновения его пальцев, легкое прикосновение его дыхания к ее влажной коже — все это наполняло ее чуждым ей и непонятным удовольствием, а иногда просто приносило удовлетворение от того, что она находится рядом с ним. Когда она делила с ним постель, то испытывала такое сильное наслаждение, о существовании которого она даже не догадывалась. Она всегда считала, что чувственные удовольствия являются уделом простых смертных или богов: так как она не относилась ни к тем, ни к другим, она до этого имела о них самое смутное представление.
В первый раз она поняла смысл искушения: его силу, тонкость, интимность. Она была готова отдать много жизней за то, чтобы он еще один раз вошел в нее, за то, чтобы ощутить его губы на своей груди, за то, чтобы просто лежать с ним обнаженной в темноте. В первую ночь в пустыне он пришел к ней, охваченный приступом страсти и отчаянием, которого она никогда не видела в нем. В тот момент, когда он вошел в нее, она поняла жизненно важную истину: любовь не уменьшается. Она растет с каждым днем до тех пор, пока не наполнит собою все.
И она опять задумалась, как она будет жить, когда придет время уйти от него и вернуться к теням, которым она принадлежала.
Им понадобилось еще два дня, чтобы оставить позади Гоби и находившуюся за ней низкую гряду гор. Пять раз машина ломалась, и каждый раз Уинтерпоул клялся, что это конец. Он ругался и возился в ней, возился и ругался до тех пор, пока что-то не происходило, и машина покорялась его упорству, и они снова отправлялись в путь. Кристофер с удивлением обнаружил в таком праздном человеке, как Уинтерпоул, такое мастерство. Как оказалось, машины были страстью Уинтерпоула. Он сказал, что предпочитает их людям, и Кристофер поверил ему.
Наконец пустыня осталась позади, и они поехали по равнинам, покрытым травой. Это была страна кочевников, страна белых войлочных юрт и гарцующих лошадей, страна быстрых вольных потоков и пологих лугов, где в полной тишине паслись гигантские стада овец, коз и коров. Они проехали мимо небольшого табуна белых лошадей — у каждой на широкой груди болтался амулет в войлочном мешочке. Это были священные животные, принадлежавшие соседнему монастырю. Когда они проезжали мимо лагерей кочевников, им навстречу бежали собаки, но не успевали их облаять — они неслись на самой высокой скорости к голубому горизонту. Настроение у всех троих было приподнятое.
— Отсюда до Урги всего двести пятьдесят километров, — заметил Уинтерпоул. — Если нам повезет, завтра мы будем там.
* * *
В тот же день они натолкнулись на пурпурно-белые цветы сон-травы. Внезапно показалось, что зима осталась где-то очень далеко, а глубокие снега Тибета — не более чем мираж. Цветистый ковер простирался до самого горизонта. По просьбе Кристофера Уинтерпоул остановил машину, и они вышли.
Он наблюдал за Чиндамани, восхищенно нагнувшейся над пурпурным цветком и взявшей его в ладони.
— Понюхай его, — сказал он.
Но запах был уже повсюду, наполняя воздух густым, странным, невыносимо сладостным ароматом, напоминающим женские духи, нагревшиеся на ярком солнце.
— Я говорила тебе, что в Монголии есть цветы, — прошептала она.
С севера налетел слабый ветерок, растрепавший ее волосы. Трава и цветы пришли в движение: это был огромный безбрежный океан, колышущийся в такт только ему слышной музыке.
— Они стоят того, чтобы ты приехала сюда? — спросил он.
Она встала и улыбалась, восхищенная изобилием зеленого цвета. Для него это было обычно — просто усыпанный цветами луг. Для нее мир перевернулся с ног на голову.
Она внезапно рассмеялась и побежала по лугу, как ребенок, в первый раз вывезенный на пикник. Кристофер попытался представить ее у себя дома, в Нортумберленде, английским летом в Карфаксе, спускающуюся к реке по подстриженным, аккуратным лужайкам; но было очевидно, что она принадлежит другому миру, который не вписывается в чопорный и ухоженный английский мир.
Внезапно она остановилась. Она не издала ни звука, но Кристофер сразу понял, что случилось что-то плохое, очень плохое. Она замерла, тело ее напряглось, пальцы сжались в кулаки — она смотрела на что-то, находившееся вне поле его зрения.
— Оставайся здесь, — приказал Кристофер Уинтерпоулу, сразу принимая на себя командование. — Достань свой револьвер из машины. Может быть, там ничего нет, но мы не можем позволить себе рисковать. Оставь двигатель включенным.
Он побежал к ней, молясь, чтобы с ней все было в порядке, чтобы оказалось, что она просто испугалась того, чего не ожидала увидеть, — например, бегущего оленя. Но ее молчание встревожило его больше, чем вскрик или зов о помощи.
Сначала он не понял, что это такое. Чиндамани стояла на вершине пологого откоса, спускавшегося к крошечной речушке. Весь берег был усыпан какими-то круглыми штуками, которые на первый взгляд напоминали побеги растений, увенчанные тыквами или дынями.
Но когда он поравнялся с Чиндамани, то увидел то, что увидела она. Кто-то срубил несколько деревьев в соседнем лесу, обтесал их и воткнул колья по обоим берегам, усыпав ими оба откоса почти до самого верха. На каждом колышке была человеческая голова.
Кристофер решил, что это произошло примерно месяц назад. От некоторых голов остались лишь кости, другие сморщились, как головы мумий, напоминая старый пергамент. На нескольких были головные уборы китайских солдат. Было даже невозможно предположить, сколько их здесь. В какую бы сторону он ни посмотрел, им не было видно конца.
Он обнял Чиндамани за плечи и увел ее от реки. Когда они повернулись, он увидел колышек на вершине откоса. Он уже видел несколько таких на берегу — вместо голов к ним были прибиты таблички. Кристофер подошел ближе, чтобы получше рассмотреть, что там написано.
Слова были написаны по-русски и по-китайски. Он прочитал то, что было написано по-русски, но ничего не понял: «Еще сто тридцать дней, и все будет кончено. Я Смерть. Я Разрушитель Миров. Роман фон Унгерн Штернберг».
Он узнал два предложения, они были взяты из индуистской священной книги «Бхагавад Гита». Но первое предложение осталось для него загадкой. Оно напоминало фразу из Апокалипсиса. Но он был уверен, что никогда не встречал ее в «Откровениях Святого Иоанна».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61