» Ей хотелось упасть вниз, чтобы пустота решила все ее проблемы. Почему нет? Богиня Тара найдет себе другое тело. А продолжения карниза не было.
Она знала, что может сдвинуться влево еще на сантиметр, и все. Ее страшило уже то, что она дошла до точки, откуда нет пути назад, и ей уже никакими усилиями не удастся обрести равновесие и вернуться в первоначальное положение. Она сделала последнее движение. Ничего... Еще движение...
Она почувствовала, что потеряла равновесие. Секунду назад она стояла, просто держась за стену, — в следующую секунду она утратила способность контролировать свое тело и начала падать в темноту.
Пальцы ноги уперлись в неизвестно откуда возникшее продолжение карниза. И только. Она повисла между жизнью и небытием, в душе уже сдаваясь, но тело ее инстинктивно напряглось. Сердце громко стучало в груди, грозя разорваться на части. Казалось, тьма исчезла, все вокруг залил свет. Затем свет постепенно растворился, и она снова оказалась на холодном карнизе, дрожа, находясь на пороге паники.
Она подавила поднимающуюся внутри волну страха и опустила на карниз левую ступню, молясь, чтобы он выдержал. Сознание ее твердило молитву, обращенную к Таре, но она не чувствовала, что внутри нее живет богини. Сейчас ее привязывали к реальности только чувства. Она испытывала счастье от того, что ее левая нога прочно стояла на карнизе, но это было более глубокое чувство, чем то, которое могут дать молитвы и приношения.
Постепенно сердцебиение и дыхание пришли в норму, и правая нога начала оживать. Она сдвинула левую ногу еще дальше, чтобы дать место правой, переместила вес тела влево и оказалась на той стороне. Все было позади. Но она знала, что не сможет еще раз пройти этим путем. Если ей не удастся проникнуть с карниза в монастырь, ей придется либо замерзнуть здесь, либо упасть вниз и навсегда уйти из этого мира.
По ее расчетам, комната Кристофера должна была быть пятой по счету, но в темноте сложно было что-либо разобрать, и она боялась, что могла случайно допустить ошибку и пройти мимо. Она молилась, чтобы ставни не оказались закрытыми, как это было утром; она не помнила, были ли они открыты вечером, когда она пришла, чтобы разбудить его.
Она с ужасом осознала, что прошло уже много времени. Страх подталкивал ее к паническим и поспешным действиям, но она заставила себя двигаться медленнее, сантиметр за сантиметром, и мечтала, чтобы и ход времени замедлился, подстроившись под нее.
Ее беспокоили пальцы рук. Она понимала, что если ей придется еще долго пробыть на морозе, она получит серьезное обморожение. Пальцы уже ничего не чувствовали, и она цеплялась за стену только усилием воли.
Ей казалось, что прошло много часов, прежде чем она дошла до пятого по счету окна. К своей радости она смогла различить тусклый свет, льющийся из комнаты. Оказавшись прямо под окном, она подтянулась, уперевшись о подоконник ладонями, а затем локтями, и заглянула в окно.
Кристофера в комнате не было.
Глава 36
Царонг Ринпоче нервничал все больше и больше. С помощью бурята Зам-я-тинга ему наконец удалось взять Дорже-Ла под свой контроль. Правда, Зам-я-тинг думал, что главный здесь он, но Ринпоче собирался в скором времени показать ему, что это не так. Его куда больше беспокоила женщина, Чиндамани. Она представляла богиню Тару, а Тара была крайне популярна и среди монахов, и среди простых людей. Со временем эта сука могла свести на нет все его усилия, напрямую обратившись к послушникам и напомнив об обете верности, особенно если обращение это будет эмоциональным. Ее придется уничтожить — и это потребует тонкой организации, чтобы потом ее убийство не ударило по нему.
Англичанин Уай-лэм уже сослужил свою службу. Приведя его в монастырь, он помог втянуть настоятеля-чужеземца в британские махинации. Зам-я-тинг очень многое знал об Уай-лэме и смог убедить монахов, что и он, и его отец вовлечены в какой-то заговор. Возможно, так оно и было. Но сейчас это уже не имело никакого значения.
Значение имело то, что Уай-лэм, возможно, представлял собой более серьезную угрозу, чем женщина. Должность настоятеля не передавалась по наследству. Англичанин не мог объявить себя трулку, да Ринпоче и не боялся этого. Но все в Дорже-Ла знали слова пророчества, найденного в древней книге терма: «Пока Дорже-Ла правит чужеземец, Дорже-Ла правит миром». И они знали из той же книги: «В тот год, когда в Страну Снегов придет сын сына чужеземца, в тот год появится Майдари. Он будет последним настоятелем Дорже-Ла, и величайшим».
Англичанин всего этого, конечно же, не знал, но Царонг был уверен, что девушка сообщит ему об этом и использует пророчество, чтобы сплотить вокруг себя монахов. Все, что им было нужно, это уговорить сына Уай-лэма сыграть ту роль, которую предложит ему девушка. Ринпоче до сих пор не был уверен в большей части монахов. Маленький толчок мог направить их совсем в другую сторону.
Это надо было предотвратить любой ценой. Он не знал, что планирует предпринять бурят в отношении Уай-лэма или женщины. Но его собственные планы были просты: девушка и англичанин должны были умереть этим же вечером.
* * *
Задвижка на окне открылась без труда. Она и не предназначалась для закрывания — с перевала нельзя было подобраться к окну никоим образом. Чиндамани свалилась в комнату. Здесь было тепло. Кристофер побывал здесь с тех пор, как они расстались. Его верхняя одежда, в которой он пришел в Дорже-Ла, исчезла. Наверное, его привели сюда, заставили одеться и опять увели. Интересно, что же здесь происходит?
Она осторожно шагнула к двери. Сердце все еще учащенно билось после страшного путешествия по карнизу, а руки болели от того, что налаживалось кровообращение. Больше всего ей хотелось броситься на кровать и заснуть. Больше всего она желала ускользнуть от реальности в сон.
Дверь была полуоткрыта. Задержав дыхание, она толкнула ее. В метре неподвижно лежал человек. Рядом с ним валялась длинная алебарда из гон-канга, выпавшая из его рук при падении. Чиндамани подошла и склонилась над ним. Он был мертв. Насколько она могла судить, кто-то сломал ему шею. Неужели борьба за монастырь все еще продолжалась? Или это сделал Ка-рис То-фе, стремясь обрести свободу?
Если бы это был Ка-рис То-фе, он бы попытался найти выход из монастыря. Самый кратчайший путь, который был ему известен, лежал через крышу — тот самый путь, который она показала ему, когда она вела его к мальчикам в лабранг. Но если он надеялся уйти этим путем из монастыря, это была глупая ошибка: по крыше уходить было некуда. А мост вел только в лабранг.
Она поспешно направилась к люку, через который они с Ка-рис То-фе вышли на крышу. Монастырь снова погрузился в тишину, но сегодня эта тишина несла в себе угрозу и не была той способствующей размышлениям тишиной, к которой привыкла Чиндамани. Раньше, когда она выходила по вечерам из комнаты, она двигалась тихо, чтобы не потревожить сон или молитвы монахов в их кельях. Сегодня она делала это потому, что боялась за свою жизнь.
Люк был закрыт. И лестница исчезла, так что она сделала вывод, что Кристофер, выбравшись на крышу, втянул лестницу за собой, чтобы задержать возможных преследователей. Без лестницы выбраться на крышу было невозможно. Правда, неподалеку был еще один люк, личный люк настоятеля, которым он пользовался, когда направлялся в лабранг или просто хотел провести время на крыше, наблюдая за проносящимися мимо облаками.
Лестница, ведшая ко второму люку, была на месте. Чиндамани понадобилось всего несколько секунд, чтобы оказаться на крыше. Она надеялась, что никто не придет сюда и не увидит лестницу и открытый люк, но в любом случае у нее не было времени на то, чтобы замести следы.
Холод жадно схватил ее своими злобными пальцами, ревнуя ее к тому времени, которое она провела вне его объятий. На крыше ничто не преграждало ветру путь. Из беспросветной тьмы принеслись сухие снежинки, отхлестав ее по лицу. Рев ветра и стук сердца в груди перекрывали все другие звуки. Подобно пловцу, рассекающему воду в зеленых глубинах посреди страшной тишины, она открыла рот и выкрикнула его имя, но не услышала саму себя. Звук ее голоса, тихий и бесполезный, был поглощен окружавшим ее грохотом. Она снова и снова выкрикивала его имя через определенные интервалы, словно повторяя мантру, которая оказалась неуслышанной и оставленной без внимания. Но он был где-то здесь, больше идти ему было некуда.
Она блуждала в темноте, продолжая звать его. Ей доставляло удовольствие произносить его имя, имя мужчины, имя, которое она с трудом могла произнести. Ее беспокоило то, что просто выкрикивание его имени в темноте доставляет ей такое удовольствие, хотя она с таким же беспокойством думала и о том, что он мог найти здесь свою смерть.
Она нашла его сидящим на постаменте старого бронзового дракона, установленного здесь, чтобы охранять гробницы, — он смотрел в темноту, практически полностью сливаясь с общим фоном.
— Ка-рис То-фе, — произнесла она, присаживаясь рядом. — Нам надо идти. Нам надо выбираться из Дорже-Ла.
— Я пытался, — ответил он. — Но выхода не нашел. И даже если выход и есть, идти все равно некуда. Везде одно и то же — холод, уныние, полная бессмыслица. Здесь все равно, жив ты или мертв. И всем все равно.
— Мне не все равно, — заметила она.
— Тебе? — воскликнул он. С губ его сорвался сухой звук, похожий на смех, и тут же был унесен ветром. — Тебе небезразличны лишь твои боги, и Будда, и дети-воплощения. Ты не знаешь, что такое настоящий мир. Ты не знаешь, какой вред они могут принести, эти твои боги. Какие раны они могут нанести.
— Ты мне небезразличен, — сказала она, подходя ближе, чтобы ее слова не утащил ветер. — Я люблю тебя.
Произнеся эти слова, она поняла, что определила собственную судьбу. И уже не имело значения, слышал ли он ее, понял ли и запомнил ли ее слова. Если им удастся ускользнуть из Дорже-Ла, эти слова привяжут ее к нему намного сильнее, чем любые детские клятвы, привязавшие ее к богине Таре, дхарме и Будде. Теперь она принадлежала ему в такой степени, в какой никогда никому не принадлежала, и уж особенно самой себе.
Они вернулись обратно к люку, сопротивляясь бьющему в лицо ветру. Внутри, закрыв люк и убрав лестницу, они оба стояли какое-то время в тишине.
— Нам надо добраться до моей комнаты, — сказала она. — Поблизости есть проход, который позволит нам проникнуть туда незамеченными.
— А что потом? — спросил он.
Она замялась.
— Я... я все объясню, когда мы окажемся в моей комнате, — ответила она.
* * *
Если прежде Царонг Ринпоче просто нервничал, то теперь он был вне себя от ярости. Чужеземец убил охранника и находился где-то в монастыре. Он мог быть где угодно. Если ему удалось проникнуть в комнату женщины, она может найти способ укрыть их обоих до того времени, пока не наступит подходящий момент.
Он решил, что, по крайней мере, может попытаться как-то предотвратить это. Пистолет, который дал ему Зам-я-тинг, все еще лежал у него в кармане. Он ласково погладил его, ощущая пальцами его холодное совершенство. Он был посланием из другого мира, говорящим ему о возможностях, которые дает земная, человеческая власть. В нем чувствовалось такое превосходство, которого он не чувствовал ни в чем другом. Он вспомнил, как нажал на спусковой крючок на перевале, когда убил мальчика-непальца: в нем все еще жил тот трепет, то волнение, подталкивая его к тому, чтобы повторить эксперимент. Даже массовые убийства, в которых он участвовал сегодня вечером, не принесли такого сильного возбуждения.
Но тем не менее наличие пистолета в кармане наполняло его дурными предчувствиями. Он нарушил все когда-либо данные им клятвы. Если все после этой жизни обретали другую, ему предстояло заплатить страшную цену за то, что он сделал. Он надеялся, что Зам-я-тинг говорил правду, когда утверждал, что у человека только одна жизнь. Он поставил все, что имел, на эту карту. В противном случае то, что он собирался сделать, должно было обречь его на такие страдания, что даже пяти сотен жизней было бы недостаточно, чтобы он снова обрел мир и покой.
Он снял револьвер с предохранителя и направился в сторону комнаты Чиндамани.
* * *
Они не теряли времени. Секретный ход, о котором говорила Чиндамани, вел из маленькой часовни, посвященной Таре, прямо в ее комнату. О существовании этого прохода знали только она, Сонам и отец Кристофера: он был построен много веков назад для того, чтобы воплощение Тары могло незаметно для других перемещаться между своими покоями и своей собственной часовней. Для Чиндамани — как, несомненно, для многих ее предшественниц — ход не только способствовал выполнению ее религиозных обязанностей, но и давал ей беспрепятственный доступ к другим частям монастыря. Из часовни Тары другие проходы вели на различные этажи: один — к ха-кхангу, где была занавешенная комнатка, из которой воплощение Тары могло наблюдать за службами;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Она знала, что может сдвинуться влево еще на сантиметр, и все. Ее страшило уже то, что она дошла до точки, откуда нет пути назад, и ей уже никакими усилиями не удастся обрести равновесие и вернуться в первоначальное положение. Она сделала последнее движение. Ничего... Еще движение...
Она почувствовала, что потеряла равновесие. Секунду назад она стояла, просто держась за стену, — в следующую секунду она утратила способность контролировать свое тело и начала падать в темноту.
Пальцы ноги уперлись в неизвестно откуда возникшее продолжение карниза. И только. Она повисла между жизнью и небытием, в душе уже сдаваясь, но тело ее инстинктивно напряглось. Сердце громко стучало в груди, грозя разорваться на части. Казалось, тьма исчезла, все вокруг залил свет. Затем свет постепенно растворился, и она снова оказалась на холодном карнизе, дрожа, находясь на пороге паники.
Она подавила поднимающуюся внутри волну страха и опустила на карниз левую ступню, молясь, чтобы он выдержал. Сознание ее твердило молитву, обращенную к Таре, но она не чувствовала, что внутри нее живет богини. Сейчас ее привязывали к реальности только чувства. Она испытывала счастье от того, что ее левая нога прочно стояла на карнизе, но это было более глубокое чувство, чем то, которое могут дать молитвы и приношения.
Постепенно сердцебиение и дыхание пришли в норму, и правая нога начала оживать. Она сдвинула левую ногу еще дальше, чтобы дать место правой, переместила вес тела влево и оказалась на той стороне. Все было позади. Но она знала, что не сможет еще раз пройти этим путем. Если ей не удастся проникнуть с карниза в монастырь, ей придется либо замерзнуть здесь, либо упасть вниз и навсегда уйти из этого мира.
По ее расчетам, комната Кристофера должна была быть пятой по счету, но в темноте сложно было что-либо разобрать, и она боялась, что могла случайно допустить ошибку и пройти мимо. Она молилась, чтобы ставни не оказались закрытыми, как это было утром; она не помнила, были ли они открыты вечером, когда она пришла, чтобы разбудить его.
Она с ужасом осознала, что прошло уже много времени. Страх подталкивал ее к паническим и поспешным действиям, но она заставила себя двигаться медленнее, сантиметр за сантиметром, и мечтала, чтобы и ход времени замедлился, подстроившись под нее.
Ее беспокоили пальцы рук. Она понимала, что если ей придется еще долго пробыть на морозе, она получит серьезное обморожение. Пальцы уже ничего не чувствовали, и она цеплялась за стену только усилием воли.
Ей казалось, что прошло много часов, прежде чем она дошла до пятого по счету окна. К своей радости она смогла различить тусклый свет, льющийся из комнаты. Оказавшись прямо под окном, она подтянулась, уперевшись о подоконник ладонями, а затем локтями, и заглянула в окно.
Кристофера в комнате не было.
Глава 36
Царонг Ринпоче нервничал все больше и больше. С помощью бурята Зам-я-тинга ему наконец удалось взять Дорже-Ла под свой контроль. Правда, Зам-я-тинг думал, что главный здесь он, но Ринпоче собирался в скором времени показать ему, что это не так. Его куда больше беспокоила женщина, Чиндамани. Она представляла богиню Тару, а Тара была крайне популярна и среди монахов, и среди простых людей. Со временем эта сука могла свести на нет все его усилия, напрямую обратившись к послушникам и напомнив об обете верности, особенно если обращение это будет эмоциональным. Ее придется уничтожить — и это потребует тонкой организации, чтобы потом ее убийство не ударило по нему.
Англичанин Уай-лэм уже сослужил свою службу. Приведя его в монастырь, он помог втянуть настоятеля-чужеземца в британские махинации. Зам-я-тинг очень многое знал об Уай-лэме и смог убедить монахов, что и он, и его отец вовлечены в какой-то заговор. Возможно, так оно и было. Но сейчас это уже не имело никакого значения.
Значение имело то, что Уай-лэм, возможно, представлял собой более серьезную угрозу, чем женщина. Должность настоятеля не передавалась по наследству. Англичанин не мог объявить себя трулку, да Ринпоче и не боялся этого. Но все в Дорже-Ла знали слова пророчества, найденного в древней книге терма: «Пока Дорже-Ла правит чужеземец, Дорже-Ла правит миром». И они знали из той же книги: «В тот год, когда в Страну Снегов придет сын сына чужеземца, в тот год появится Майдари. Он будет последним настоятелем Дорже-Ла, и величайшим».
Англичанин всего этого, конечно же, не знал, но Царонг был уверен, что девушка сообщит ему об этом и использует пророчество, чтобы сплотить вокруг себя монахов. Все, что им было нужно, это уговорить сына Уай-лэма сыграть ту роль, которую предложит ему девушка. Ринпоче до сих пор не был уверен в большей части монахов. Маленький толчок мог направить их совсем в другую сторону.
Это надо было предотвратить любой ценой. Он не знал, что планирует предпринять бурят в отношении Уай-лэма или женщины. Но его собственные планы были просты: девушка и англичанин должны были умереть этим же вечером.
* * *
Задвижка на окне открылась без труда. Она и не предназначалась для закрывания — с перевала нельзя было подобраться к окну никоим образом. Чиндамани свалилась в комнату. Здесь было тепло. Кристофер побывал здесь с тех пор, как они расстались. Его верхняя одежда, в которой он пришел в Дорже-Ла, исчезла. Наверное, его привели сюда, заставили одеться и опять увели. Интересно, что же здесь происходит?
Она осторожно шагнула к двери. Сердце все еще учащенно билось после страшного путешествия по карнизу, а руки болели от того, что налаживалось кровообращение. Больше всего ей хотелось броситься на кровать и заснуть. Больше всего она желала ускользнуть от реальности в сон.
Дверь была полуоткрыта. Задержав дыхание, она толкнула ее. В метре неподвижно лежал человек. Рядом с ним валялась длинная алебарда из гон-канга, выпавшая из его рук при падении. Чиндамани подошла и склонилась над ним. Он был мертв. Насколько она могла судить, кто-то сломал ему шею. Неужели борьба за монастырь все еще продолжалась? Или это сделал Ка-рис То-фе, стремясь обрести свободу?
Если бы это был Ка-рис То-фе, он бы попытался найти выход из монастыря. Самый кратчайший путь, который был ему известен, лежал через крышу — тот самый путь, который она показала ему, когда она вела его к мальчикам в лабранг. Но если он надеялся уйти этим путем из монастыря, это была глупая ошибка: по крыше уходить было некуда. А мост вел только в лабранг.
Она поспешно направилась к люку, через который они с Ка-рис То-фе вышли на крышу. Монастырь снова погрузился в тишину, но сегодня эта тишина несла в себе угрозу и не была той способствующей размышлениям тишиной, к которой привыкла Чиндамани. Раньше, когда она выходила по вечерам из комнаты, она двигалась тихо, чтобы не потревожить сон или молитвы монахов в их кельях. Сегодня она делала это потому, что боялась за свою жизнь.
Люк был закрыт. И лестница исчезла, так что она сделала вывод, что Кристофер, выбравшись на крышу, втянул лестницу за собой, чтобы задержать возможных преследователей. Без лестницы выбраться на крышу было невозможно. Правда, неподалеку был еще один люк, личный люк настоятеля, которым он пользовался, когда направлялся в лабранг или просто хотел провести время на крыше, наблюдая за проносящимися мимо облаками.
Лестница, ведшая ко второму люку, была на месте. Чиндамани понадобилось всего несколько секунд, чтобы оказаться на крыше. Она надеялась, что никто не придет сюда и не увидит лестницу и открытый люк, но в любом случае у нее не было времени на то, чтобы замести следы.
Холод жадно схватил ее своими злобными пальцами, ревнуя ее к тому времени, которое она провела вне его объятий. На крыше ничто не преграждало ветру путь. Из беспросветной тьмы принеслись сухие снежинки, отхлестав ее по лицу. Рев ветра и стук сердца в груди перекрывали все другие звуки. Подобно пловцу, рассекающему воду в зеленых глубинах посреди страшной тишины, она открыла рот и выкрикнула его имя, но не услышала саму себя. Звук ее голоса, тихий и бесполезный, был поглощен окружавшим ее грохотом. Она снова и снова выкрикивала его имя через определенные интервалы, словно повторяя мантру, которая оказалась неуслышанной и оставленной без внимания. Но он был где-то здесь, больше идти ему было некуда.
Она блуждала в темноте, продолжая звать его. Ей доставляло удовольствие произносить его имя, имя мужчины, имя, которое она с трудом могла произнести. Ее беспокоило то, что просто выкрикивание его имени в темноте доставляет ей такое удовольствие, хотя она с таким же беспокойством думала и о том, что он мог найти здесь свою смерть.
Она нашла его сидящим на постаменте старого бронзового дракона, установленного здесь, чтобы охранять гробницы, — он смотрел в темноту, практически полностью сливаясь с общим фоном.
— Ка-рис То-фе, — произнесла она, присаживаясь рядом. — Нам надо идти. Нам надо выбираться из Дорже-Ла.
— Я пытался, — ответил он. — Но выхода не нашел. И даже если выход и есть, идти все равно некуда. Везде одно и то же — холод, уныние, полная бессмыслица. Здесь все равно, жив ты или мертв. И всем все равно.
— Мне не все равно, — заметила она.
— Тебе? — воскликнул он. С губ его сорвался сухой звук, похожий на смех, и тут же был унесен ветром. — Тебе небезразличны лишь твои боги, и Будда, и дети-воплощения. Ты не знаешь, что такое настоящий мир. Ты не знаешь, какой вред они могут принести, эти твои боги. Какие раны они могут нанести.
— Ты мне небезразличен, — сказала она, подходя ближе, чтобы ее слова не утащил ветер. — Я люблю тебя.
Произнеся эти слова, она поняла, что определила собственную судьбу. И уже не имело значения, слышал ли он ее, понял ли и запомнил ли ее слова. Если им удастся ускользнуть из Дорже-Ла, эти слова привяжут ее к нему намного сильнее, чем любые детские клятвы, привязавшие ее к богине Таре, дхарме и Будде. Теперь она принадлежала ему в такой степени, в какой никогда никому не принадлежала, и уж особенно самой себе.
Они вернулись обратно к люку, сопротивляясь бьющему в лицо ветру. Внутри, закрыв люк и убрав лестницу, они оба стояли какое-то время в тишине.
— Нам надо добраться до моей комнаты, — сказала она. — Поблизости есть проход, который позволит нам проникнуть туда незамеченными.
— А что потом? — спросил он.
Она замялась.
— Я... я все объясню, когда мы окажемся в моей комнате, — ответила она.
* * *
Если прежде Царонг Ринпоче просто нервничал, то теперь он был вне себя от ярости. Чужеземец убил охранника и находился где-то в монастыре. Он мог быть где угодно. Если ему удалось проникнуть в комнату женщины, она может найти способ укрыть их обоих до того времени, пока не наступит подходящий момент.
Он решил, что, по крайней мере, может попытаться как-то предотвратить это. Пистолет, который дал ему Зам-я-тинг, все еще лежал у него в кармане. Он ласково погладил его, ощущая пальцами его холодное совершенство. Он был посланием из другого мира, говорящим ему о возможностях, которые дает земная, человеческая власть. В нем чувствовалось такое превосходство, которого он не чувствовал ни в чем другом. Он вспомнил, как нажал на спусковой крючок на перевале, когда убил мальчика-непальца: в нем все еще жил тот трепет, то волнение, подталкивая его к тому, чтобы повторить эксперимент. Даже массовые убийства, в которых он участвовал сегодня вечером, не принесли такого сильного возбуждения.
Но тем не менее наличие пистолета в кармане наполняло его дурными предчувствиями. Он нарушил все когда-либо данные им клятвы. Если все после этой жизни обретали другую, ему предстояло заплатить страшную цену за то, что он сделал. Он надеялся, что Зам-я-тинг говорил правду, когда утверждал, что у человека только одна жизнь. Он поставил все, что имел, на эту карту. В противном случае то, что он собирался сделать, должно было обречь его на такие страдания, что даже пяти сотен жизней было бы недостаточно, чтобы он снова обрел мир и покой.
Он снял револьвер с предохранителя и направился в сторону комнаты Чиндамани.
* * *
Они не теряли времени. Секретный ход, о котором говорила Чиндамани, вел из маленькой часовни, посвященной Таре, прямо в ее комнату. О существовании этого прохода знали только она, Сонам и отец Кристофера: он был построен много веков назад для того, чтобы воплощение Тары могло незаметно для других перемещаться между своими покоями и своей собственной часовней. Для Чиндамани — как, несомненно, для многих ее предшественниц — ход не только способствовал выполнению ее религиозных обязанностей, но и давал ей беспрепятственный доступ к другим частям монастыря. Из часовни Тары другие проходы вели на различные этажи: один — к ха-кхангу, где была занавешенная комнатка, из которой воплощение Тары могло наблюдать за службами;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61