- Он говорит "пук".
- Значит, если бы я говорил "пук", то тоже был бы смешным?
Она засмеялась: этот звук был как фанфары при вступлении в царство сна.
- Ты сказал "пук". Как ни стыдно, папа!
Оба притихли. Листья отцветшей сирени дотянулись уже до окна Нэнси и стучались в стекло, как бесхозные сердечки. Это было похоже на страх, просящийся внутрь. Пайт не отваживался уйти.
- Ты действительно боишься смерти, маленькая? Нэнси важно кивнула.
- Мама говорит, что я стану старенькой, а потом умру.
- Разве не чудесно? Когда ты станешь старушкой, то будешь сидеть в кресле-качалке и рассказывать всем своим правнукам, как у тебя был когда-то папа, сказавший "пук".
Ребенок уже совсем был готов засмеяться, но смех заглох, так и не вырвавшись на поверхность. Она снова заглянула в бездну своего ужаса.
- Не хочу быть старушкой! И расти не хочу!
- Но ты уже стала больше, чем была раньше. Сначала ты была размером с две моих ладони. Ты ведь не хочешь снова стать такой малюткой? Тогда бы ты не могла ни ходить, ни говорить.
- Уйди, папа. Позови маму!
- Послушай, Нэнси, ты не умрешь. То, что говорит у тебя внутри "Нэнси", никогда не умрет. Бог не допускает смерти. Он забирает людей на небеса. То, что кладут в землю, - это уже не ты.
- Хочу к маме!
Пайт был бессилен. Анджела по простоте душевной сделала доктрину надежды, единственной надежды человека, чуждой и страшной для дочери.
- Мама моет внизу посуду.
- Я хочу к ней.
- Она зайдет и поцелует тебя, когда ты уснешь.
- Хочу сейчас.
- А папу не хочешь?
- НЕТ!
Иногда светлыми теплыми ночами, пока воздух остывал, а машины, проезжая за сиреневой изгородью, уносили в сторону Нанс-Бей шлейф негромкой музыки, вырывающейся из открытых окон, Анджела поворачивалась к Пайту, который лежа мечтал, чтобы его придавило усталостью. Важно было не проявлять ответного желания. Тогда, не произнося ни слова, Анджела прижималась к нему и скользила согнутыми пальцами по его бокам и спине. Он молча, боясь спугнуть момент, отвечал лаской на ее ласку. Ее рубашка, обычно непроницаемая, пугающая, в такие моменты оказывалась прозрачной, разлагалась, сползала с ее тела, как саван, ставший ненужным воскресшему. Его взору и рукам предлагался богатый рельеф вожделения. Зажав подол рубашки подбородком, она подставляла ему грудь, издавала испуганный стон, потом падала на спину и предлагала вторую грудь. Его рука находила выпяченный Венерин бугор, все ее светлая плоть тянулась к нему, как к божеству на небесах. Он жмурился при виде ее красоты, нырял растрепанной головой в сладостные теснины, гнал кончиком языка горечь, замещая ее сладостью. Она тянула его за волосы.
- Иди сюда. Кончишь в меня.
Несколько часов назад он овладевал Фокси Уитмен, но теперь убеждался, что нет для него лона богаче и желаннее лона жены. От восторга он был на грани забытья. Их сексу всегда мешала ее умудренная самостоятельность. Вот и сейчас она, немного выждав, провела пальцами по его взлохмаченной груди, а потом погрузила пальцы в себя, куда уже ввинчивался он. Через некоторое время она властно взяла его за ягодицы, как бы говоря: "Добивай!", выдохнула весь воздух и распласталась под ним.
- Вот так сюрприз, женушка...
Она пожала плечами, отполированными светом звезд, собрав в складки мокрую от пота простыню.
- Я тоже умею распаляться, как остальные твои женщины.
- У меня нет других женщин. - Его рука молитвенно застыла у нее между ног. - Вот где, оказывается, рай!
Анджела жестом приказала ему слезть и отвернулась, чтобы уснуть. С первой брачной ночи она спала голой после любви.
- По-моему, там у всех женщин одно и то же.
- Ничего подобного! - ляпнул он. Но признание было проигнорировано.
Он был скромен и осторожен с Фокси, потом что боялся ее возжелать. День за днем он проводил на Индейском холме, где на бетонных фундаментах быстро вырастали три его дома Балки, башмаки, брусья, настилы, перекрытия, сливы рам, стойки - наглядный строительный алфавит, который Пайт любил простукивать, вооружившись молотком. Его глаз вылавливал любую мелочь. Готовый дом радовал его меньше, чем голый каркас, потому что отделка скрывала качество конструкции, добрая работа сводилась на нет субподрядчиками - пронырами-электриками, хапугами-сантехниками, упрямыми лентяями-каменщиками.
Много дней подряд он попадал в дом Робинсонов только к трем-четырем часам дня. Первым делом он решил самую серьезную проблему - отсутствие фундамента. Флигель для слуг- четыре комнатушки и бесполезная кухонька - был снесен, и на его месте в два дня был вырыт котлован глубиной в десять футов. Четырем студентам с лопатами потребовалась неделя, чтобы сделать подкоп под кухню и коридор и добраться до дыры под гостиной. Еще несколько дней ушло на закачку цемента (эти работы совпали с жарой в начале июня; под домом можно было наблюдать адскую сцену - голых по пояс, заляпанных цементом людей). Половина дома временно зависла, опираясь на несколько кедровых свай. После этого Пайт возвел поверх фундамента на месте бывшего флигеля одноэтажную пристройку из двух комнат - детской и игровой, с крыльцом под козырьком, повернутым в сторону моря, - соединенную с кухней переходом, где можно было хранить садовый инвентарь. Еще до конца июня Фокси заказала в оранжерее "Вое и сыновья" шесть розовых кустов и высадила их с торцовой стороны нового крыла, в замусоренную после строительства почву, чтобы выхаживать, как больных детей.
В июле кровельщики за пять дней заменили старую протекающую крышу новой, плоской. Старая ветхая веранда была уничтожена, и в гостиную хлынул солнечный свет. Стены гостиной, в которых были теперь заключены отопительные трубы, были затянуты металлической сетки и оштукатурены старым чехом из Лейстауна и его увечным племянником - последними штукатурами, еще сохранившимися к югу от Матера. Все эти работы, почти завершенные к августу, обошлись Кену Уитмену в одиннадцать тысяч долларов, из которых фирме Пайта пошло только две тысячи восемьсот, так что прибыль составила несколько жалких сотен. Остальное было потрачено на материалы, рабочих, умельцев Адамса и Камо, подрядчика, устанавливавшего новую систему отопления, поставки цемента. Работы по кухне - новое оборудование, трубы, шкафы, линолеум - обошлись в дополнительные три тысячи, так что Пайт, сочувствуя Уитмену (хотя тот не просил о сочувствии, так как понимал, что качество стоит денег, и только коротко кивал, соглашаясь с превращением своего дома в дом Фокси), занизил собственный гонорар. Все, а больше всех Галлахер, предрекали, что проект получится убыточным. Так и вышло.
Зато Пайт мог теперь наслаждаться зрелищем беременной Фокси, стоя читающей письмо и отбрасывающей на свежеоштукатуренную стену золотистую тень. Главное, он хотел доставить ей удовольствие своей работой. Каждое вносимое им изменение работало на общий замысел: ночами и в тягостные дневными часы, скучая по ней, он представлял, как ее охраняют расставленные им часовые: стальные колонны, растущие из прочного фундамента, девственные вертикальные поверхности, высокие двери, умело вставленные в закрепленные старые коробки, двойное окно в потолке, над ее спящей головой. Когда они находились врозь, он представлял ее неизменно уснувшей, бессознательно набирающейся к встрече с ним новых сил. Иногда он приезжал немного раньше и действительно заставал ее спящей. Море темнело под солнцем, вдали вибрировал от жары лейстаунский маяк. С изрытого мышами склона несло густым запахом сена. Перед калиткой торчали обрубки сирени. Ни одной машины у дома, кроме подержанного синего "плимута" хозяйки. Значит, рабочие разъехались.
Он приподнял алюминиевую щеколду, осмотрел незаконченную пристройку, заметил криво приколоченную доску, прошелся перед домом, где раньше громоздилась терраса, перешагивая через кучи мусора, лужи застывшего раствора, пыльные мешки из-под цемента, куски полиэтилена, изоляционной ваты, а потом постучался в боковую дверь, как будто выпирающую наружу от тишины внутри. Дом, тонущий в восхитительном запахе стружки, вибрировал от шагов Коттона, толстолапого кота. Животное блаженно разлеглось перед гостем, предвкушая, что его возьмут на руки.
Фокси была наверху. Пайт решил разбудить ее медленно, поэтому двинулся по незаконченным комнатам, проверяя карманным ножом стыки, открывая и закрывая дверцы стенных шкафов, снабженные магнитными защелками. Скоро у него над головой послышались шаги, еще тяжелее кошачьих. Пайт в ярости уставился на трубы под временно зависшей в воздухе старой раковиной. Фокси уже стояла с ним рядом - в купальном халате поверх комбинации, заспанная, с влажными волосами в том месте, где голова недавно касалась подушки.
- Они предупредили, что скоро вернутся.
- А я стою и гадаю, почему они сбежали.
- Они мне все объяснили. Погодите-ка... Прокладка?
- Водопроводчики - погибель нашего дела. Водопроводчики и каменщики.
- Тоже вымирающая порода?
- Даже вымирая, они не начинают торопиться. Представляю, как вам с Кеном надоело жить на свалке.
- Ничего, Кена днем не бывает дома, а мне даже нравится1 мне весь день приносят гостинцы. Сидим с Адамсом и Камо и беседуем о добрых старых деньках в Тарбоксе.
- Какие еще добрые старые деньки?
- Портовый городок, сами понимаете... Хотите освежиться? Я проснулась с чудовищной жаждой. Могу сделать лимонад. Добавить холодной воды - и напиток готов.
- Мне придется поехать в контору и устроить разнос водопроводчикам.
- Они обещали вернуться и пустить горячую воду. Не возражаете против розового?
- Розовый лимонад - мой любимый. Его делала моя мать. Из клубники.
- Адаме и Комо говорят, что в добрые старые деньки по улице Божества ходил трамвай. Из трамвая высаживались десанты пьянчуг - здесь было единственное между Бостоном и Плимутом место, где не действовал "сухой закон".
- Какая смешная штука - трамвай! Туда-сюда, туда-сюда...
- Меня в трамваях тошнило. В них всегда была страшная вонь. А кондуктор курил сигару.
- Что вы хотите сделать на месте террасы? Лужайку, внутренний дворик?
- Я бы поставила беседку, увитую виноградом. Что тут смешного?
- Так вы снова лишитесь света и вида.
- Вид вызывает у меня скуку. Это Кен сходит с ума от видов. Вечно смотрит вдаль! Сейчас я вам расскажу про беседки...
- Пожалуйста.
- Я еще была девчонкой. Как-то летом, как раз перед Перл-Харбором, моим родителям захотелось отдохнуть от Бетесды. Они сняли на месяц дом в Вирджинии, а там была огромная увитая виноградом беседка на кирпичном цоколе, по которому ползали муравьи. Сколько мне было лет в сорок первом году? Семь... Извините, обычно я не так болтлива.
- Знаю.
- Помню, побеги винограда складывались в буквы. - Она составила пальцами букву "А". - Я хотела собрать весь алфавит, от А до Z.
- И как, получилось?
- Я дошла только до D. Не могла найти приличную "Е", и все тут! Казалось бы, при таком количестве побегов должна была найтись приличная "Е", но не тут-то было!
- Надо было сразу перейти к "F".
- Суеверие мешало. Просто рука не поднималась. Я все время себя одергивала.
Пайт поморщился. Лимонад был кисловат.
- Теперь люди все меньше себя одергивают и все больше себе позволяют. А жаль!
- Как печально звучит! А я об этом совсем не жалею. Беременность превратила меня в тупицу. Посмотрите на меня: стою перед вами в халате - и хоть бы что! Мне даже нравится. - У нее были очень бледные, обескровленные губы. - Хотите, открою секрет?
- Лучше не открывайте. Лучше скажите, в какой оттенок белого цвета хотите выкрасить деревянные детали в гостиной. Просто белый, блестящий, слоновая кость, яичная скорлупа?
- Ничего, мой секрет вполне невинен. Я несколько лет хотела забеременеть, хотела и боялась. Дело не в страхе за фигуру - я слишком костлявая, чтобы об этом беспокоиться, а в том, что я буду смущать своим видом других. Я несколько месяцев молчала и никому не говорила, кроме Би Герин.
- Ничего, она всем разболтала.
- Знаю. Очень хорошо. Потому что это меня больше не тревожит. Оказывается, людям все равно. Я себе льстила, считая, что всем есть до меня дело. Как выяснилось, им даже больше нравится, когда в тебе что-то не так. Когда у тебя подержанный вид.
- Мне вы не кажетесь подержанной.
- Вы мне тоже.
- Разве люди становятся подержанными?
- Еще как! Мы ведь только и делаем, что пользуемся другими. Больше ничего толком не умеем. Но вы сказали про себя правду: вы настоящий пуританин и очень к себе строги. Сначала я подумала, что тогда, в гостях, вы свалились с лестницы и показываете акробатические фигуры, чтобы это скрыть. А на самом деле вы этим занялись, чтобы испытать боль. Почему вы смеетесь?
- Потому что вы очень умная.
- Никакая я не умная. Расскажите мне о своем детстве. Мое было ужасным. Родители в конце концов развелись. Я была поражена.
- У нас была оранжерея. Родители говорили с голландским акцентом, который я очень старался у них не перенимать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
- Значит, если бы я говорил "пук", то тоже был бы смешным?
Она засмеялась: этот звук был как фанфары при вступлении в царство сна.
- Ты сказал "пук". Как ни стыдно, папа!
Оба притихли. Листья отцветшей сирени дотянулись уже до окна Нэнси и стучались в стекло, как бесхозные сердечки. Это было похоже на страх, просящийся внутрь. Пайт не отваживался уйти.
- Ты действительно боишься смерти, маленькая? Нэнси важно кивнула.
- Мама говорит, что я стану старенькой, а потом умру.
- Разве не чудесно? Когда ты станешь старушкой, то будешь сидеть в кресле-качалке и рассказывать всем своим правнукам, как у тебя был когда-то папа, сказавший "пук".
Ребенок уже совсем был готов засмеяться, но смех заглох, так и не вырвавшись на поверхность. Она снова заглянула в бездну своего ужаса.
- Не хочу быть старушкой! И расти не хочу!
- Но ты уже стала больше, чем была раньше. Сначала ты была размером с две моих ладони. Ты ведь не хочешь снова стать такой малюткой? Тогда бы ты не могла ни ходить, ни говорить.
- Уйди, папа. Позови маму!
- Послушай, Нэнси, ты не умрешь. То, что говорит у тебя внутри "Нэнси", никогда не умрет. Бог не допускает смерти. Он забирает людей на небеса. То, что кладут в землю, - это уже не ты.
- Хочу к маме!
Пайт был бессилен. Анджела по простоте душевной сделала доктрину надежды, единственной надежды человека, чуждой и страшной для дочери.
- Мама моет внизу посуду.
- Я хочу к ней.
- Она зайдет и поцелует тебя, когда ты уснешь.
- Хочу сейчас.
- А папу не хочешь?
- НЕТ!
Иногда светлыми теплыми ночами, пока воздух остывал, а машины, проезжая за сиреневой изгородью, уносили в сторону Нанс-Бей шлейф негромкой музыки, вырывающейся из открытых окон, Анджела поворачивалась к Пайту, который лежа мечтал, чтобы его придавило усталостью. Важно было не проявлять ответного желания. Тогда, не произнося ни слова, Анджела прижималась к нему и скользила согнутыми пальцами по его бокам и спине. Он молча, боясь спугнуть момент, отвечал лаской на ее ласку. Ее рубашка, обычно непроницаемая, пугающая, в такие моменты оказывалась прозрачной, разлагалась, сползала с ее тела, как саван, ставший ненужным воскресшему. Его взору и рукам предлагался богатый рельеф вожделения. Зажав подол рубашки подбородком, она подставляла ему грудь, издавала испуганный стон, потом падала на спину и предлагала вторую грудь. Его рука находила выпяченный Венерин бугор, все ее светлая плоть тянулась к нему, как к божеству на небесах. Он жмурился при виде ее красоты, нырял растрепанной головой в сладостные теснины, гнал кончиком языка горечь, замещая ее сладостью. Она тянула его за волосы.
- Иди сюда. Кончишь в меня.
Несколько часов назад он овладевал Фокси Уитмен, но теперь убеждался, что нет для него лона богаче и желаннее лона жены. От восторга он был на грани забытья. Их сексу всегда мешала ее умудренная самостоятельность. Вот и сейчас она, немного выждав, провела пальцами по его взлохмаченной груди, а потом погрузила пальцы в себя, куда уже ввинчивался он. Через некоторое время она властно взяла его за ягодицы, как бы говоря: "Добивай!", выдохнула весь воздух и распласталась под ним.
- Вот так сюрприз, женушка...
Она пожала плечами, отполированными светом звезд, собрав в складки мокрую от пота простыню.
- Я тоже умею распаляться, как остальные твои женщины.
- У меня нет других женщин. - Его рука молитвенно застыла у нее между ног. - Вот где, оказывается, рай!
Анджела жестом приказала ему слезть и отвернулась, чтобы уснуть. С первой брачной ночи она спала голой после любви.
- По-моему, там у всех женщин одно и то же.
- Ничего подобного! - ляпнул он. Но признание было проигнорировано.
Он был скромен и осторожен с Фокси, потом что боялся ее возжелать. День за днем он проводил на Индейском холме, где на бетонных фундаментах быстро вырастали три его дома Балки, башмаки, брусья, настилы, перекрытия, сливы рам, стойки - наглядный строительный алфавит, который Пайт любил простукивать, вооружившись молотком. Его глаз вылавливал любую мелочь. Готовый дом радовал его меньше, чем голый каркас, потому что отделка скрывала качество конструкции, добрая работа сводилась на нет субподрядчиками - пронырами-электриками, хапугами-сантехниками, упрямыми лентяями-каменщиками.
Много дней подряд он попадал в дом Робинсонов только к трем-четырем часам дня. Первым делом он решил самую серьезную проблему - отсутствие фундамента. Флигель для слуг- четыре комнатушки и бесполезная кухонька - был снесен, и на его месте в два дня был вырыт котлован глубиной в десять футов. Четырем студентам с лопатами потребовалась неделя, чтобы сделать подкоп под кухню и коридор и добраться до дыры под гостиной. Еще несколько дней ушло на закачку цемента (эти работы совпали с жарой в начале июня; под домом можно было наблюдать адскую сцену - голых по пояс, заляпанных цементом людей). Половина дома временно зависла, опираясь на несколько кедровых свай. После этого Пайт возвел поверх фундамента на месте бывшего флигеля одноэтажную пристройку из двух комнат - детской и игровой, с крыльцом под козырьком, повернутым в сторону моря, - соединенную с кухней переходом, где можно было хранить садовый инвентарь. Еще до конца июня Фокси заказала в оранжерее "Вое и сыновья" шесть розовых кустов и высадила их с торцовой стороны нового крыла, в замусоренную после строительства почву, чтобы выхаживать, как больных детей.
В июле кровельщики за пять дней заменили старую протекающую крышу новой, плоской. Старая ветхая веранда была уничтожена, и в гостиную хлынул солнечный свет. Стены гостиной, в которых были теперь заключены отопительные трубы, были затянуты металлической сетки и оштукатурены старым чехом из Лейстауна и его увечным племянником - последними штукатурами, еще сохранившимися к югу от Матера. Все эти работы, почти завершенные к августу, обошлись Кену Уитмену в одиннадцать тысяч долларов, из которых фирме Пайта пошло только две тысячи восемьсот, так что прибыль составила несколько жалких сотен. Остальное было потрачено на материалы, рабочих, умельцев Адамса и Камо, подрядчика, устанавливавшего новую систему отопления, поставки цемента. Работы по кухне - новое оборудование, трубы, шкафы, линолеум - обошлись в дополнительные три тысячи, так что Пайт, сочувствуя Уитмену (хотя тот не просил о сочувствии, так как понимал, что качество стоит денег, и только коротко кивал, соглашаясь с превращением своего дома в дом Фокси), занизил собственный гонорар. Все, а больше всех Галлахер, предрекали, что проект получится убыточным. Так и вышло.
Зато Пайт мог теперь наслаждаться зрелищем беременной Фокси, стоя читающей письмо и отбрасывающей на свежеоштукатуренную стену золотистую тень. Главное, он хотел доставить ей удовольствие своей работой. Каждое вносимое им изменение работало на общий замысел: ночами и в тягостные дневными часы, скучая по ней, он представлял, как ее охраняют расставленные им часовые: стальные колонны, растущие из прочного фундамента, девственные вертикальные поверхности, высокие двери, умело вставленные в закрепленные старые коробки, двойное окно в потолке, над ее спящей головой. Когда они находились врозь, он представлял ее неизменно уснувшей, бессознательно набирающейся к встрече с ним новых сил. Иногда он приезжал немного раньше и действительно заставал ее спящей. Море темнело под солнцем, вдали вибрировал от жары лейстаунский маяк. С изрытого мышами склона несло густым запахом сена. Перед калиткой торчали обрубки сирени. Ни одной машины у дома, кроме подержанного синего "плимута" хозяйки. Значит, рабочие разъехались.
Он приподнял алюминиевую щеколду, осмотрел незаконченную пристройку, заметил криво приколоченную доску, прошелся перед домом, где раньше громоздилась терраса, перешагивая через кучи мусора, лужи застывшего раствора, пыльные мешки из-под цемента, куски полиэтилена, изоляционной ваты, а потом постучался в боковую дверь, как будто выпирающую наружу от тишины внутри. Дом, тонущий в восхитительном запахе стружки, вибрировал от шагов Коттона, толстолапого кота. Животное блаженно разлеглось перед гостем, предвкушая, что его возьмут на руки.
Фокси была наверху. Пайт решил разбудить ее медленно, поэтому двинулся по незаконченным комнатам, проверяя карманным ножом стыки, открывая и закрывая дверцы стенных шкафов, снабженные магнитными защелками. Скоро у него над головой послышались шаги, еще тяжелее кошачьих. Пайт в ярости уставился на трубы под временно зависшей в воздухе старой раковиной. Фокси уже стояла с ним рядом - в купальном халате поверх комбинации, заспанная, с влажными волосами в том месте, где голова недавно касалась подушки.
- Они предупредили, что скоро вернутся.
- А я стою и гадаю, почему они сбежали.
- Они мне все объяснили. Погодите-ка... Прокладка?
- Водопроводчики - погибель нашего дела. Водопроводчики и каменщики.
- Тоже вымирающая порода?
- Даже вымирая, они не начинают торопиться. Представляю, как вам с Кеном надоело жить на свалке.
- Ничего, Кена днем не бывает дома, а мне даже нравится1 мне весь день приносят гостинцы. Сидим с Адамсом и Камо и беседуем о добрых старых деньках в Тарбоксе.
- Какие еще добрые старые деньки?
- Портовый городок, сами понимаете... Хотите освежиться? Я проснулась с чудовищной жаждой. Могу сделать лимонад. Добавить холодной воды - и напиток готов.
- Мне придется поехать в контору и устроить разнос водопроводчикам.
- Они обещали вернуться и пустить горячую воду. Не возражаете против розового?
- Розовый лимонад - мой любимый. Его делала моя мать. Из клубники.
- Адаме и Комо говорят, что в добрые старые деньки по улице Божества ходил трамвай. Из трамвая высаживались десанты пьянчуг - здесь было единственное между Бостоном и Плимутом место, где не действовал "сухой закон".
- Какая смешная штука - трамвай! Туда-сюда, туда-сюда...
- Меня в трамваях тошнило. В них всегда была страшная вонь. А кондуктор курил сигару.
- Что вы хотите сделать на месте террасы? Лужайку, внутренний дворик?
- Я бы поставила беседку, увитую виноградом. Что тут смешного?
- Так вы снова лишитесь света и вида.
- Вид вызывает у меня скуку. Это Кен сходит с ума от видов. Вечно смотрит вдаль! Сейчас я вам расскажу про беседки...
- Пожалуйста.
- Я еще была девчонкой. Как-то летом, как раз перед Перл-Харбором, моим родителям захотелось отдохнуть от Бетесды. Они сняли на месяц дом в Вирджинии, а там была огромная увитая виноградом беседка на кирпичном цоколе, по которому ползали муравьи. Сколько мне было лет в сорок первом году? Семь... Извините, обычно я не так болтлива.
- Знаю.
- Помню, побеги винограда складывались в буквы. - Она составила пальцами букву "А". - Я хотела собрать весь алфавит, от А до Z.
- И как, получилось?
- Я дошла только до D. Не могла найти приличную "Е", и все тут! Казалось бы, при таком количестве побегов должна была найтись приличная "Е", но не тут-то было!
- Надо было сразу перейти к "F".
- Суеверие мешало. Просто рука не поднималась. Я все время себя одергивала.
Пайт поморщился. Лимонад был кисловат.
- Теперь люди все меньше себя одергивают и все больше себе позволяют. А жаль!
- Как печально звучит! А я об этом совсем не жалею. Беременность превратила меня в тупицу. Посмотрите на меня: стою перед вами в халате - и хоть бы что! Мне даже нравится. - У нее были очень бледные, обескровленные губы. - Хотите, открою секрет?
- Лучше не открывайте. Лучше скажите, в какой оттенок белого цвета хотите выкрасить деревянные детали в гостиной. Просто белый, блестящий, слоновая кость, яичная скорлупа?
- Ничего, мой секрет вполне невинен. Я несколько лет хотела забеременеть, хотела и боялась. Дело не в страхе за фигуру - я слишком костлявая, чтобы об этом беспокоиться, а в том, что я буду смущать своим видом других. Я несколько месяцев молчала и никому не говорила, кроме Би Герин.
- Ничего, она всем разболтала.
- Знаю. Очень хорошо. Потому что это меня больше не тревожит. Оказывается, людям все равно. Я себе льстила, считая, что всем есть до меня дело. Как выяснилось, им даже больше нравится, когда в тебе что-то не так. Когда у тебя подержанный вид.
- Мне вы не кажетесь подержанной.
- Вы мне тоже.
- Разве люди становятся подержанными?
- Еще как! Мы ведь только и делаем, что пользуемся другими. Больше ничего толком не умеем. Но вы сказали про себя правду: вы настоящий пуританин и очень к себе строги. Сначала я подумала, что тогда, в гостях, вы свалились с лестницы и показываете акробатические фигуры, чтобы это скрыть. А на самом деле вы этим занялись, чтобы испытать боль. Почему вы смеетесь?
- Потому что вы очень умная.
- Никакая я не умная. Расскажите мне о своем детстве. Мое было ужасным. Родители в конце концов развелись. Я была поражена.
- У нас была оранжерея. Родители говорили с голландским акцентом, который я очень старался у них не перенимать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47