- Би-бип! Би-бип! - прокричало оно, топоча по коридору и подражая автомобильному гудку.
Он медленно поднялся - сперва на колени, потом встал во весь рост, доковылял до своей комнаты и заглянул в нее. Так и есть - комната превратилась в настоящий свинарник. "Завтра надо перебраться в следующую, -подумал он, - благо здесь их предостаточно. Проще сменить комнату, чем заниматься уборкой".
Он швырнул мешок на ближайший стол и бессильно рухнул на кровать, прижимая лоб тыльной стороной ладони правой руки.
На его лицо упала тень - стало быть, он в комнате не один. Не открывая глаз и не меняя позы, он устало прохрипел:
- Алиса, ведь я же приказал тебе: не разбрасывай игрушек в коридоре! Я же дал тебе такой красивенький ящик специально для игрушек! Если не научишься держать их в одном ящике - отберу все игрушки.
- Нет! - почти провизжала Алиса. - Би-бип!.. Он слышал, как она бегает, шлепая босыми ножками по полу, - собирает игрушки. Потом раздался скрип.
Он опоздал прикрикнуть на нее и теперь сжал зубы, с ужасом ожидая неизбежного. Да, последовало оглушительное "бац!" - как удар грома для его больной головы. Это Алиса с грохотом захлопнула крышку ящика. Казалось, звук сперва эхом разнесся по всему бункеру, а потом долго не смолкал под сводами его собственного черепа.
У этой девицы хоть кол на голове теши - не переучишь. Она не виновата, но ему-то от этого не легче! Три недели назад он привел Алису в свою берлогу - слабоумную девушку, которую жители Штутгарта просто изгнали из поселения. Он и сам толком не понимал, зачем ее притащил - то ли посочувствовал несчастной, то ли захотелось иметь при себе живую душу. А может, и то и другое. Но теперь-то он отлично понимал, отчего те люди поступили с ней так жестоко. Жить рядом с ней постоянно было выше человеческих сил - хоть на стену лезь! Как только ему станет лучше, он непременно отведет девушку на то же место, где ее нашел - запутавшейся в колючках приречных зарослей и ревевшей в голос.
- Извини, - раздался тоненький плаксивый голосок. - Извини, папочка!
- Я не твой папочка! - резко ответил он. - Будь добра, съешь шоколадку и отправляйся спать!
Ему вдруг безумно захотелось выпить стакан ледяной воды. Дурацкое желание!.. Теперь он весь покрылся потом, хотя внутри него царил мороз, ужасающий мороз! Он сцепил дрожащие руки на груди. Все тело била мелкая дрожь. Он зашарил руками в поисках одеяла, кое-как натянул его на себя, укрывшись до самого подбородка.
Алиса тихонечко напевала в соседней комнате. От этого ему почему-то было немного легче.
А потом он вдруг оказался в своем офисе - весь ужас состоял в сознании того, что лихорадка еще не имеет полной власти над ним и он как бы еще не бредит. К нему приблизилась секретарша с кипой бумаг на подпись - в руке с ярко-розовыми коготками эти бумаги образовывали бутон огромного цветка. Она без умолку тараторила о чем-то - говорила много, возбужденно, а он периодически отвечал, кивал или отрицательно тряс головой, совершал массу жестов - не снимая трубок, нажимал кнопки телефонов, чтобы удерживать звонивших на связи; поглаживал переносицу; дергал себя за мочку уха. Он говорил, однако не понимал ни своих слов, ни слов секретарши, ни того, что ему сообщали по телефонам. Он даже самих телефонных звонков не слышал -только видел помигивание лампочек на аппаратах и был исполнен ощущения отчаянной спешки, неуспевания, отрезанности от мира, своей никчемности и бессилия. А Долли Райбер - так звали секретаршу - все говорила и говорила как заведенная.
И тут он наконец заметил - спокойно, с хладнокровием ученого, - что у нее собачья голова и ее говор мало-помалу переходит в отрывистый лай (как раз лай он воспринимал отчетливо, хотя как будто через слой воды). Он улыбнулся, протянул руку, чтобы погладить ее по шерсти на загривке… но тут секретарша с собачьей головой вдруг превратилась в Алису, которая с любопытством склонялась над его кроватью.
- Я же сказал тебе, что хочу поспать!
- Извини, папочка, - запричитала идиотка.
- Ладно, ступай.
Ее фигурка удалилась, а он нашел в себе силы отстегнуть пояс с амуницией, содрать с себя одежду. Ледяной воды больше не хотелось. Все снятое он бросил у изголовья своей кровати.
Он вытянулся на постели, предавшись свободному течению мыслей, которые причудливо вихрились на фоне пульсирующей боли.
Крысы! Ох уж эти крысы!.. Их было много, они обступали его, придвигались все ближе и ближе… Он потянулся за напалмом. Но крысы вдруг возопили:
- Избави нас, о избавь нас от гнева Твоего!
Он расхохотался и вкусил от принесенного ими.
- Временно избавляю, - проронил он, после чего небо взорвалось, рассыпалось и остались лишь медленно плывущие размытые пятна, по большей части красные, хотя имелись среди них и совсем бесцветные.
Он ничего более не ощущал - живя растением меж этих бесформенных проплываний, а затем - или до тем? или после тем? впрочем, какая разница -потом, потом! - затем услышал и скорее ощутил, чем увидел, свет прямо внутри своей головы, пульсирующий и такой приятный-приятный, и его сознание какое-то время купалось в этом свете - сколько-то часов или сколько-то секунд (какая разница - часов, секунд!), после чего - чего? - он почувствовал, что губы его двигаются, произнося неслышные слова, - он был так далеко от себя, что не слышал собственных слов, а вслед за тем - за чем? - чужой голос произнес:
- Папочка, а что такое "Заслон-Ш"?
- Спи, черт бы тебя побрал! Спи! - шепотом рявкнул он, и произнесенное губами наконец-то стало слышным.
Шарк-шарк прочь. Крысы… Избави нас… "Заслон-Ш"… Свет… Свет?.. Свет!
Свет был нестерпимо ярок - словно вспыхнул неоновый огонь, такой же пульсирующий. Ярче и ярче. Красный, оранжевый, желтый. И белый! Белый и слепящий. Он колыхался в чистейшем кипенно-белом свете. Он упивался пребыванием в свете. Но это длилось лишь мгновение. Одно-единственное мгновение.
Свет ослабевал, и он зрел, как оно приближается. Оно скользило по воздуху в его сторону. Он весь съежился, скукожился, норовя полностью стушеваться, стать невидимым, неслышимым, неощутимым, но оно начало свой неумолимый торжественно-медленный спуск - прямо к нему.
- Господи! - возопил он всем своим существом, а оно приближалось неумолимо, приближалось, приближалось… и вот уже совсем рядом.
Венец с железными зубьями пал на его голову - и зубья впились в его плоть. Но венец продолжал сжиматься - как кольцо из сухого льда вокруг головы.
Оружие! Где оружие? Если у него было оружие, то он, разумеется, попробовал избавиться от венца - и ничего не получилось. Сжимается, тупой болью пронзает и давит, давит - сознание его вдруг вернулось к реальности, к бункеру, хотя мучительное давление осталось.
- Алиса! Алиса, ради всего святого!..
- Да, папочка! Что ты хочешь? - донесся ее голосок.
- Зеркало! Мне нужно зеркало! Достань то, маленькое, которое в туалете, и принеси! Только быстро!
- Зеркало?
- Да, зеркало! Шпигель! Отражение! Куда смотрятся, чтобы себя увидеть!
- Хорошо. Топот ножек прочь.
- И нож! Прихвати нож - наверное, понадобится! - таким же слабым голосом прокричал он вслед Алисе - без особой надежды, что она расслышит его слова.
Спустя мучительную вечность Алиса вернулась.
- Принесла.
Он выхватил у дурочки зеркало, поднес его к голове и уставился на свой лоб, скосив левый глаз.
Вот оно! В центре опухоли над виском появилась черная полоса.
- Слушай, Алиса. - Голос его пресекся. Он вдохнул побольше воздуха и продолжил: - В кухне… знаешь ящик, где мы держим ножи, вилки и ложки?
- Вроде бы да…
- Иди в кухню, вынь этот ящик из шкафа и принеси сюда. Весь ящик, со всем содержимым. И неси аккуратно, гляди не опрокинь! Хорошо?
- Кухня. Ящик. Кухня. Ящик. Ящик в шкафу…
- Да! Только быстренько! Одна нога здесь, другая там. Смотри, не оброни!
Она убежала, вскоре послышался глухой удар и звон. Алиса надсадно заревела.
Он рывком опустил ноги с кровати - и рухнул на пол. Немного придя в себя, медленно пополз на кухню.
Оставляя влажные следы потных рук на кафеле, он добрался до вываленной на пол кухонной утвари.
- Папочка, не бей! - скулила забившаяся в угол кухни Алиса. -Извини, я больше не буду. Папочка, не бей!
- Все в порядке, - сказал он. - Возьми себе еще шоколадку.
Он подобрал два ножа разных размеров и пополз с ними обратно к своей кровати.
Медленный путь назад и отдых заняли едва ли не десять минут. Почувствовав некоторую твердость в руках, он левой рукой поднял зеркало к голове, а в правой зажал нож. До боли закусил губу. Первый надрез нужно сделать молниеносно.
Он тщательно нацелил лезвие точно на черную полосу.
Кажется, он закричал от боли даже раньше, чем полоснул себя по лбу.
Девочка прибежала в комнату в полной панике, в голос рыдая. Но и он обливался слезами. И не мог произнести ничего утешительного для нее.
- Папочка! Папочка! Папочка! - твердила она между всхлипами.
- Рубашку дай!
Алиса выдернула рубаху из стопки одежды и протянула ему.
Он почти весело промокнул рубахой кровь на лбу, а рукавом вытер невольные слезы. Затем снова закусил губу и по металлическому привкусу определил, что она уже прокушена. Он вытер струйку крови у рта.
- Послушай, Алисочка, ты славная девочка, и я совсем не сержусь на тебя.
- Не сердишься?
- Ни капельки. Ты молодец. Ты хорошая. Очень. Но сегодня ночью ты пойдешь спать в другую комнату. Потому что я буду делать себе бо-бо, ужасно шуметь, будет много кровищи - не хочу, чтоб ты все это видела. Да и ты сама вряд ли захочешь.
- Не сердишься?
- Нет. Но прошу тебя, уйди, пожалуйста, в нашу старую комнату. Только на одну ночь.
- Мне там не нравится.
- Только на одну ночь.
- Хорошо, папочка, - сказала она. - Ты меня поцелуешь?
- Конечно.
Алиса наклонилась к нему, а он ухитрился повернуть свою голову так, чтобы девушка не сделала ему больно и не испачкалась кровью. Поцеловав его, она ушла - не произведя больше никакого шума. Какое облегчение!
На вид Алисе было года двадцать четыре. Однако, невзирая на широкие плечи и заплывшую жиром талию, у нее было лицо ребенка - этакая невинная мордашка херувимчика с полотна Рубенса.
После ее ухода он немного передохнул, потом опять поднял зеркало. Надрез все еще сильно кровоточил. Изучая рану, ему пришлось несколько раз промокать кровь. "Удачно сработано, - решил он. - Первый надрез получился по-настоящему глубоким. Теперь, если хватит духу…"
Он взял нож и нацелил на место повыше черной полосы. Что-то внутри него - там, на бессознательном, животном уровне, где обычно гнездятся все страхи и боль, - орало от ужаса, но он сумел на одну-единственную секунду заглушить этот истошный вопль в себе - и этого мгновения хватило, чтобы сделать второй разрез.
Зеркало и нож разом выпали из его рук. Он схватил уже волглую от крови рубаху, промокнул ею окровавленный лоб - и потерял сознание. Ни света. Ни венца с железными зубьями. Ничего.
Пролежав без сознания бог весть сколько времени, он наконец пришел в себя, стащил рубаху со своего лица, тупо заморгал, облизал губы, на которых запеклась кровь. Мало-помалу приподнял зеркало и взглянул на себя. Так, ему удалось подрезать эту дрянь с двух сторон. Взял в скобки. Сделал первый шаг. Теперь надо идти вглубь - ковырнуть как следует…
И он ковырнул.
Всякий раз, когда лезвие задевало выступающий кусок металла, было сводящее с ума ощущение гула, как будто его череп - кафедральный колокол после удара исполинского языка. Приходилось на несколько минут останавливаться, чтобы прийти в себя.
Он беспрестанно стирал с лица то кровь, то слезы, то пот. Но своего все же добился.
Мало-помалу он заголил достаточно металла и смог прочно подцепить эту штуковину ногтями. Искусанная нижняя губа превратилась в кровавое месиво, и теперь он кусал свой язык. Взялся попрочнее, примерился и потянул - мощным, стремительным рывком.
Когда он очнулся и, собравшись с силами, взглянул в зеркало, штуковина была выдвинута из раны миллиметров на пять-шесть.
Он смочил слюной еще не залитую кровью часть рубахи и попытался протереть лицо. После этого сжал металлический край кончиками пальцев и рванул что было мочи. Снова кромешная темнота.
Лишь после пятой попытки он выдернул изо лба почти пятисантиметровый металлический шип. Искаженное невыносимой болью лицо было залито потом и кровью. Над левым виском зияла страшная рана. Но сам он мгновенно заснул -умиротворяющим сном без сновидений. Точнее, провалился в черную яму, ниже того слоя, где водятся благостные сны.
Она подкралась к нему на цыпочках - с типично детским, даже в выражении лица подчеркнутым усердием не шуметь. Глядя на него - на это осунувшееся измученное лицо, на окровавленный шип, зажатый в его правой руке, на зияющий лоб, Алиса молча покусывала костяшки пальцев. Ей хотелось скулить и плакать, но не хотелось сердить папочку, а потому она кусала себе пальцы - лишь бы не взвыть.
Но все это было так похоже на канун Дня всех святых - на папочке была страшная-престрашная маска.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35