Ибо, когда прослышал он, что царевич при смерти, то зародилась у него мысль, что царь приближает его к себе, чтобы сделать сыном и наследником.
И вот, когда пир был в разгаре, царь загрустил, и сел, подперев голову рукой, и Джафар забеспокоился и спросил, что с ним. И царь сказал: «Танцы и музыка, это приятно и прекрасно, однако ж, сердце мое стосковалось по чудесам, и вот, сказали мне, что за дверью стоит странствующий дервиш, и что ему ведомы тайны воздуха, огня и воды и хочет он показать эти тайны перед нашим лицом».
И сказал Джафар:
«Зовите его!»
А царевич ничего не сказал.
И вот, вошел странствующий дервиш (а это был тот лекарь, только переодетый) и стал показывать разные вещи, от которых у всех улетел разум — он выдыхал цветное пламя, и разговаривал с духами, а когда он выпустил из рукава пестрых бабочек, и они закружились под музыку по комнате, Джафар всплеснул руками и сказал — «Позволь, о, царь, чтобы и жена моя поглядела на такое чудо!». И царь позволил, и вышла Ясмина из-за завесы, скрытая под покрывалами, и стала любоваться на чудеса, и охать, и вздыхать, и царевич смотрел на нее, как жаждущий — на источник, а дервиш поклонился и сказал:
«Лучший свой фокус я приберег напоследок. Вот у меня бутылочка, а в ней волшебный эликсир, и делает он красавца еще краше, мудрого еще мудрее, а благородного — собеседником ангелов. И вот я выпью глоток в доказательство своих слов!».
И он отпил из склянки и чудесно преобразился — ликом стал светел и величествен, а взором грозен, и стал он подобен святым-аутадам, совершающим еженощно обход вселенной, и голос его стал как трубный глас, и так возвысился он, что все стоявшие упали на колени, а сидевшие склонили головы — таков был нестерпимый свет его лика.
И лишь золотых дел мастер Джафар сказал: «Ишь ты, до чего ловки эти факиры отводить глаза правоверным!»
И дервиш оборотился к нему, и сказал: «Коли не веришь, попробуй сам».
«Ишь чего захотел, — сказал Джафар, — такие как ты ловки на руку, и могут подсунуть вместо одного напитка другой, а то ты и вовсе не пил его, а лишь притворился, что глотнул. И ежели ты хочешь сделать мне дурное, то и я не такой дурень, чтобы позволить тебе это».
Дервиш не разгневался, а лишь усмехнулся и обернулся к царевичу, который сидел на своих подушках бледный и слабый, точно поникший нарцисс, что растет из праха влюбленных.
«Или ты тоже думаешь как он?» — спросил дервиш у царевича.
«Твое искусство выше всякого удивления, — почтительно ответил царевич, — и не ведаю я, как удалось тебе это чудо, однако ж, ежели недоверие этого человека тебя оскорбило, я готов загладить его поступок и выпью глоток из твоей склянки».
И он протянул руку и взял склянку, а Джафар подумал: «Вот, неужто он сам отдает себя в руки отравителю? Ну и везет же мне! Или это задумано царем, который любит меня пуще родного сына и хочет возвысить? Ибо этот царевич только и знает, что охать и вздыхать, и никудышный из него вышел бы правитель».
А царевич подумал: «Коли это и вправду яд, ну, так и хвала Господу — я избавлюсь от мучений, ибо не под силу мне видеть торжество этого Джафара! А коли это и впрямь чудесный напиток, так и на то воля Господа!»
И он почтительно взял склянку и отпил из нее, и в его чертах столь явно отразилось внутреннее его благородство, что все всплеснули руками, а Ясмина, сидевшая под своими покрывалами, вздохнула так, что покрывала заколыхались от ее дыхания. И бледность и слабость царевича уже не так бросались в глаза, и всем казалось, что царевич — красивейший юноша из тех, что когда-либо попирали эту землю.
И царь, видя то, озирался с гордостью по сторонам, ибо то был его кровный сын, прекрасный ликом, стройный станом, а Джафару стало до того обидно, что он выхватил склянку из рук царевича и сказал:
«Вижу, вреда от сего напитка нет, хотя и пользы никакой!» (ибо он не подал виду, что заметил какие-то перемены с царевичем).
А надо сказать, что и сам царевич никаких перемен с собой не заметил, ибо его истинный внутренний облик всегда таков и был, и ничего нового для себя он не увидел. И он потому безропотно отдал склянку Джафару и стал ждать, что будет дальше, поскольку силы его были уже на исходе.
А Джафар торопливо отхлебнул из склянки и с гордостью оглянулся по сторонам, ибо полагал он, что раз уж этот никудышный царевич так расцвел и похорошел, то уж он, муж достойный и благородный, расцветет во сто крат пышнее. И он отставил склянку прочь, и поглядел на Ясмину, и, когда она увидела его лицо, к ней обращенное, то она всплеснула руками и в ужасе отшатнулась. И он в гневе нахмурился, и тут все придворные стали показывать на него пальцем, и смеяться, и отворачиваться, и говорить — что за жаба сидит с нами!
Ибо напиток этот, составленный странствующим лекарем, был воистину волшебный и не был он ни ядом, ни лекарством, но проявлял скрытые качества человека, и выводил его душу на поверхность, как рыбак выводит на крючке скрытую в глубинах рыбу. И увидели все, что Джафар этот глуп и самонадеян, что нет в нем любви и почтения, что жаден он не в меру и страдает тайной свирепостью. И Ясмина заплакала и забилась под своими покрывалами, и девушки кинулись ее утешать, и уже собирались увести, но Джафар вновь схватил склянку и закричал: «Не иначе, как этот мерзкий подменил склянку и подлил мне яду, или отвратного зелья, ибо не верю я, чтобы сей напиток был одним и тем же для всех. А ну как пусть теперь моя жена Ясмина глотнет его, чтобы разделить свою участь со своим господином!» И он бросился к Ясмине, и, откинув с ее лица покрывала, на глазах у всех заставил ее проглотить последнюю каплю из склянки (она, впрочем, не слишком сопротивлялась, поскольку хотела лишь, чтобы ее супруг перестал выставлять ее на позорище, а оставил в покое). И, вот, когда она выпила последнюю каплю, все увидели, как лицо ее засияло, точно полная луна, и что она — дева красоты несказанной, подобная гуриям в раю, и что обликом она благородна, а ликом — светла. И все воскликнули «Велик Господь! Вот достойная пара нашему царевичу!» И Джафар бросился к царю с перекошенным от гнева лицом, поскольку решил, что все над ним насмехаются, но царь отвернулся от него и позвал стражу и велел ему убираться с глаз, и Джафар глубоко оскорбился и повернулся, и ушел, нарушив все приличия и, проявив непочтительность, и забыл про Ясмину, и закрылся у себя в комнатах, и от горя и обиды желчь его разлилась по всему телу, и он умер.
И вот что было с Джафаром.
А нищий лекарь полный величия, недоступного царям, сказал царевичу: «Встань». И когда тот встал, подвел его к Ясмине, сияющей под покрывалами, и произнес: «Вот твоя избранница, та, что изначально была предназначена тебе, а ты — ей! Прежде сердце ее было обращено к неправедному, потому что глаза ее не видели его недостатков. Однако же теперь ее глаза открылись и могут отличить истинное от ложного. Иди, бери ее и будь счастлив!»
И все возрадовались, а царь сказал лекарю:
«Ты спас и Ясмину, и моего сына, и соединил их руки, проси же что хочешь, и ни в чем тебе не будет отказа!»
«Я прихожу, когда во мне есть нужда, — сказал тогда лекарь, — и ухожу, когда сам того пожелаю. А что до богатства, то оно странствующим дервишам ни к чему, ибо им принадлежит весь мир! А потому прощайте и живите праведно!»
И он растворился во вспышке света, и все в диване воскликнули: «Вот, воистину, чудо из чудес, последнее чудо! Не иначе, как не сын Адама был здесь с нами!»
И царь упал на колени и вознес хвалу Господу.
И царевич и Ясмина упали на колени и вознесли хвалу Господу.
Ибо неисчерпаемы чудеса Его, они наполняют мир и переливаются через край, и праведные души есть сосуды, собирающие божественную милость.
И царевич выздоровел и окреп, и взял Ясмину в жены с благословения царя и все они жили они долго и счастливо, пока не пришла к ним разрушительница наслаждений и разлучительница собраний…
— Красивую сказку ты поведал, о, мудрый, — сказал Гиви, — неужто за нее и бросили тебя в сие узилище? Ведь она же безобидна!
— Возможно, для простых душ вроде тебя, — ответствовал узник, — однако ж, она полна скрытого смысла, ибо сказанное еще не есть подразумеваемое. Ведь что есть муж Востока? Полная противоположность дочери Евы! Ибо если женщина говорит «нет», подразумевая «быть может», а «быть может», подразумевая «да», то мужи Востока говорят «да» подразумевая «быть может», и «быть может», подразумевая «нет». И если женщина способна сорок лет прятать от чужих глаз свою любовь, но даже на миг не способна скрыть ненависть и отвращение, то мужи Востока, не стыдясь любви, сорок лет будут прятать от чужих глаз ненависть, чтобы в нужный миг поразить ей врага, точно клинком.
— И о чем же на деле повествует сия история, о, рассказчик?
— Ты так и не понял? Она повествует о двух царях, — отвечал узник, — оба из которых не ложные, но лишь один — праведный.
— Так ты это… призывал к свержению самодержавия?
— Глупость ты сказал, о, Гиви! Самодержавие невозможно свергнуть. Цари могут удалиться на некий срок, однако же, они всегда возвращаются, ибо таков порядок вещей. Я призывал к воцарению царя сущностного и необходимого. А вот является ли нынешний царь Ирама таковым, это еще вопрос!
— Да, — печально сказал Гиви, — Миша и вправду очень изменился. Впрочем, должно быть, мои глаза затуманены, о, мудрый, ибо я вижу его таким, каким он был прежде. Но ведь он — могучий муж, герой…
— Должен сказать тебе, о, Гиви, что, ежели бы мир спасали герои, — сказал голос из тьмы, — мир не продержался бы и дня.
— А мир нужно спасать? — вежливо поинтересовался Гиви.
— Мир нужно спасать ежедневно и ежечасно.
— Ну, Миша, по крайней мере, старается! Вот, джиннов изгнал!
— Верно, — задумчиво проговорил Мюршид. — Царь изгнал джиннов одним своим словом. Но разумно ли он поступил? Каждый поступок имеет двоякое толкование…
— По-моему, удалить джиннов во благо. Они не пропускали караваны, губили путников.
— Предположим, о, Гиви, что некто помогущественней, чем даже сам царь Ирама поставил их туда — ибо там, в горах Мрака, не только караванные тропы! Быть может, джинны были меньшим злом, сдерживающим большее зло — а теперь путь большему злу открыт!
— Какому злу? — насторожился Гиви, — я был там, я видел… там, о, Мюршид, творится нечто, от чего трясется земля!
— Это еще не есть зло, — произнес из темноты голос, — страшнее будет, ежели она перестанет трястись. Однако, дела это давние, а у тебя есть заботы и поважнее.
— Да уж, — угрюмо согласился Гиви, — это уже не моя забота. Я обречен сгинуть во мраке, где нет пути.
— Не тревожься, о, сомневающийся. Выход есть всегда, нужно лишь уповать на милость Божию. Ибо даже если закроет Он перед тобой все пути и проходы, Он покажет скрытый путь, неизвестный никому.
— Эх! — сказал Гиви, — из темницы еще никто не выбирался сквозь стены…
— Как знать. Сорок один атрибут есть у Бога, из которых двадцать атрибутов необходимости, двадцать — невозможности и один — возможности. И, если предназначение твое угодно Всевышнему, он охотно предоставляет тебе последний атрибут!
— Хотел бы я узреть этот самый атрибут в предлежащей тьме…
— Спасение грядет, — сурово сказал Мюршид, — но учти, о, Гиви, что само по себе спасение тоже есть испытание!
— Лучше испытание спасением, чем испытание темницей, — резонно возразил Гиви.
— Как знать, — загадочно повторил Мюршид.
Гиви хотел сказать еще что-то, но тяжкий скрип отверзающихся запоров заглушил его слова.
* * *
Интересно, подумал Гиви с поразившим его самого безразличием, это за мной? Или за тем беднягой? И если за мной, то с какой целью?
В душе у него шевельнулась робкая надежда: неужто Миша все-таки одумался… да нет, маловероятно.
— Что это, о, Мюршид? — спросил он шепотом.
— Последний атрибут, — так же шепотом ответил Мюршид, — смотри!
По стенкам запрыгало пламя факелов, освещающих коридор — с непривычки оно показалось Гиви прямо-таки ослепительным. Он моргал, привыкая к свету, и, когда привык, то увидел, как пламя просачивается сквозь приоткрытую дверь, и в нем маячат темные силуэты.
Миша, — думал он, слыша, как торопливо заколотилось сердце, — эх, нет, не Миша!
Ни один из новоприбывших не был похож на Шендеровича — один слишком маленький, двое других — слишком большие.
Он вновь зажмурил глаза.
— Господин, — произнес кто-то свистящим шепотом, — господин мой! Ты здесь?
Гиви оглянулся во мрак, где скрывался его собрат по несчастью, полагая, что обращение могло адресоваться и к нему, но из угла не донеслось ни звука.
— Господин мой Гиви! Отзовись, о, скрытый во тьме!
— Это э… я, — произнес Гиви вовсе не с той готовностью, как, казалось бы, должен, — а это кто?
— Везирь Джамаль, твой слуга…
— О! — обрадовался Гиви, — это Миша тебя послал за мной? Так он передумал?
Шендерович, конечно, бросил его сюда под горячую руку, как последняя скотина, но в принципе, он человек незлой, широкая натура, мог и одуматься… Это все Престол…
Джамаль грустно покачал головой, увитой пышным тюрбаном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
И вот, когда пир был в разгаре, царь загрустил, и сел, подперев голову рукой, и Джафар забеспокоился и спросил, что с ним. И царь сказал: «Танцы и музыка, это приятно и прекрасно, однако ж, сердце мое стосковалось по чудесам, и вот, сказали мне, что за дверью стоит странствующий дервиш, и что ему ведомы тайны воздуха, огня и воды и хочет он показать эти тайны перед нашим лицом».
И сказал Джафар:
«Зовите его!»
А царевич ничего не сказал.
И вот, вошел странствующий дервиш (а это был тот лекарь, только переодетый) и стал показывать разные вещи, от которых у всех улетел разум — он выдыхал цветное пламя, и разговаривал с духами, а когда он выпустил из рукава пестрых бабочек, и они закружились под музыку по комнате, Джафар всплеснул руками и сказал — «Позволь, о, царь, чтобы и жена моя поглядела на такое чудо!». И царь позволил, и вышла Ясмина из-за завесы, скрытая под покрывалами, и стала любоваться на чудеса, и охать, и вздыхать, и царевич смотрел на нее, как жаждущий — на источник, а дервиш поклонился и сказал:
«Лучший свой фокус я приберег напоследок. Вот у меня бутылочка, а в ней волшебный эликсир, и делает он красавца еще краше, мудрого еще мудрее, а благородного — собеседником ангелов. И вот я выпью глоток в доказательство своих слов!».
И он отпил из склянки и чудесно преобразился — ликом стал светел и величествен, а взором грозен, и стал он подобен святым-аутадам, совершающим еженощно обход вселенной, и голос его стал как трубный глас, и так возвысился он, что все стоявшие упали на колени, а сидевшие склонили головы — таков был нестерпимый свет его лика.
И лишь золотых дел мастер Джафар сказал: «Ишь ты, до чего ловки эти факиры отводить глаза правоверным!»
И дервиш оборотился к нему, и сказал: «Коли не веришь, попробуй сам».
«Ишь чего захотел, — сказал Джафар, — такие как ты ловки на руку, и могут подсунуть вместо одного напитка другой, а то ты и вовсе не пил его, а лишь притворился, что глотнул. И ежели ты хочешь сделать мне дурное, то и я не такой дурень, чтобы позволить тебе это».
Дервиш не разгневался, а лишь усмехнулся и обернулся к царевичу, который сидел на своих подушках бледный и слабый, точно поникший нарцисс, что растет из праха влюбленных.
«Или ты тоже думаешь как он?» — спросил дервиш у царевича.
«Твое искусство выше всякого удивления, — почтительно ответил царевич, — и не ведаю я, как удалось тебе это чудо, однако ж, ежели недоверие этого человека тебя оскорбило, я готов загладить его поступок и выпью глоток из твоей склянки».
И он протянул руку и взял склянку, а Джафар подумал: «Вот, неужто он сам отдает себя в руки отравителю? Ну и везет же мне! Или это задумано царем, который любит меня пуще родного сына и хочет возвысить? Ибо этот царевич только и знает, что охать и вздыхать, и никудышный из него вышел бы правитель».
А царевич подумал: «Коли это и вправду яд, ну, так и хвала Господу — я избавлюсь от мучений, ибо не под силу мне видеть торжество этого Джафара! А коли это и впрямь чудесный напиток, так и на то воля Господа!»
И он почтительно взял склянку и отпил из нее, и в его чертах столь явно отразилось внутреннее его благородство, что все всплеснули руками, а Ясмина, сидевшая под своими покрывалами, вздохнула так, что покрывала заколыхались от ее дыхания. И бледность и слабость царевича уже не так бросались в глаза, и всем казалось, что царевич — красивейший юноша из тех, что когда-либо попирали эту землю.
И царь, видя то, озирался с гордостью по сторонам, ибо то был его кровный сын, прекрасный ликом, стройный станом, а Джафару стало до того обидно, что он выхватил склянку из рук царевича и сказал:
«Вижу, вреда от сего напитка нет, хотя и пользы никакой!» (ибо он не подал виду, что заметил какие-то перемены с царевичем).
А надо сказать, что и сам царевич никаких перемен с собой не заметил, ибо его истинный внутренний облик всегда таков и был, и ничего нового для себя он не увидел. И он потому безропотно отдал склянку Джафару и стал ждать, что будет дальше, поскольку силы его были уже на исходе.
А Джафар торопливо отхлебнул из склянки и с гордостью оглянулся по сторонам, ибо полагал он, что раз уж этот никудышный царевич так расцвел и похорошел, то уж он, муж достойный и благородный, расцветет во сто крат пышнее. И он отставил склянку прочь, и поглядел на Ясмину, и, когда она увидела его лицо, к ней обращенное, то она всплеснула руками и в ужасе отшатнулась. И он в гневе нахмурился, и тут все придворные стали показывать на него пальцем, и смеяться, и отворачиваться, и говорить — что за жаба сидит с нами!
Ибо напиток этот, составленный странствующим лекарем, был воистину волшебный и не был он ни ядом, ни лекарством, но проявлял скрытые качества человека, и выводил его душу на поверхность, как рыбак выводит на крючке скрытую в глубинах рыбу. И увидели все, что Джафар этот глуп и самонадеян, что нет в нем любви и почтения, что жаден он не в меру и страдает тайной свирепостью. И Ясмина заплакала и забилась под своими покрывалами, и девушки кинулись ее утешать, и уже собирались увести, но Джафар вновь схватил склянку и закричал: «Не иначе, как этот мерзкий подменил склянку и подлил мне яду, или отвратного зелья, ибо не верю я, чтобы сей напиток был одним и тем же для всех. А ну как пусть теперь моя жена Ясмина глотнет его, чтобы разделить свою участь со своим господином!» И он бросился к Ясмине, и, откинув с ее лица покрывала, на глазах у всех заставил ее проглотить последнюю каплю из склянки (она, впрочем, не слишком сопротивлялась, поскольку хотела лишь, чтобы ее супруг перестал выставлять ее на позорище, а оставил в покое). И, вот, когда она выпила последнюю каплю, все увидели, как лицо ее засияло, точно полная луна, и что она — дева красоты несказанной, подобная гуриям в раю, и что обликом она благородна, а ликом — светла. И все воскликнули «Велик Господь! Вот достойная пара нашему царевичу!» И Джафар бросился к царю с перекошенным от гнева лицом, поскольку решил, что все над ним насмехаются, но царь отвернулся от него и позвал стражу и велел ему убираться с глаз, и Джафар глубоко оскорбился и повернулся, и ушел, нарушив все приличия и, проявив непочтительность, и забыл про Ясмину, и закрылся у себя в комнатах, и от горя и обиды желчь его разлилась по всему телу, и он умер.
И вот что было с Джафаром.
А нищий лекарь полный величия, недоступного царям, сказал царевичу: «Встань». И когда тот встал, подвел его к Ясмине, сияющей под покрывалами, и произнес: «Вот твоя избранница, та, что изначально была предназначена тебе, а ты — ей! Прежде сердце ее было обращено к неправедному, потому что глаза ее не видели его недостатков. Однако же теперь ее глаза открылись и могут отличить истинное от ложного. Иди, бери ее и будь счастлив!»
И все возрадовались, а царь сказал лекарю:
«Ты спас и Ясмину, и моего сына, и соединил их руки, проси же что хочешь, и ни в чем тебе не будет отказа!»
«Я прихожу, когда во мне есть нужда, — сказал тогда лекарь, — и ухожу, когда сам того пожелаю. А что до богатства, то оно странствующим дервишам ни к чему, ибо им принадлежит весь мир! А потому прощайте и живите праведно!»
И он растворился во вспышке света, и все в диване воскликнули: «Вот, воистину, чудо из чудес, последнее чудо! Не иначе, как не сын Адама был здесь с нами!»
И царь упал на колени и вознес хвалу Господу.
И царевич и Ясмина упали на колени и вознесли хвалу Господу.
Ибо неисчерпаемы чудеса Его, они наполняют мир и переливаются через край, и праведные души есть сосуды, собирающие божественную милость.
И царевич выздоровел и окреп, и взял Ясмину в жены с благословения царя и все они жили они долго и счастливо, пока не пришла к ним разрушительница наслаждений и разлучительница собраний…
— Красивую сказку ты поведал, о, мудрый, — сказал Гиви, — неужто за нее и бросили тебя в сие узилище? Ведь она же безобидна!
— Возможно, для простых душ вроде тебя, — ответствовал узник, — однако ж, она полна скрытого смысла, ибо сказанное еще не есть подразумеваемое. Ведь что есть муж Востока? Полная противоположность дочери Евы! Ибо если женщина говорит «нет», подразумевая «быть может», а «быть может», подразумевая «да», то мужи Востока говорят «да» подразумевая «быть может», и «быть может», подразумевая «нет». И если женщина способна сорок лет прятать от чужих глаз свою любовь, но даже на миг не способна скрыть ненависть и отвращение, то мужи Востока, не стыдясь любви, сорок лет будут прятать от чужих глаз ненависть, чтобы в нужный миг поразить ей врага, точно клинком.
— И о чем же на деле повествует сия история, о, рассказчик?
— Ты так и не понял? Она повествует о двух царях, — отвечал узник, — оба из которых не ложные, но лишь один — праведный.
— Так ты это… призывал к свержению самодержавия?
— Глупость ты сказал, о, Гиви! Самодержавие невозможно свергнуть. Цари могут удалиться на некий срок, однако же, они всегда возвращаются, ибо таков порядок вещей. Я призывал к воцарению царя сущностного и необходимого. А вот является ли нынешний царь Ирама таковым, это еще вопрос!
— Да, — печально сказал Гиви, — Миша и вправду очень изменился. Впрочем, должно быть, мои глаза затуманены, о, мудрый, ибо я вижу его таким, каким он был прежде. Но ведь он — могучий муж, герой…
— Должен сказать тебе, о, Гиви, что, ежели бы мир спасали герои, — сказал голос из тьмы, — мир не продержался бы и дня.
— А мир нужно спасать? — вежливо поинтересовался Гиви.
— Мир нужно спасать ежедневно и ежечасно.
— Ну, Миша, по крайней мере, старается! Вот, джиннов изгнал!
— Верно, — задумчиво проговорил Мюршид. — Царь изгнал джиннов одним своим словом. Но разумно ли он поступил? Каждый поступок имеет двоякое толкование…
— По-моему, удалить джиннов во благо. Они не пропускали караваны, губили путников.
— Предположим, о, Гиви, что некто помогущественней, чем даже сам царь Ирама поставил их туда — ибо там, в горах Мрака, не только караванные тропы! Быть может, джинны были меньшим злом, сдерживающим большее зло — а теперь путь большему злу открыт!
— Какому злу? — насторожился Гиви, — я был там, я видел… там, о, Мюршид, творится нечто, от чего трясется земля!
— Это еще не есть зло, — произнес из темноты голос, — страшнее будет, ежели она перестанет трястись. Однако, дела это давние, а у тебя есть заботы и поважнее.
— Да уж, — угрюмо согласился Гиви, — это уже не моя забота. Я обречен сгинуть во мраке, где нет пути.
— Не тревожься, о, сомневающийся. Выход есть всегда, нужно лишь уповать на милость Божию. Ибо даже если закроет Он перед тобой все пути и проходы, Он покажет скрытый путь, неизвестный никому.
— Эх! — сказал Гиви, — из темницы еще никто не выбирался сквозь стены…
— Как знать. Сорок один атрибут есть у Бога, из которых двадцать атрибутов необходимости, двадцать — невозможности и один — возможности. И, если предназначение твое угодно Всевышнему, он охотно предоставляет тебе последний атрибут!
— Хотел бы я узреть этот самый атрибут в предлежащей тьме…
— Спасение грядет, — сурово сказал Мюршид, — но учти, о, Гиви, что само по себе спасение тоже есть испытание!
— Лучше испытание спасением, чем испытание темницей, — резонно возразил Гиви.
— Как знать, — загадочно повторил Мюршид.
Гиви хотел сказать еще что-то, но тяжкий скрип отверзающихся запоров заглушил его слова.
* * *
Интересно, подумал Гиви с поразившим его самого безразличием, это за мной? Или за тем беднягой? И если за мной, то с какой целью?
В душе у него шевельнулась робкая надежда: неужто Миша все-таки одумался… да нет, маловероятно.
— Что это, о, Мюршид? — спросил он шепотом.
— Последний атрибут, — так же шепотом ответил Мюршид, — смотри!
По стенкам запрыгало пламя факелов, освещающих коридор — с непривычки оно показалось Гиви прямо-таки ослепительным. Он моргал, привыкая к свету, и, когда привык, то увидел, как пламя просачивается сквозь приоткрытую дверь, и в нем маячат темные силуэты.
Миша, — думал он, слыша, как торопливо заколотилось сердце, — эх, нет, не Миша!
Ни один из новоприбывших не был похож на Шендеровича — один слишком маленький, двое других — слишком большие.
Он вновь зажмурил глаза.
— Господин, — произнес кто-то свистящим шепотом, — господин мой! Ты здесь?
Гиви оглянулся во мрак, где скрывался его собрат по несчастью, полагая, что обращение могло адресоваться и к нему, но из угла не донеслось ни звука.
— Господин мой Гиви! Отзовись, о, скрытый во тьме!
— Это э… я, — произнес Гиви вовсе не с той готовностью, как, казалось бы, должен, — а это кто?
— Везирь Джамаль, твой слуга…
— О! — обрадовался Гиви, — это Миша тебя послал за мной? Так он передумал?
Шендерович, конечно, бросил его сюда под горячую руку, как последняя скотина, но в принципе, он человек незлой, широкая натура, мог и одуматься… Это все Престол…
Джамаль грустно покачал головой, увитой пышным тюрбаном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54