Сева Непомнящий, несмотря на хилые тринадцать лет, боевой в недавнем прошлом гвардеец, состоял теперь в унизительной – по его представлениям – должности «порученца при порученце». Иными словами, был назначен ординарцем к офицеру для особых поручений маршала Жукова.
Порученца – красивого, щеголеватого полковника с безупречными, совершенно не армейскими манерами – даже ему. Севке, он говорил «вы» – Непомнящий невзлюбил активно. И было за что.
Во-первых, с появлением загадочного полковника кончилась для Севки нормальная боевая жизнь – не сахарная, конечно, и, понятное дело, опасная. Но веселая, дружная и главное – лихая.
В сорок третьем, одиннадцати лет от роду, бежал Севка Непомнящий из родного детдома. Детдом действительно был родным, не потому, что сладкое было там житье. Скорее уж наоборот.
Потому что был детдом не простым, а с приставкой «спец», из которой следовало, что собраны здесь дети репрессированных родителей, иными словами – врагов народа, или ЧСВН – члены семей врагов народа, тоже вроде как репрессированные. Со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Однако ж ничего другого в жизни Севки не было.
Вернее, мальчонка, «репрессированный» в возрасте пяти лет, ничего другого не помнил. Так что выходило – этот родной. И точка.
А бежал – как положено было в те годы нормальным пацанам – на фронт. И, надо сказать, бежал удачно – прибился на марше к орденоносной гвардейской дивизии и прижился, не выдали, не отправили, как многих, обратно. Одно слово – гвардия! С ней и дошел почти до Берлина.
Да, на беду, увязался за комдивом в штаб армии, прокатиться с ветерком в открытом трофейном Willis.
Там и состоялась историческая встреча гвардейца Всеволода Непомнящего с маршалом Георгием Жуковым.
Последний был явно не в духе, к тому же на днях осколком убило двенадцатилетнего мальчика – сына полка. Память была свежей.
– Это что – снова? Детский сад? Приказано было – удалить с линии фронта… Гвардии закон не писан?! Откуда мальчишка?
– Детдомовский, товарищ маршал.
– Детдом – это плохо.
Незнакомый полковник говорил задумчиво, ни к кому вроде не обращаясь. Запредельная вольность в присутствии грозного маршала. Но Жуков не возмутился и даже вступил в дискуссию.
– Плохо, кто спорит. Фронт, что ли, хорошо? Они сейчас пойдут город брать, и он с ними, ты хоть понимаешь, что там происходит?!
– Так точно, товарищ маршал. Однако, Георгий Константинович, выбор между фронтом и приютом…
– У нас приютов нет, товарищ полковник. Пора бы запомнить. И раз уж ты сегодня такой чувствительный…
Он не закончил фразы. Но и этого оказалось достаточно.
Дальнейшая судьба Всеволода Непомнящего была решена. Причем на много лет вперед, вернее – на всю оставшуюся жизнь.
Разумеется, тогда он ничего не понял. И поначалу невзлюбил полковника Потоцкого.
Во-первых, потому, что именно его счел главным виновником «отставки» из славных гвардейских рядов.
Во-вторых, деятельность полковника некоторое время была для Севки совершенно непонятой, загадочной и даже таинственной. В результате он заподозрил неладное и почти собрался поделиться сомнениями с офицером особого отдела, как все разъяснилось.
Особые поручения, а точнее, особая миссия, которую выполнял полковник Потоцкий, в штабе маршала Жукова заключались в экспертной оценке художественных ценностей, обнаруженных на завоеванных территориях, и соответственно решении их дальнейшей судьбы.
Разумеется, такая работа потом велась централизованно, сотрудниками министерства культуры, искусствоведами, представителями музеев, работавшими в составе советской военной администрации. Но администрация, даже военная, как известно, приступает к работе, когда с завоеванных территорий уходят победители, а до того они никому не подотчетны и властвуют безраздельно. Таков неписаный закон войны.
Если же говорить о полковнике Потоцком, то он, вне всякого сомнения, был личностью выдающейся, хотя и несколько странной.
Ибо до октября семнадцатого года был князем Потоцким, учился в Пажеском корпусе, откуда был выпущен – очень вовремя! – летом 1917 года.
Далее биография молодого князя делает странный поворот, ибо в октябре 1917-го он ринулся отчего-то совсем не туда, куда, казалось бы, сам Бог велел. То есть под знамена добровольческих армий. Или, на худой конец, в эмиграцию. Крутить баранку такси на парижских бульварах. А поступил в высшей степени оригинально – пошел служить в Красную Армию, угодив при этом в ординарцы к самому Семену Буденному. Военная карьера, таким образом, была обеспечена.
К началу войны полковник Потоцкий уже занимал загадочную должность офицера для особых поручений и, судя по всему, справлялся со своими обязанностями неплохо – по крайней мере имел боевые награды и никто из знавших его людей никогда не посмел бы назвать полковника классической «штабной крысой». Скорее – наоборот.
История, мало похожая на правду, к примеру, упорно гуляла по штабу, добавляя в ореол красавца полковника толику золотого сияния.
Был май 1945-го, банкеты с участием старших офицеров – советских и союзных – закатывались часто, с размахом и знанием дела. В какой-то момент застолье плавно переходило в братание.
Пьяные англичане, однако, процедуру бессовестно затягивали, предваряя братское объятие витиеватым представлением с перечислением всех наследственных титулов. И доигрались, монархисты! Монотонное: лорд, пэр, сэр… – получило внятный, красивый отпор. Главное – неожиданный.
– Полковник Красной Армии, князь Потоцкий!
Говорят, многие в этот миг протрезвели.
Сам полковник, проснувшись поутру, обратился в слух, в ожидании тяжелых шагов в коридоре.
Не дождался.
Решил, что брать будут в штабе – явился со сменой белья, пару часов просидел в полном унынии.
Потом вызван был к маршалу по текущим делам.
Час от часу не легче – возьмут, значит, в кабинете, на глазах Самого…
Сам был один и потребовал обычного доклада, слушал, перебивал, давал указания – ничего не происходило!
Аудиенция закончилась, отпущенный на все четыре стороны полковник – на ватных, разумеется, ногах – двинулся к двери.
Но – всему есть предел! – дождался, получил свое.
– Вот что, Гоша, – не отрываясь от бумаг, бросил маршал негромко и как бы между прочим, – еще одна такая выходка, князем ты, может, и останешься, но полковником уже не будешь.
Севка в эту историю верил.
И вообще начался в его жизни этап тихого обожания и учебы, а вернее – натаскивания.
Настоящая учеба была впереди.
Обожал он, понятное дело, молодцеватого полковника.
Тот, в свою очередь, стремительно – с поправкой на время и условия – натаскивал его в хитром и тонком антикварном деле и, надо сказать, был доволен. Память у парня была отменной. Глаз – цепким. К тому же прорезалось вдруг недюжинное, острое чутье настоящего.
И – уж совсем неожиданно – тонкий, безошибочный вкус.
Полковник с удовольствием оставил его при себе, тем паче самому пришлось задержаться – всемогущий маршал со скрежетом зубовным расставался с порученцем.
Но решение, принятое где-то в заоблачных высотах, обсуждению не подлежало.
Потоцкий остался в Германии для оказания содействия специалистам советской военной администрации. Понятно – какого и в чем.
История эта могла длиться еще довольно долго, а Сева Непомнящий – состоять при веселом, образованном полковнике не один год, сначала – учеником и подмастерьем, позже – партнером и, возможно, преемником.
Судьба, однако ж, решила ускорить дело. Возможно, поступая таким образом, она действовала в интересах Всеволода Серафимовича – кто знает, кем бы он стал, преодолев долгий путь?
Случается ведь, и нередко, что подающий надежды ученик становится в итоге бледной тенью наставника.
Не более того, Кто знает?
Но как бы там ни было, в августе 1947-го полковник Потоцкий был застрелен на пороге своего дома.
Накануне он пребывал в больших хлопотах, комплектуя какой-то сложный и чрезвычайно секретный литерный поезд, с отправкой которого очень спешили, однако ж совсем не привлекал к работе Севку.
Такое, впрочем, уже случалось, и тот по простоте душевной просто радовался нечаянной свободе… И неожиданно получил ее в полном объеме.
Следствие было коротким. Стрелял, конечно же, в бессильной злобе недобитый, затаившийся фашист.
Обычная по тем временам история.
Полковник был холост и вообще одинок.
Основательно переворошив его имущество, разочарованные особисты сделали тем не менее широкий жест – передали все Севке, как человеку, близкому полковнику, к тому же сироте.
Имуществу Севка не обрадовался – заменить полковника оно не могло, а прелесть дорогого одеколона и тонких шелковых рубашек он еще не мог оценить в полной мере – мал был. И воспитан иначе.
Только одна вещица согрела сердце – небольшой женский портрет неожиданно обнаружился в бумагах полковника. Портрет был почему-то без рамы и даже снят с подрамника – один холст.
Особисты, возможно, просто не заметили его в кипе иллюстрированных американских журналов, газет и бумажных репродукций.
Возможно, сочли не представляющим ценности.
Но как бы там ни было – оставили.
Севка же, напротив, хорошо помнил эту работу, обнаруженную в одном из замков под Мекленбургом. И то, как повел себя полковник, едва завидев ее в небольшой картинной галерее.
– Не может быть, – произнес он, как показалось Севке, слегка растерянно. – Не может быть. А собственно, почему нет? Висела себе где-нибудь в Тмутараканске, в Богом забытом именьице, которое и рушить-то не стали. Отдали под сельсовет или начальную школу, пока не пришли господа фашисты. А среди них кто-то глазастый. Да, брат, всякие на войне бывают встречи…
– Кто это?
– Может, никто. Марфутка какая-нибудь или Пелагея-скотница. Неплохой портретец неплохого художника. Вероятнее всего, крепостного, коих, как известно, не счесть малевало на матушке-Руси. А может, самого Ивана Крапивина творение, утраченное, как полагают, безвозвратно. Однако в этом еще предстоит разобраться. Так-то, брат.
Разобраться теперь, по всему, предстояло Севке.
Покидая Германию, он увозил бесценный, возможно, холст на дне скромного фанерного чемодана.
И – право слово – так было надежнее.
Москва, год 2002-й

Ночью выпал снег, настоящий – не та мерзкая слякоть, что сыпалась с небес накануне. Возможно, в городе этого даже не заметили.
Там снег не прижился – раздавленный колесами машин, втоптанный в грязный асфальт, он немедленно утратил первозданную чистоту, лишился алмазного сияния – исчез, растворился в общем сером унынии.
Иное дело здесь, в дремучем бору, где вековые сосны-великаны бережно водрузили на свои царственные кроны искрящиеся алмазные шапки. И сухая хвоя, густо покрывавшая землю у подножия сосен, радостно укрылась белоснежным покрывалом.
Снег сровнял обочины шоссе, щедро присыпал глубокие проемы, аккуратно запорошил асфальт.
Широкая просека преобразилась, облачившись в белые одежды. Хоть и прежде была хороша – сейчас просто завораживала. Отвлекала, между прочим, от опасной, схваченной морозцем дороги. Хорошо, машин, как и накануне, было немного.
«Определенно, надо перебираться за город…» – состояние души Игоря Всеволодовича этим утром требовало перемен.
Машину он вел уверенно – устойчивый Leksus отменно держал дорогу. Вчерашнее – а выпито было не-, мало – сегодня, как ни странно, не чувствовалось вовсе.
Словом, Игорь Всеволодович был бодр, прекрасно выспался – хотя улеглись ближе к рассвету, – здоров телом и душой. А главное – устремлен в будущее. Давно забытая совокупность чувств.
«Вставай, мой друг, нас ждут великие дела!» – перефразируя кого-то, в далекой юности будил его отец.
С тех пор великие дела все реже являлись на горизонте, а вскоре пропали вовсе, зато открывалась каждое утро во всем своем унылом безобразии россыпь разнокалиберных проблем.
Теперь дела – возможно, не великие, но, без сомнения, значительные, судьбоносные, как стали говорить – отчетливо обозначились в морозной дымке.
– Идея… Я, друг мой, большой раззява, лентяй и сибарит. Появились первые деньги, я имею в виду – в стране… у нас они были всегда, в разумных, разумеется, пределах. Так вот, первые деньги, первые возможности… Согласись, в первую очередь они появились у одних и тех же людей. Людей – а не гоблинов, вцепившихся в номенклатурные кормушки зубами. На другое сил, понятное дело, не осталось. А те, кто не вцепился, огляделись, и в хорошем темпе пристроились на марше к строителям нового капиталистического общества. Ну или пристроили ближнего родственника. Сына, к примеру. Вроде меня, бестолкового. Работа, скажу тебе, поначалу была совсем даже не пыльная. Народец вокруг обретался в большинстве известный. Насчет голоштанных старших научных сотрудников, в одночасье сколотивших миллионы, – не верь: сказки нашего времени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39