Сюжет, сам по себе, является продуктом времени, но — будьте осмотрительны! — это вовсе не приключенческий боевик по своей сути.
— "Некоторые аналогии сразу же приходят на ум. Наиболее очевидная — «Апокалипсис наших дней» Френсиса Копполы. Однако там, где мистеру Копполе не удалось до конца счистить с войны налет героизма и продемонстрировать ее внутренности, Марион Кларк, сотрудничавший с Мортоном Дугласом в написании «Хэтер Дуэлл», открывает нам слой за слоем часовой механизм терроризма и пугающее зрелище, которое он собой представляет.
— "И все же без многомерного исполнения главной героини ленты, продемонстрированного мисс Уитней, картина была бы обречена на провал. Ибо она твердое ядро, противостоявшее урагану насилия. Если бы она исполнила свою роль неубедительно, фильм просто не состоялся бы.
— "Благодаря ее завораживающей игре вся лента взмывает ввысь и достигает подлинных высот..."
Выпустив из рук газету, Дайна откинула голову назад и стала смотреть на огни Манхэттена, Мелькавшие за окном. Они постепенно сливались в яркое пятно, мало-помалу выкристаллизовавшие из себя золотую статуэтку с целомудренно сложенными словно в молитве руками. Но пока она владела ей только в своем воображении. «Скоро, — подумала Дайна, — она станет реальностью и в действительности».
* * *
Моника умирала. У нее была болезнь с очень длинным названием. Дайна слышала несколько слов, связанных воедино, и, как это обычно бывает с медицинскими терминами, они не объяснили ей ровным счетом ничего. Доктор показался Дайне марсианином, пытающимся говорить с ней на своем языке. «Они все одинаковы в этом», — подумала она. Доктора чувствуют себя гораздо более спокойно, когда никто не понимает, что они говорят: тогда меньше шансов быть осужденным за преступную небрежность.
Однако Дайне все же удалось понять следующее: у ее матери нечто вроде рака, только хуже. «Что может быть хуже рака? — недоумевала она. — Неизлечимой болезни?» То, чем болела Моника, так же невозможно было вылечить. Ее состояние ухудшалось с каждым днем.
— Насколько я понимаю, вы не виделись с матерью несколько месяцев, — сказал молодой доктор с гладко выбритым лицом. Он обладал искусственной улыбкой стюардессы и запавшими глазами ветерана войны. Он постоянно испускал глубокие, печальные вздохи, когда думал, что его никто не видит. — Я не хочу, чтобы вы испытали шок, увидев ее теперь. — Они стояли перед закрытой дверью палаты Моники. — Будьте готовы к тому, что она выглядит не так, как прежде, и постарайтесь не испугаться. — Он потрепал ее по плечу и оставил в одиночестве.
Он умудрился напугать Дайну даже в ее неведении: некоторые врачи словно рождаются с таким талантом. Она слышала приглушенные шаги, шепот, скрип провозимой мимо тележки, короткие сдавленные рыдания. Однако все это было позади нее, а впереди — умирающая Моника.
Протянув руку, она коснулась двери и медленно открыла ее. Она показалась Дайне очень тяжелой. Затаив дыхание, девушка вошла в палату.
Моника лежала на высокой кровати. В ее нос и вену на локте были вставлены трубки. В местах уколов на руках виднелись черные синяки. Моника, по-видимому, спала и во сне выглядела почти мертвой. На ее лице появились провалы, которых не было прежде. Казалось, что кто-то изнутри снимает мясо с ее костей.
Дайна заставила себя подойти к кровати, и в тот же миг Моника, будто ощутив присутствие дочери, открыла глаза.
— Итак, — тихо сказала она, — блудная дочь возвращается.
Дайну поразил не столько голос матери, сколько ее глаза. Несмотря на все зловещие предостережения врача, они были прежними, полными сухого юмора, насмешливыми и сердитыми, как у Моники десятилетней давности. «Ублюдок врач, — подумала Дайна. — Он смотрит только на внешность. Внутри ее ничто не изменилось».
— Ты выглядишь по-другому, — продолжала Моника. — Тебе помог доктор Гейст. — Последняя фраза прозвучала скорее как утверждение, чем вопрос. Она посмотрела на свою руку, лежавшую поверх тонкого одеяла и поежилась. — Мне холодно, — прошептала она.
Дайна развернула второе одеяло, лежавшее в ногах кровати. Укрыв им мать, она подогнула его ей под подбородок. Моника, подняв руку, сжала ладонь дочери.
— Если тебе стало лучше, ты найдешь в сердце силу простить меня, — ее голос становился то громче, то тише в такт биению пульса у нее в горле. — Я поступила так, как считала правильным.
— Ты обманула Меня, мать.
Моника закрыла глаза, и слезы выступили из-под ее век.
— Ты бы никогда не стала слушать меня. Ты повернулась бы спиной к истине.
— Истина заключается в том, что ты всегда старалась помешать мне быть вместе с папой. — Одна часть ее сознания кричала: «Как ты можешь говорить об этом сейчас?», но другая, большая, убеждала в том, что это должно быть высказано, пока не поздно.
Моника сжала ее кисть руки покрепче.
— Ты всегда была такой прекрасной, такой чистой и невинной, а твой отец... Он смотрел на тебя такими глазами. Этот взгляд был каким-то... особенным. Он никогда не смотрел так ни на кого, даже на меня.
— Но он любил меня. Как ты могла...
— Он любил женщин, Дайна. — Ее глаза открылись, став шире и ярче. — Я знала об этом до того, как мы поженились, но считала, что это прекратится, когда он станет моим мужем. Однако этого не произошло.
— Мать!..
Дайна попыталась вырвать руку, но Моника вцепилась в нее мертвой хваткой. Она оторвала голову от подушки.
— Теперь ты достаточно взрослая, чтобы знать правду. Ты хотела знать, ты должна знать. — Ее голова упала, глаза вновь закрылись, но лишь на мгновение. Было видно, что ей трудно дышать.
— Твой отец не мог или не хотел останавливаться. Я полагаю, что он все же любил меня по-своему. Он не хотел бросать меня. Однако, я всегда подозревала, что только из-за тебя. Я знала, что он не вынес бы разлуки с тобой и поэтому принимал все как есть... а в свободное время продолжал развлекаться. — Вдруг она, крепко зажмурив глаза, закричала. — О господи, помоги мне! — Дайна решила, что ей очень больно и собралась было вызвать сиделку, но Моника, собравшись с силами, продолжала. — Во мне копилась обида на тебя, это правда. Только ты связывала меня с ним. Я не могла удержать его, а ты могла.
— Но мать...
— Дайна, помолчи, пока я не закончу. У меня нет сил ругаться с тобой. — Ее пальцы поползли вверх и переплелись с пальцами дочери. — Я знаю, что заставила тебя уйти из дому. Я знаю, как я обращалась с тобой. Меня опьянила свобода, подаренная мне смертью твоего отца. — Она слабо улыбнулась. — Я знаю, что должна казаться тебе бессердечной, но постарайся взглянуть на это моими глазами. Постарайся понять, как он обходился со мной; как я обходилась сама с собой. Да, я хотела выставить тебя из дома, но, — слезы вновь показались у нее на глазах, — только после того, как ты ушла, до меня стало доходить, что я натворила, и... как сильно я любила тебя. Я никогда... видишь ли, беда в том, что я никогда не могла воспринимать тебя как личность. Прежде ты всегда была чем-то, что сохраняло наш брак, мостом между мной и твоим отцом.
— Когда ты вернулась, я, взглянув в твои глаза, поняла, что больше не увижу тебя никогда. Мне было страшно за тебя. Один бог знал, где ты была и с кем проводила время. В школе ты появлялась от случая к случаю, и мне стали советовать обратиться к доктору Гейсту. Я думала, что люди, дававшие мне советы, знали, о чем говорят. Их мнение было авторитетным... — Вдруг она остановилась, закусив губу. Притянув Дайну ближе к себе, она спросила. — Это было ужасно, милая? Ты должна сказать мне. Пожалуйста.
— Нет, — солгала Дайна. — Это было не так плохо. Казалось, слезы Моники просветлели, и на ее лицо вернулась улыбка.
— Это хорошо, — шепотом сказала она. — Теперь я чувствую себя намного лучше. Я боялась... — Она посмотрела в глаза дочери. — Впрочем, теперь я все время чего-то боюсь.
Наклонившись над матерью, Дайна поцеловала ее в губы.
— Папа говорил мне однажды о том, как сильно он любил тебя.
Глаза Моники округлились.
— Он говорил? Когда?
Тогда Дайна рассказала ей историю про то, как они ездили ловить рыбу на Лонг Понд, про погоду, про образы, и звуки, и запахи, про дергавшуюся леску, когда рыба глотала наживку и про захватывающее перетягивание каната.
— Что он сказал? — хотела знать Моника.
— Он сказал: «Ты знаешь, я очень люблю твою мать». — Казалось, Моника уснула. — Мама... Мама? — Она нажала кнопку звонка, вызывая сиделку.
* * *
Он звенел бесконечно долго. Дайна рывком села в постели, чувствуя как колотится сердце у нее в груди. Она вытерла пот со лба. Повернув голову, она увидела Рубенса, спавшего возле нее.
Телефон продолжал звонить. Дайна бросила взгляд на часы на тумбочке возле кровати. На светящемся циферблате горели цифры 4.12. Утра или вечера?
Бессознательно она сняла трубку.
— О-хо-хо-хо-хо...
— Что?
— Ох, Дайна... Она протерла глаза.
— Крис?
— О-хо-хо...
— Крис, где ты?
— Дайн, Дайн, Дайна... — его голос звучал хрипло и невнятно.
— Крис, где ты, черт возьми?
— Гм-м-м...
— Крис, ради всего святого!
— ...ю-Йорк...
— Что? Я не могу... ты сказал Нью-Йорк? Ты слышишь? Крис!
— Да, да, да.
— Ты должен был приехать на вечеринку... — Пауза. — Ты слышишь меня?
— Ак-ак-ак... — это звучало почти как смех. Почти — Один, Дайна. Совсем один.
— Что ты делаешь здесь, черт возьми? Крис, с тобой все в порядке?
— Прячусь, Дайна. Я здесь никог... — казалось, он не в состоянии договорить остаток слова. Дайна слышала в трубке его дыхание: неровное и неглубокое.
— Крис, скажи мне просто, где ты.
— О-хо-хо.
— Крис! — Рубенс перевернулся на бок, потревоженный во сне, и Дайна, встав с кровати, отошла от него так далеко, как позволял шнур. Повернувшись спиной к Рубенсу, она обхватила трубку обеими руками, стараясь заглушить звук. — Скажи мне, где ты находишься. Я приеду к тебе прямо сейчас, — Холодный ужас начал проникать в ее душу, точно она ощутила прикосновение невидимых, призрачных пальцев на спине. Она невольно поежилась.
— ...тель...
— Какой отель? — С каждым мгновением она боялась все больше. «Что происходит?» — лихорадочно спрашивала она себя. — Крис, какой отель? «Карлайн»? «Пьер»? — Она перечисляла его любимые места.
— Ак-ак-ак... — Вновь тот же звук, так похожий на смех, и в то же время столь пугающий. Наконец, Крис сообщил ей название гостиницы: «Ренсселер».
— Что? — Она чуть не закричала во весь голос. — Я не знаю, где... — Однако Крис выдохся и был уже не в состоянии сказать что-либо.
Она не стала звать его. Вместо этого она подошла к кровати и повесила, трубку на место. Натянув джинсы, она сунула ноги в высокие кожаные ботинки и надела свитер. Потом, пошарив на ночном столике, она нашла телефонный справочник. Открыв его на разделе «Отели», она принялась водить пальцем вдоль колонок, пока, добравшись до нужного названия, не прошептала: «О, господи!» Гостиница находилась на 44 стрит неподалеку от Бродвея. Более низкопробную ночлежку можно было отыскать только на Бауэри. Что могло заставить Криса поехать в подобное место, не говоря уже о том, чтобы останавливаться там? Этот вопрос не выходил из головы Дайны, когда она, перекинув сумочку через плечо, не выскользнула за дверь.
В пятом часу утра улицы Нью-Йорка казались столь же широкими, как и бульвары Мадрида. Город был погружен в тишину, так что Дайне чудилось, будто еще чуть-чуть и она станет различать на слух мигание неоновых реклам и вывесок. На здании театра «Фриско» на Бродвее зажигалась и гасла двойная афиша спектаклей «Глубокая глотка» и «Дьявол в душе мисс Джонс». Напротив него вырос новый кинотеатр с двумя залами, шли фильмы исключительно на испанском. В этот вечер там крутили «El Brujo Maldito» и «Que Verguenza!»
Такси раскачивало и слегка подбрасывало на изобилующем выбоинами асфальте, пока оно мчалось по пустынным улицам. Большие облака грязно-белого пара, просачивавшиеся сквозь щели вентиляционных люков, люминисцировали, отражая свет уличных фонарей и театральных афиш. Каждый раз, проезжая сквозь очередное облако, они словно пробирались сквозь призрачный занавес, и у Дайны, все еще полусонной, возникло предчувствие, что за ним скрывается иной, неведомый мир.
Только, остановив такси у тротуара у 44 стрит, она до конца осознала, куда ее занесло: сумрачный блеск, кипучий разврат, притоны и бордели... Полный набор атрибутов ее «беспутной» юности. Теперь она страстно желала, чтобы этот мир еще существовал, не был бы зарыт под землю, заколочен досками и заклеен объявлениями, как то здание с горгулиями в Гарлеме, которому, видимо, вскоре предстояло испытать последнее унижение, затрещав под безжалостными ударами чугунной бабы. И все-таки в душе Дайны не было тоски по далекой юности. Более того, ей ни за что на свете не захотелось бы вернуться в то время.
Ей не нужно было и свидетельство победы над этим миром изгоев. Незыблемость и неизменность его существования вселяла в нее уверенность, являлась неопровержимым доказательством надежности знаний и опыта, приобретенных ею здесь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
— "Некоторые аналогии сразу же приходят на ум. Наиболее очевидная — «Апокалипсис наших дней» Френсиса Копполы. Однако там, где мистеру Копполе не удалось до конца счистить с войны налет героизма и продемонстрировать ее внутренности, Марион Кларк, сотрудничавший с Мортоном Дугласом в написании «Хэтер Дуэлл», открывает нам слой за слоем часовой механизм терроризма и пугающее зрелище, которое он собой представляет.
— "И все же без многомерного исполнения главной героини ленты, продемонстрированного мисс Уитней, картина была бы обречена на провал. Ибо она твердое ядро, противостоявшее урагану насилия. Если бы она исполнила свою роль неубедительно, фильм просто не состоялся бы.
— "Благодаря ее завораживающей игре вся лента взмывает ввысь и достигает подлинных высот..."
Выпустив из рук газету, Дайна откинула голову назад и стала смотреть на огни Манхэттена, Мелькавшие за окном. Они постепенно сливались в яркое пятно, мало-помалу выкристаллизовавшие из себя золотую статуэтку с целомудренно сложенными словно в молитве руками. Но пока она владела ей только в своем воображении. «Скоро, — подумала Дайна, — она станет реальностью и в действительности».
* * *
Моника умирала. У нее была болезнь с очень длинным названием. Дайна слышала несколько слов, связанных воедино, и, как это обычно бывает с медицинскими терминами, они не объяснили ей ровным счетом ничего. Доктор показался Дайне марсианином, пытающимся говорить с ней на своем языке. «Они все одинаковы в этом», — подумала она. Доктора чувствуют себя гораздо более спокойно, когда никто не понимает, что они говорят: тогда меньше шансов быть осужденным за преступную небрежность.
Однако Дайне все же удалось понять следующее: у ее матери нечто вроде рака, только хуже. «Что может быть хуже рака? — недоумевала она. — Неизлечимой болезни?» То, чем болела Моника, так же невозможно было вылечить. Ее состояние ухудшалось с каждым днем.
— Насколько я понимаю, вы не виделись с матерью несколько месяцев, — сказал молодой доктор с гладко выбритым лицом. Он обладал искусственной улыбкой стюардессы и запавшими глазами ветерана войны. Он постоянно испускал глубокие, печальные вздохи, когда думал, что его никто не видит. — Я не хочу, чтобы вы испытали шок, увидев ее теперь. — Они стояли перед закрытой дверью палаты Моники. — Будьте готовы к тому, что она выглядит не так, как прежде, и постарайтесь не испугаться. — Он потрепал ее по плечу и оставил в одиночестве.
Он умудрился напугать Дайну даже в ее неведении: некоторые врачи словно рождаются с таким талантом. Она слышала приглушенные шаги, шепот, скрип провозимой мимо тележки, короткие сдавленные рыдания. Однако все это было позади нее, а впереди — умирающая Моника.
Протянув руку, она коснулась двери и медленно открыла ее. Она показалась Дайне очень тяжелой. Затаив дыхание, девушка вошла в палату.
Моника лежала на высокой кровати. В ее нос и вену на локте были вставлены трубки. В местах уколов на руках виднелись черные синяки. Моника, по-видимому, спала и во сне выглядела почти мертвой. На ее лице появились провалы, которых не было прежде. Казалось, что кто-то изнутри снимает мясо с ее костей.
Дайна заставила себя подойти к кровати, и в тот же миг Моника, будто ощутив присутствие дочери, открыла глаза.
— Итак, — тихо сказала она, — блудная дочь возвращается.
Дайну поразил не столько голос матери, сколько ее глаза. Несмотря на все зловещие предостережения врача, они были прежними, полными сухого юмора, насмешливыми и сердитыми, как у Моники десятилетней давности. «Ублюдок врач, — подумала Дайна. — Он смотрит только на внешность. Внутри ее ничто не изменилось».
— Ты выглядишь по-другому, — продолжала Моника. — Тебе помог доктор Гейст. — Последняя фраза прозвучала скорее как утверждение, чем вопрос. Она посмотрела на свою руку, лежавшую поверх тонкого одеяла и поежилась. — Мне холодно, — прошептала она.
Дайна развернула второе одеяло, лежавшее в ногах кровати. Укрыв им мать, она подогнула его ей под подбородок. Моника, подняв руку, сжала ладонь дочери.
— Если тебе стало лучше, ты найдешь в сердце силу простить меня, — ее голос становился то громче, то тише в такт биению пульса у нее в горле. — Я поступила так, как считала правильным.
— Ты обманула Меня, мать.
Моника закрыла глаза, и слезы выступили из-под ее век.
— Ты бы никогда не стала слушать меня. Ты повернулась бы спиной к истине.
— Истина заключается в том, что ты всегда старалась помешать мне быть вместе с папой. — Одна часть ее сознания кричала: «Как ты можешь говорить об этом сейчас?», но другая, большая, убеждала в том, что это должно быть высказано, пока не поздно.
Моника сжала ее кисть руки покрепче.
— Ты всегда была такой прекрасной, такой чистой и невинной, а твой отец... Он смотрел на тебя такими глазами. Этот взгляд был каким-то... особенным. Он никогда не смотрел так ни на кого, даже на меня.
— Но он любил меня. Как ты могла...
— Он любил женщин, Дайна. — Ее глаза открылись, став шире и ярче. — Я знала об этом до того, как мы поженились, но считала, что это прекратится, когда он станет моим мужем. Однако этого не произошло.
— Мать!..
Дайна попыталась вырвать руку, но Моника вцепилась в нее мертвой хваткой. Она оторвала голову от подушки.
— Теперь ты достаточно взрослая, чтобы знать правду. Ты хотела знать, ты должна знать. — Ее голова упала, глаза вновь закрылись, но лишь на мгновение. Было видно, что ей трудно дышать.
— Твой отец не мог или не хотел останавливаться. Я полагаю, что он все же любил меня по-своему. Он не хотел бросать меня. Однако, я всегда подозревала, что только из-за тебя. Я знала, что он не вынес бы разлуки с тобой и поэтому принимал все как есть... а в свободное время продолжал развлекаться. — Вдруг она, крепко зажмурив глаза, закричала. — О господи, помоги мне! — Дайна решила, что ей очень больно и собралась было вызвать сиделку, но Моника, собравшись с силами, продолжала. — Во мне копилась обида на тебя, это правда. Только ты связывала меня с ним. Я не могла удержать его, а ты могла.
— Но мать...
— Дайна, помолчи, пока я не закончу. У меня нет сил ругаться с тобой. — Ее пальцы поползли вверх и переплелись с пальцами дочери. — Я знаю, что заставила тебя уйти из дому. Я знаю, как я обращалась с тобой. Меня опьянила свобода, подаренная мне смертью твоего отца. — Она слабо улыбнулась. — Я знаю, что должна казаться тебе бессердечной, но постарайся взглянуть на это моими глазами. Постарайся понять, как он обходился со мной; как я обходилась сама с собой. Да, я хотела выставить тебя из дома, но, — слезы вновь показались у нее на глазах, — только после того, как ты ушла, до меня стало доходить, что я натворила, и... как сильно я любила тебя. Я никогда... видишь ли, беда в том, что я никогда не могла воспринимать тебя как личность. Прежде ты всегда была чем-то, что сохраняло наш брак, мостом между мной и твоим отцом.
— Когда ты вернулась, я, взглянув в твои глаза, поняла, что больше не увижу тебя никогда. Мне было страшно за тебя. Один бог знал, где ты была и с кем проводила время. В школе ты появлялась от случая к случаю, и мне стали советовать обратиться к доктору Гейсту. Я думала, что люди, дававшие мне советы, знали, о чем говорят. Их мнение было авторитетным... — Вдруг она остановилась, закусив губу. Притянув Дайну ближе к себе, она спросила. — Это было ужасно, милая? Ты должна сказать мне. Пожалуйста.
— Нет, — солгала Дайна. — Это было не так плохо. Казалось, слезы Моники просветлели, и на ее лицо вернулась улыбка.
— Это хорошо, — шепотом сказала она. — Теперь я чувствую себя намного лучше. Я боялась... — Она посмотрела в глаза дочери. — Впрочем, теперь я все время чего-то боюсь.
Наклонившись над матерью, Дайна поцеловала ее в губы.
— Папа говорил мне однажды о том, как сильно он любил тебя.
Глаза Моники округлились.
— Он говорил? Когда?
Тогда Дайна рассказала ей историю про то, как они ездили ловить рыбу на Лонг Понд, про погоду, про образы, и звуки, и запахи, про дергавшуюся леску, когда рыба глотала наживку и про захватывающее перетягивание каната.
— Что он сказал? — хотела знать Моника.
— Он сказал: «Ты знаешь, я очень люблю твою мать». — Казалось, Моника уснула. — Мама... Мама? — Она нажала кнопку звонка, вызывая сиделку.
* * *
Он звенел бесконечно долго. Дайна рывком села в постели, чувствуя как колотится сердце у нее в груди. Она вытерла пот со лба. Повернув голову, она увидела Рубенса, спавшего возле нее.
Телефон продолжал звонить. Дайна бросила взгляд на часы на тумбочке возле кровати. На светящемся циферблате горели цифры 4.12. Утра или вечера?
Бессознательно она сняла трубку.
— О-хо-хо-хо-хо...
— Что?
— Ох, Дайна... Она протерла глаза.
— Крис?
— О-хо-хо...
— Крис, где ты?
— Дайн, Дайн, Дайна... — его голос звучал хрипло и невнятно.
— Крис, где ты, черт возьми?
— Гм-м-м...
— Крис, ради всего святого!
— ...ю-Йорк...
— Что? Я не могу... ты сказал Нью-Йорк? Ты слышишь? Крис!
— Да, да, да.
— Ты должен был приехать на вечеринку... — Пауза. — Ты слышишь меня?
— Ак-ак-ак... — это звучало почти как смех. Почти — Один, Дайна. Совсем один.
— Что ты делаешь здесь, черт возьми? Крис, с тобой все в порядке?
— Прячусь, Дайна. Я здесь никог... — казалось, он не в состоянии договорить остаток слова. Дайна слышала в трубке его дыхание: неровное и неглубокое.
— Крис, скажи мне просто, где ты.
— О-хо-хо.
— Крис! — Рубенс перевернулся на бок, потревоженный во сне, и Дайна, встав с кровати, отошла от него так далеко, как позволял шнур. Повернувшись спиной к Рубенсу, она обхватила трубку обеими руками, стараясь заглушить звук. — Скажи мне, где ты находишься. Я приеду к тебе прямо сейчас, — Холодный ужас начал проникать в ее душу, точно она ощутила прикосновение невидимых, призрачных пальцев на спине. Она невольно поежилась.
— ...тель...
— Какой отель? — С каждым мгновением она боялась все больше. «Что происходит?» — лихорадочно спрашивала она себя. — Крис, какой отель? «Карлайн»? «Пьер»? — Она перечисляла его любимые места.
— Ак-ак-ак... — Вновь тот же звук, так похожий на смех, и в то же время столь пугающий. Наконец, Крис сообщил ей название гостиницы: «Ренсселер».
— Что? — Она чуть не закричала во весь голос. — Я не знаю, где... — Однако Крис выдохся и был уже не в состоянии сказать что-либо.
Она не стала звать его. Вместо этого она подошла к кровати и повесила, трубку на место. Натянув джинсы, она сунула ноги в высокие кожаные ботинки и надела свитер. Потом, пошарив на ночном столике, она нашла телефонный справочник. Открыв его на разделе «Отели», она принялась водить пальцем вдоль колонок, пока, добравшись до нужного названия, не прошептала: «О, господи!» Гостиница находилась на 44 стрит неподалеку от Бродвея. Более низкопробную ночлежку можно было отыскать только на Бауэри. Что могло заставить Криса поехать в подобное место, не говоря уже о том, чтобы останавливаться там? Этот вопрос не выходил из головы Дайны, когда она, перекинув сумочку через плечо, не выскользнула за дверь.
В пятом часу утра улицы Нью-Йорка казались столь же широкими, как и бульвары Мадрида. Город был погружен в тишину, так что Дайне чудилось, будто еще чуть-чуть и она станет различать на слух мигание неоновых реклам и вывесок. На здании театра «Фриско» на Бродвее зажигалась и гасла двойная афиша спектаклей «Глубокая глотка» и «Дьявол в душе мисс Джонс». Напротив него вырос новый кинотеатр с двумя залами, шли фильмы исключительно на испанском. В этот вечер там крутили «El Brujo Maldito» и «Que Verguenza!»
Такси раскачивало и слегка подбрасывало на изобилующем выбоинами асфальте, пока оно мчалось по пустынным улицам. Большие облака грязно-белого пара, просачивавшиеся сквозь щели вентиляционных люков, люминисцировали, отражая свет уличных фонарей и театральных афиш. Каждый раз, проезжая сквозь очередное облако, они словно пробирались сквозь призрачный занавес, и у Дайны, все еще полусонной, возникло предчувствие, что за ним скрывается иной, неведомый мир.
Только, остановив такси у тротуара у 44 стрит, она до конца осознала, куда ее занесло: сумрачный блеск, кипучий разврат, притоны и бордели... Полный набор атрибутов ее «беспутной» юности. Теперь она страстно желала, чтобы этот мир еще существовал, не был бы зарыт под землю, заколочен досками и заклеен объявлениями, как то здание с горгулиями в Гарлеме, которому, видимо, вскоре предстояло испытать последнее унижение, затрещав под безжалостными ударами чугунной бабы. И все-таки в душе Дайны не было тоски по далекой юности. Более того, ей ни за что на свете не захотелось бы вернуться в то время.
Ей не нужно было и свидетельство победы над этим миром изгоев. Незыблемость и неизменность его существования вселяла в нее уверенность, являлась неопровержимым доказательством надежности знаний и опыта, приобретенных ею здесь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101