Я как раз приезжала, когда он тянул проводку. Это была целиком его затея.
Майкл разглядывал узоры, нарисованные на сёдзи тенями от ветвей деревьев.
— Он не говорил, зачем она ему понадобилась?
— Нет, все и так знали, — ответила Одри и, когда Майкл удивленно воззрился на нее, пожала плечами. — Разве мама тебе не сообщала? Однажды кто-то пытался забраться в дом.
— Нет, ничего не сообщала. — Он покачал головой. — И что произошло?
Одри вновь пожала плечами.
— Да, собственно, ничего особенного. Так, бродяга какой-нибудь, хотел, видно, стянуть что плохо лежит. Было около трех часов ночи. Меня, как водится, терзала бессонница, вдруг слышу — кто-то бродит под окнами, приблизительно где ты сейчас стоишь.
— Ты его видела?
— Нет. Я просто достала папин пистолет, да как пальну в окно — его и след простыл.
— Н-да, сигнализация, — задумчиво произнес Майкл. — На папу совсем не похоже.
Он вернулся к Одри. Она сидела, подобрав под себя ноги, и не выглядела натянутой, будто струна, какой была днем.
— Майкл. — Одри вывела его из задумчивости. — Ты знаешь, как папа погиб?
— Дядя Сэмми сообщил только, что в результате аварии на дороге.
— Да, это мне тоже известно.
Они на некоторое время умолкли. Наконец Майкл поинтересовался:
— Ты о чем-то слышала, Эйди?
Она спокойно и серьезно смотрела на него.
— Ты же у нас привидение. Тебе лучше знать.
* * *
— А где то, о чем мы договаривались?
Жирный коричневый палец указывал на стол.
— Здесь этого нет.
Жирный коричневый палец укоризненно покачался из стороны в сторону.
— Вы обещали, что принесете, и не принесли. Здесь этого нет.
Покачавшись, жирный коричневый палец ткнул в обугленные остатки различных предметов, сваленные в кучу на середине стола из древесины коа. В воздухе попахивало гарью.
Толстяк Итимада вздохнул. При этом его округлое брюхо потерлось о край стола.
— Я не получил того, что хотел.
Он облизнул губы и опять сложил их бантиком.
— А я так сильно хотел...
Черные глаза японца воззрились на двух туземцев, понуро стоящих перед ним и похожих как две капли воды. На обоих были одинаковые рубахи-алоха, крикливо-цветастые сёрфинговые трусы до колен и плетеные сандалии.
— Ну, что вы мне на это скажете? — вопросил толстяк Итимада.
Снаружи залаяли собаки, и оба гавайца повернули головы, чтобы посмотреть в окно. Мимо промчались два длинноволосых блондина — парни не старше девятнадцати. Каждый удерживал в руках по два собачьих поводка, пристегнутых к строгим металлическим ошейникам, из которых рвались свирепые доберманы. Через секунду парни с собаками скрылись в густых тропических зарослях.
— Наверно, кто-то нарушил границы вашего участка, — предположил один из гавайцев.
— Может быть, полиция? — опасливо поежился второй.
— Чепуха, — убежденно отозвался толстяк Итимада. — Небось, как всегда, дикая свинья. Видишь, как возбудились?
— Кто — собаки или те мальчики? — спросил первый гаваец. Если это и было шуткой, она все равно осталась без ответа.
— В Кахакулоа не бывает полиции, — сказал, словно отчеканил, толстяк Итимада. Чувствовалось, что он не бросает слов на ветер. — И никогда не появится, если я ее не вызову, — закончил он.
Виллу Кахакулоа, расположенную на северо-восточной оконечности острова Мауи, с ближайшим настоящим городом на юге — Вайлуку — связывала единственная двухрядная дорога. На север, в сторону Капалуа, вела только разбитая тропа, петлявшая по краям отвесных утесов. По тропе можно было проехать лишь на вездеходе — и то если она была в это время года проходимой. Автомобили с малым дорожным просветом проваливались в глубокие колеи и в лучшем случае лишались поддона картера, коробки передач и глушителя.
— Тогда собаки — излишняя роскошь, — заметил первый гаваец.
— Ну, не скажи. Тут шляются все, кому не лень — туристы, хиппи, просто любопытные. Приходится их отгонять. Это частное владение в конце концов, — объяснил толстяк Итимада.
Гаваец понимающе рассмеялся.
— Понятно, брат. Главное, чтобы зеваки не лезли ночевать в сарай на сеновал, где время от времени хранится тонна-другая такой пахучей травки...
Толстяк Итимада тяжело поднялся. Шесть футов роста при изрядной тучности — неплохо по любым меркам, а среди японцев он должен был выглядеть прямо-таки гигантом. Мелкие черты лица лишь подчеркивали общие габариты. Желтые ребра ладоней Итимады представляли собой сплошные жесткие мозоли. Кулаки напоминали размерами медвежьи лапы. Ходили легенды — быть может, они были просто легендами, а может, основывались на действительных фактах, — будто толстяк убивает кулаком, как кувалдой, одним ударом.
Итимада уже семь лет обретался на Гавайях, изредка переселяясь с острова на остров. Он изучил пятидесятый штат так же хорошо, как туземцы, или даже лучше — туземцам, скорее всего, было недосуг заниматься историей и географией своих неправдоподобно прекрасных островов. Гавайцы день и ночь обслуживали миллионы туристов, ежегодно наводняющих тропический рай.
— Вы у меня недавно, поэтому я до сих пор был терпелив.
Советую порасспросить соседей: вам скажут, что я и впрямь снисходителен и терпим к своим работникам, словно к детям. Пока они стараются и хорошо делают свое дело. А что это такое — хорошо делать дело? По-моему, любая работа может заслуживать всего двух оценок: либо она выполнена хорошо, либо не сделана вовсе. В первом случае я щедро вознаграждаю за труды и бываю снисходителен к мелким слабостям и шалостям своих работников — они ведь мне что дети. Но во втором я теряю терпение и наказываю нерадивых. И это справедливо — ведь если попустительствовать безответственности, история может повториться. Я не жду повторения, а просто увольняю таких работников, и они у меня больше не работают. Они нигде больше не работают.
От толстяка Итимады не укрылось, что гавайцы, внимая его назидательной речи, слегка разнервничались. Он пытался угадать, добрый ли это признак. Его и раньше не привлекала перспектива срочного найма новых людей, но принятое им опасное решение требовало деликатного подхода и исключало использование кого-либо из своих. И вот — пожалуйста — он оказался прав. Ненадежность случайных исполнителей сразу же дает себя знать.
— Итак, отвечайте, и немедленно, — произнес он. — Иначе мне придется попросить моих мальчиков спустить с поводков моих собачек. А их, между прочим, не балуют деликатесами. Голодные они лучше работают. — Улыбка толстяка Итимады не содержала ни джоуля теплоты. — В этом отношении они очень похожи на людей, не правда ли?
— Брат, кажется, ты намерен нас запугать?
— Как много слов и мало дела, — скучающим тоном заметил Итимада.
— А ты, брат, чересчур высокого о себе мнения, — ответил первый гаваец. — Думаешь, ты лучше всех этих наглых бледнолицых? — Он указал большим пальцем за спину, где исчезли в зарослях мальчики с псами. — Боюсь, мне придется тебя разочаровать. Вы с ними одного поля ягоды — самые что ни на есть хаолаи, чужаки. У тебя столько же прав на нашей земле, сколько у кучи дерьма в гостиной.
Толстяк Итимада, не сводя с него глаз, надавил большим пальцем на кнопку селектора.
— Кимо, — сказал он в микрофон, — отпусти-ка собак. Рука первого гавайца метнулась под алоху. А под ней, как и подозревал Итимада, у него прятался старый приятель 38-го калибра.
Но толстяк уже не сидел без движения. С ошеломляющей при его габаритах стремительностью он перегнулся через стол и твердым, как сталь, ребром правой ладони ударил наглеца по руке. Оружие грохнулось на пол.
Гаваец взвыл. Рука Итимады взметнулась второй раз, и кончики двух пальцев коснулись груди гавайца чуть повыше сердца. Второй гаваец так и застыл на месте, разинув рот от удивления и страха. Никогда он не думал, что человек, тем более его брат, может столь внезапно, в полном смысле как подкошенный, рухнуть на пол.
Тем временем толстяк Итимада обогнул разделяющий их стол, и его мокасин 15-го размера накрыл игрушку 38-го калибра. Толстяк, кряхтя, поднял револьвер и сунул себе в карман. Потом подхватил под мышки отключившегося туземца, поволок к двери и, пинком открыв ее, швырнул тело на неструганые доски крыльца.
— Эй, гляди тут, поосторожней, — предупредил он, возвращаясь в комнату. — Они уже близко!
Заперев дверь, Итимада повернулся и увидел пепельно-серое лицо второго гавайца.
— А ты неважно выглядишь, — почти дружелюбно обратился к нему японец. — С тобой все в порядке?
— Они... правда уже близко? — хрипло выдавил тот.
— Кто? — удивился толстяк.
— Собаки.
— Собаки обедают, — успокоил его толстяк, снова усаживаясь за стол. Он открыл банку и отправил себе в рот горсть орехов в сахаре. Банка наполовину опустела.
Жуя, Итимада наблюдал за гавайцем. Его вид доставлял толстяку не меньшее удовольствие, чем орехи.
— Мой брат...
— Я жду объяснений.
— Но он...
— Пусть там побудет. Если не обделается, все будет в порядке.
Гаваец так и не понял, всерьез он это сказал или опять пошутил.
Жирный коричневый палец ткнулся в смердящую кучу.
— Итак, это все, что осталось. Так вы утверждаете. — Палец порылся в пепле, разворошил обгорелые клочки бумаги, подцепил кусок бумажника. — Но мне, чтобы поверить, одних слов недостаточно. Ничто не исчезает бесследно. Видишь, эти вещи тоже не обратились в дым, кое-что сохранилось. Я не получил того, что просил. Почему? Говори.
Бледный гаваец с трудом сглотнул воображаемую слюну.
— Мы подъехали сразу после того, как все это случилось. Но не стали останавливаться, а покатили дальше.
— В Каанапали. Гаваец закивал.
— Но скоро мы остановились и вернулись пешком.
— Вы видели труп. — Слова толстяка прозвучали не вопросом, а утверждением.
— Да, видели. Огонь еще не погасили, но удалось довольно быстро вытащить тело из машины.
— Полицейские?
— Нет, санитары городской «скорой помощи». Гаваец бывал на допросах и знал, что сейчас подвергается одному из них. Правда, он еще не решил, лгать или говорить правду. Дело приняло скверный оборот. Брат валяется за дверью, и доберманы уже спущены с привязи... В душе гавайца боролись страх и ненависть.
— Ну? Ты видел, как вытаскивали тело из машины. Дальше?
— Скорее, из погребального костра.
Толстяк Итимада кивнул поощрительно.
— Продолжай.
— Там уже собралась большая толпа. Полицейские потеряли много времени, направляя движение в объезд. Мы подошли поближе, а что надо искать — вы сказали.
Жирный коричневый палец снова погрузился в пепел.
— И как же вам удалось добыть вот это?
Гаваец пожал плечами.
— Я же говорю, легавые крутились на шоссе, и им требовались добровольцы, чтобы гасить огонь и вытаскивать водителя.
— Значит, вы с братом вызвались добровольцами.
— Ну да. Мы потом залезли прямо в машину и забрали все, что обнаружили, — ответил гаваец. — Только видите — все сгорело почти дотла. Кроме одной вещи. — И он достал из-за пазухи скатанный в клубок темно-красный, почти черный шнур. — Это валялось там рядом и даже не закоптилось.
Толстяк Итимада пристально посмотрел на него. Лицо его оставалось бесстрастным.
— Багажник проверили?
— Капот сорвало при ударе. Там не было того, что вам нужно.
Губы толстяка сжались.
— И здесь тоже нет, не так ли?
— Такого, как вы описывали, — нет.
— А мне обязательно нужно.
— Да, сэр.
— Тогда вперед. Ищите, пока не найдете.
Клуб «Эллипс» находился на Нью-Хэмпшир-авеню, почти точно посередке между Центром изобразительных искусств имени Джона Ф. Кеннеди и отелем «Уотергейт». Его высокие, плотно занавешенные окна смотрели на угол парка Рок-Крик, за которым дальше блестел Потомак.
Майкл раньше и слыхом не слыхивал об «Эллипсе», но это было немудрено в городе, приютившем тысячи клубов. Кроме того, Майкл никогда не вращался в «столичных кругах».
По гранитным ступеням он поднялся к внушительному фасаду здания, построенного в колониальном стиле. В просторном вестибюле его встретил привратник в ливрее и, осведомившись об имени посетителя, жестом пригласил следовать за собой. Проводил по широкой, в коврах, лестнице с перилами красного дерева на галерею второго этажа, где постучал в дверь, облицованную дубом, и распахнул ее перед Майклом.
В большом зале с высокими потолками витала безошибочно узнаваемая смесь запахов дубленой кожи, пыльного бархата, хорошего одеколона, сигар и трубочного табака — типичная атмосфера традиционного мужского клуба. За долгие годы запахи насквозь пропитывают мебель, ковры, сами стены, и уже никакими силами от них не избавиться, разве что целиком пустить дом под снос.
Одна стена была разделена тремя высоченными стрельчатыми окнами, в простенках между которыми стояли потемневшие от времени кожаные кресла. Обе боковые стены занимали сверкающие стеклом и граненой бронзой дубовые буфеты, заставленные коллекцией портвейнов, шерри-бренди и арманьяков, большей частью урожаев прошлого века. На четвертой стене в свете медных канделябров висели два больших портрета — Джорджа Вашингтона и Тедди Рузвельта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
Майкл разглядывал узоры, нарисованные на сёдзи тенями от ветвей деревьев.
— Он не говорил, зачем она ему понадобилась?
— Нет, все и так знали, — ответила Одри и, когда Майкл удивленно воззрился на нее, пожала плечами. — Разве мама тебе не сообщала? Однажды кто-то пытался забраться в дом.
— Нет, ничего не сообщала. — Он покачал головой. — И что произошло?
Одри вновь пожала плечами.
— Да, собственно, ничего особенного. Так, бродяга какой-нибудь, хотел, видно, стянуть что плохо лежит. Было около трех часов ночи. Меня, как водится, терзала бессонница, вдруг слышу — кто-то бродит под окнами, приблизительно где ты сейчас стоишь.
— Ты его видела?
— Нет. Я просто достала папин пистолет, да как пальну в окно — его и след простыл.
— Н-да, сигнализация, — задумчиво произнес Майкл. — На папу совсем не похоже.
Он вернулся к Одри. Она сидела, подобрав под себя ноги, и не выглядела натянутой, будто струна, какой была днем.
— Майкл. — Одри вывела его из задумчивости. — Ты знаешь, как папа погиб?
— Дядя Сэмми сообщил только, что в результате аварии на дороге.
— Да, это мне тоже известно.
Они на некоторое время умолкли. Наконец Майкл поинтересовался:
— Ты о чем-то слышала, Эйди?
Она спокойно и серьезно смотрела на него.
— Ты же у нас привидение. Тебе лучше знать.
* * *
— А где то, о чем мы договаривались?
Жирный коричневый палец указывал на стол.
— Здесь этого нет.
Жирный коричневый палец укоризненно покачался из стороны в сторону.
— Вы обещали, что принесете, и не принесли. Здесь этого нет.
Покачавшись, жирный коричневый палец ткнул в обугленные остатки различных предметов, сваленные в кучу на середине стола из древесины коа. В воздухе попахивало гарью.
Толстяк Итимада вздохнул. При этом его округлое брюхо потерлось о край стола.
— Я не получил того, что хотел.
Он облизнул губы и опять сложил их бантиком.
— А я так сильно хотел...
Черные глаза японца воззрились на двух туземцев, понуро стоящих перед ним и похожих как две капли воды. На обоих были одинаковые рубахи-алоха, крикливо-цветастые сёрфинговые трусы до колен и плетеные сандалии.
— Ну, что вы мне на это скажете? — вопросил толстяк Итимада.
Снаружи залаяли собаки, и оба гавайца повернули головы, чтобы посмотреть в окно. Мимо промчались два длинноволосых блондина — парни не старше девятнадцати. Каждый удерживал в руках по два собачьих поводка, пристегнутых к строгим металлическим ошейникам, из которых рвались свирепые доберманы. Через секунду парни с собаками скрылись в густых тропических зарослях.
— Наверно, кто-то нарушил границы вашего участка, — предположил один из гавайцев.
— Может быть, полиция? — опасливо поежился второй.
— Чепуха, — убежденно отозвался толстяк Итимада. — Небось, как всегда, дикая свинья. Видишь, как возбудились?
— Кто — собаки или те мальчики? — спросил первый гаваец. Если это и было шуткой, она все равно осталась без ответа.
— В Кахакулоа не бывает полиции, — сказал, словно отчеканил, толстяк Итимада. Чувствовалось, что он не бросает слов на ветер. — И никогда не появится, если я ее не вызову, — закончил он.
Виллу Кахакулоа, расположенную на северо-восточной оконечности острова Мауи, с ближайшим настоящим городом на юге — Вайлуку — связывала единственная двухрядная дорога. На север, в сторону Капалуа, вела только разбитая тропа, петлявшая по краям отвесных утесов. По тропе можно было проехать лишь на вездеходе — и то если она была в это время года проходимой. Автомобили с малым дорожным просветом проваливались в глубокие колеи и в лучшем случае лишались поддона картера, коробки передач и глушителя.
— Тогда собаки — излишняя роскошь, — заметил первый гаваец.
— Ну, не скажи. Тут шляются все, кому не лень — туристы, хиппи, просто любопытные. Приходится их отгонять. Это частное владение в конце концов, — объяснил толстяк Итимада.
Гаваец понимающе рассмеялся.
— Понятно, брат. Главное, чтобы зеваки не лезли ночевать в сарай на сеновал, где время от времени хранится тонна-другая такой пахучей травки...
Толстяк Итимада тяжело поднялся. Шесть футов роста при изрядной тучности — неплохо по любым меркам, а среди японцев он должен был выглядеть прямо-таки гигантом. Мелкие черты лица лишь подчеркивали общие габариты. Желтые ребра ладоней Итимады представляли собой сплошные жесткие мозоли. Кулаки напоминали размерами медвежьи лапы. Ходили легенды — быть может, они были просто легендами, а может, основывались на действительных фактах, — будто толстяк убивает кулаком, как кувалдой, одним ударом.
Итимада уже семь лет обретался на Гавайях, изредка переселяясь с острова на остров. Он изучил пятидесятый штат так же хорошо, как туземцы, или даже лучше — туземцам, скорее всего, было недосуг заниматься историей и географией своих неправдоподобно прекрасных островов. Гавайцы день и ночь обслуживали миллионы туристов, ежегодно наводняющих тропический рай.
— Вы у меня недавно, поэтому я до сих пор был терпелив.
Советую порасспросить соседей: вам скажут, что я и впрямь снисходителен и терпим к своим работникам, словно к детям. Пока они стараются и хорошо делают свое дело. А что это такое — хорошо делать дело? По-моему, любая работа может заслуживать всего двух оценок: либо она выполнена хорошо, либо не сделана вовсе. В первом случае я щедро вознаграждаю за труды и бываю снисходителен к мелким слабостям и шалостям своих работников — они ведь мне что дети. Но во втором я теряю терпение и наказываю нерадивых. И это справедливо — ведь если попустительствовать безответственности, история может повториться. Я не жду повторения, а просто увольняю таких работников, и они у меня больше не работают. Они нигде больше не работают.
От толстяка Итимады не укрылось, что гавайцы, внимая его назидательной речи, слегка разнервничались. Он пытался угадать, добрый ли это признак. Его и раньше не привлекала перспектива срочного найма новых людей, но принятое им опасное решение требовало деликатного подхода и исключало использование кого-либо из своих. И вот — пожалуйста — он оказался прав. Ненадежность случайных исполнителей сразу же дает себя знать.
— Итак, отвечайте, и немедленно, — произнес он. — Иначе мне придется попросить моих мальчиков спустить с поводков моих собачек. А их, между прочим, не балуют деликатесами. Голодные они лучше работают. — Улыбка толстяка Итимады не содержала ни джоуля теплоты. — В этом отношении они очень похожи на людей, не правда ли?
— Брат, кажется, ты намерен нас запугать?
— Как много слов и мало дела, — скучающим тоном заметил Итимада.
— А ты, брат, чересчур высокого о себе мнения, — ответил первый гаваец. — Думаешь, ты лучше всех этих наглых бледнолицых? — Он указал большим пальцем за спину, где исчезли в зарослях мальчики с псами. — Боюсь, мне придется тебя разочаровать. Вы с ними одного поля ягоды — самые что ни на есть хаолаи, чужаки. У тебя столько же прав на нашей земле, сколько у кучи дерьма в гостиной.
Толстяк Итимада, не сводя с него глаз, надавил большим пальцем на кнопку селектора.
— Кимо, — сказал он в микрофон, — отпусти-ка собак. Рука первого гавайца метнулась под алоху. А под ней, как и подозревал Итимада, у него прятался старый приятель 38-го калибра.
Но толстяк уже не сидел без движения. С ошеломляющей при его габаритах стремительностью он перегнулся через стол и твердым, как сталь, ребром правой ладони ударил наглеца по руке. Оружие грохнулось на пол.
Гаваец взвыл. Рука Итимады взметнулась второй раз, и кончики двух пальцев коснулись груди гавайца чуть повыше сердца. Второй гаваец так и застыл на месте, разинув рот от удивления и страха. Никогда он не думал, что человек, тем более его брат, может столь внезапно, в полном смысле как подкошенный, рухнуть на пол.
Тем временем толстяк Итимада обогнул разделяющий их стол, и его мокасин 15-го размера накрыл игрушку 38-го калибра. Толстяк, кряхтя, поднял револьвер и сунул себе в карман. Потом подхватил под мышки отключившегося туземца, поволок к двери и, пинком открыв ее, швырнул тело на неструганые доски крыльца.
— Эй, гляди тут, поосторожней, — предупредил он, возвращаясь в комнату. — Они уже близко!
Заперев дверь, Итимада повернулся и увидел пепельно-серое лицо второго гавайца.
— А ты неважно выглядишь, — почти дружелюбно обратился к нему японец. — С тобой все в порядке?
— Они... правда уже близко? — хрипло выдавил тот.
— Кто? — удивился толстяк.
— Собаки.
— Собаки обедают, — успокоил его толстяк, снова усаживаясь за стол. Он открыл банку и отправил себе в рот горсть орехов в сахаре. Банка наполовину опустела.
Жуя, Итимада наблюдал за гавайцем. Его вид доставлял толстяку не меньшее удовольствие, чем орехи.
— Мой брат...
— Я жду объяснений.
— Но он...
— Пусть там побудет. Если не обделается, все будет в порядке.
Гаваец так и не понял, всерьез он это сказал или опять пошутил.
Жирный коричневый палец ткнулся в смердящую кучу.
— Итак, это все, что осталось. Так вы утверждаете. — Палец порылся в пепле, разворошил обгорелые клочки бумаги, подцепил кусок бумажника. — Но мне, чтобы поверить, одних слов недостаточно. Ничто не исчезает бесследно. Видишь, эти вещи тоже не обратились в дым, кое-что сохранилось. Я не получил того, что просил. Почему? Говори.
Бледный гаваец с трудом сглотнул воображаемую слюну.
— Мы подъехали сразу после того, как все это случилось. Но не стали останавливаться, а покатили дальше.
— В Каанапали. Гаваец закивал.
— Но скоро мы остановились и вернулись пешком.
— Вы видели труп. — Слова толстяка прозвучали не вопросом, а утверждением.
— Да, видели. Огонь еще не погасили, но удалось довольно быстро вытащить тело из машины.
— Полицейские?
— Нет, санитары городской «скорой помощи». Гаваец бывал на допросах и знал, что сейчас подвергается одному из них. Правда, он еще не решил, лгать или говорить правду. Дело приняло скверный оборот. Брат валяется за дверью, и доберманы уже спущены с привязи... В душе гавайца боролись страх и ненависть.
— Ну? Ты видел, как вытаскивали тело из машины. Дальше?
— Скорее, из погребального костра.
Толстяк Итимада кивнул поощрительно.
— Продолжай.
— Там уже собралась большая толпа. Полицейские потеряли много времени, направляя движение в объезд. Мы подошли поближе, а что надо искать — вы сказали.
Жирный коричневый палец снова погрузился в пепел.
— И как же вам удалось добыть вот это?
Гаваец пожал плечами.
— Я же говорю, легавые крутились на шоссе, и им требовались добровольцы, чтобы гасить огонь и вытаскивать водителя.
— Значит, вы с братом вызвались добровольцами.
— Ну да. Мы потом залезли прямо в машину и забрали все, что обнаружили, — ответил гаваец. — Только видите — все сгорело почти дотла. Кроме одной вещи. — И он достал из-за пазухи скатанный в клубок темно-красный, почти черный шнур. — Это валялось там рядом и даже не закоптилось.
Толстяк Итимада пристально посмотрел на него. Лицо его оставалось бесстрастным.
— Багажник проверили?
— Капот сорвало при ударе. Там не было того, что вам нужно.
Губы толстяка сжались.
— И здесь тоже нет, не так ли?
— Такого, как вы описывали, — нет.
— А мне обязательно нужно.
— Да, сэр.
— Тогда вперед. Ищите, пока не найдете.
Клуб «Эллипс» находился на Нью-Хэмпшир-авеню, почти точно посередке между Центром изобразительных искусств имени Джона Ф. Кеннеди и отелем «Уотергейт». Его высокие, плотно занавешенные окна смотрели на угол парка Рок-Крик, за которым дальше блестел Потомак.
Майкл раньше и слыхом не слыхивал об «Эллипсе», но это было немудрено в городе, приютившем тысячи клубов. Кроме того, Майкл никогда не вращался в «столичных кругах».
По гранитным ступеням он поднялся к внушительному фасаду здания, построенного в колониальном стиле. В просторном вестибюле его встретил привратник в ливрее и, осведомившись об имени посетителя, жестом пригласил следовать за собой. Проводил по широкой, в коврах, лестнице с перилами красного дерева на галерею второго этажа, где постучал в дверь, облицованную дубом, и распахнул ее перед Майклом.
В большом зале с высокими потолками витала безошибочно узнаваемая смесь запахов дубленой кожи, пыльного бархата, хорошего одеколона, сигар и трубочного табака — типичная атмосфера традиционного мужского клуба. За долгие годы запахи насквозь пропитывают мебель, ковры, сами стены, и уже никакими силами от них не избавиться, разве что целиком пустить дом под снос.
Одна стена была разделена тремя высоченными стрельчатыми окнами, в простенках между которыми стояли потемневшие от времени кожаные кресла. Обе боковые стены занимали сверкающие стеклом и граненой бронзой дубовые буфеты, заставленные коллекцией портвейнов, шерри-бренди и арманьяков, большей частью урожаев прошлого века. На четвертой стене в свете медных канделябров висели два больших портрета — Джорджа Вашингтона и Тедди Рузвельта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74