— Я всегда тебя люблю, если мы оказываемся вдвоем, — откликнулся он. — Хотя, конечно, мы занимаемся не только этим. — Филипп склонил голову набок, вероятно, почувствовав какой-то подвох. — Разве сегодня что-нибудь изменилось?
— Я изменилась.
Ресницы Митико были опущены.
Шум машин долетел до них, словно надвигавшаяся издалека гроза... Как предвестник великих перемен. Однако они еще не были угрожающе близки.
— Чай превосходный.
— Долю. Спасибо.
— В тебе ничего не изменилось. — Филипп поставил чашку на стол.
Митико услышала это и наклонила голову.
— Митико, — начал Филипп, — то, что случилось на стадионе су мо...
— Я понимаю, — перебила она его. — Ты потерял близкого друга и соотечественника, Эда Портера.
— Да, конечно, — сказал он. — Но я говорю сейчас о тебе...
— А... — Митико улыбнулась так нежно, что он был обезоружен. — Но об этом незачем говорить. Мне ведь повезло, не так ли? Я здесь. Я жива.
— Но если бы я не упомянул тогда о фуро...
— Тогда бы мы никогда не узнали, что Дэвид Тернер — русский агент.
Филипп кивнул, соглашаясь с ней. Он понял, что от Митико толку не добиться. Да и вообще, чувство вины, которое он испытывал, было чем-то чисто европейским. Здесь оно не к месту.
Филипп помолчал: в горле у него стоял комок.
— Таки-гуми спокойно отнеслась к появлению твоего отца, — сказал он. — Даже самые заклятые его враги не заподозрили, что Ватаро Таки и Дзэн Годо — одно и тоже лицо.
— Мой отец привел в дом женщину, — внезапно сказала Митико. — Они поженятся через месяц.
Филипп посмотрел на нее, понимая, что Митико чего-то не договаривает.
— Тебе это кажется странным? Ведь твой отец жил один все эти годы, с тех пор как умерла твоя мать. Ты что, ревнуешь к этой женщине?
— Я думаю, она беременна, — глаза Митико по-прежнему были опущены долу. Единственный признак потери зрения.
— Поэтому они и женятся? — Филиппу хотелось понять, что ее тревожит.
— Нет, вряд ли. Нет, — Митико была какая-то необыкновенно тихая сегодня. — Моему отцу, по вполне понятным причинам, хочется сыновей. В один прекрасный день его сыновья будут управлять тем, что он создал.
— Сыновья, а не ты, дочь? — осторожно спросил Филипп.
— У меня нет желания идти по его стопам, — вспыхнула Митико. — С чего ты это взял?
— Митико, — ласково произнес Филипп, — в чем дело?
— Я хочу, чтобы ты вошел в меня, — сказала она. — Прямо сейчас.
Она была в каком-то исступлении, неистовстве. Казалось, ее горе иссушило всю нежность, и Митико поглощала Филиппа всем своим существом.
Совершенно изнуренные, они заснули, держа друг друга в объятиях. Когда Филипп пробудился, Митико уже заваривала чай. Он поднялся и сел напротив нее. Она не надела ни верхнего, ни нижнего кимоно, и это было необычно.
— Митико!
— Вот, выпей.
Митико протянула ему чашку. Это была другая чашка, не та, из которой он пил раньше. Гораздо легче, изящней. На зеленом фоне красовалась золотая цапля. В ее клюве трепыхалась черная рыбина; широкие крылья цапли были распростерты. Эту чашку Филипп едва не разбил в ту ночь, когда инсценировал смерть Дзэна Годо. Они договорились, что это будет условный сигнал, который предупредит сидевшую в другой комнате Митико о его прибытии в погруженный во мрак дом.
Филипп увидел, что деревянная шкатулка-киоки открыта. Может, в подарок предназначается чашка? Филипп испытующе посмотрел на Митико.
— Выпей, — сказала она. — Выпей половину чая.
Филипп выпил.
Она подождала, пока он поставит чашку в ее сложенные руки. Затем допила чай. А после этого аккуратно обтерла чашку шелковой тканью и, найдя ощупью деревянную шкатулку, положила в нее чашку. Филипп был прав. Это и есть подарок. Но почему вдруг?
Митико закрыла крышку и придвинула к нему шкатулку.
— Это тебе на память обо мне, — тихо произнесла она. Лицо ее было бледно, оно казалось призрачным отражением, увиденным в зеркале.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Я уезжаю, — сказала Митико. — Возвращаюсь к мужу.
— Но почему? Тебе приказал отец? Он что, узнал про нас с тобой?
Митико покачала головой.
— Это мое решение. Мое собственное. Мы оба в браке. Мы должны соблюдать клятвы, важные священные обеты, если мы чтим память наших предков. Порой мы забываем о них. Но не навсегда.
— Не навсегда, — повторил Филипп, и у него упало сердце. — Но порой все-таки забываем. Почему же сейчас мы не можем забыть?
— Это невозможно.
— Митико!
— Ну, зачем еще больше все усложнять? Ты должен согласиться...
— Я не могу!
— Но ты должен! — Ее голос дрожал, она еле сдерживала слезы. — Если я тебе хоть чуточку дорога, ты сейчас оденешься и уйдешь. Немедленно. Молча. И больше меня не увидишь.
Филипп был потрясен.
— Да я что, с ума сошел? Ты хочешь сказать, что я спал и вдруг проснулся? Что между нами больше никогда ничего не было?
— А может быть, наоборот. Мы должны так поступить именно потому, что между нами что-то было.
— Не понимаю.
Митико склонила голову, волосы падали ей на лицо, струились по деревянной шкатулке-киоки. Она молчала.
Филипп встал и пошел в ванную. Посмотрелся в зеркало и не понял, что он там видит? Чье лицо маячит перед ним? Каких дел натворил этот человек, пока он, Филипп, был далеко? Он не мог ответить. А может, если уж быть совсем точным, не хотел вспоминать. Внезапно ему стало так зябко, что он задрожал.
Из ванной Филипп вышел уже одетым. Дрожь унялась. Митико так и не пошевелилась за все это время. Филипп подошел к столу и взял шкатулку. Она показалась ему легче воздуха.
Он сделал, как просила Митико. Ничего не сказал. И больше не видел ее.

Книга 4
Зеро
Стойкость духа
Наше время, весна
Париж — Токио — Вашингтон Сен-Поль-де-Вонс
Лилиан решила заглянуть в дом моделей Унгаро. Пройдясь по залам, она быстро поняла, что ей здесь не нравится — слишком уж все вычурно и экстравагантно. Лилиан вышла на улицу и направилась к Диору. Чувствовала она себя прекрасно. Вырвавшись из замкнутого круга косной вашингтонской жизни, она жадно вдыхала воздух свободы, воздух Парижа; он кружил ей голову и горячил кровь. Лилиан вздохнула. О, если бы только знать, что Одри в безопасности, что с ней все в порядке! Она тряхнула головой — прочь мрачные мысли.
Диор всегда был ее самым любимым модельером. Его наряды всегда по-настоящему шикарны, но при этом в них нет той вульгарной утрированности, которая так часто проглядывает в моделях других художников. О, эта мягкая элегантность линий Диора, она неизменно находила отклик в душе Лилиан. Дом моделей Диора находился на проспекте Монтеня, в двух шагах от отеля «Плаза». Когда Лилиан разглядывала чудесные платья, на нее вновь нахлынуло острое ощущение свободы. Она тихонько рассмеялась — так приятно сознавать, что темница ее ремесла находится за тысячи километров.
Она не удержалась и купила темное, с искрой, вечернее платье. После того как его подогнали по фигуре, Лилиан попросила отправить покупку в отель. Еще она приобрела скромное, элегантное платье свободного покроя, которое ей удивительно шло. Платье так понравилось Лилиан, что она решила носить его как можно чаще.
Выйдя на проспект Монтеня, она несколько мгновений не могла решить, куда направиться дальше. Сначала решила пройтись по улице Франциска Первого в направлении Кур ла Рен, тянущейся вдоль Сены. Как и ее дети, Лилиан любила воду, и Сена не была исключением. Но тут Лилиан вспомнила, что путь ее будет пролегать мимо причала, где крикливые американские туристы, увешанные фото— и кинокамерами, толпятся на палубах прогулочных катеров. Даже мысль о встрече с соотечественниками была для нее совершенно невыносима. Подавив вздох легкого сожаления, Лилиан отказалась от прогулки по набережной и направилась к Рон-Пуэн.
На Елисейских Полях Лилиан постояла, разглядывая площадь генерала де Голля. Триумфальная арка белым айсбергом возвышалась над площадью. Посреди дневной суеты, бесконечного мелькания автомобилей и человеческого водоворота арка казалась необыкновенно величественной. Лилиан ощутила легкий трепет, как при первой своей встрече с Парижем. Она всегда была влюблена в этот город. Он манил ее к себе, тянул; и у нее не было ни сил, ни желания сопротивляться этой любви. Каждый раз, когда Лилиан попадала в Париж, он казался ей все более прекрасным и желанным.
У каждого большого города есть свое парадное лицо, свой фасад, которым он встречает гостей, заставляя их восхищаться и любоваться собой. Но чем ближе узнаешь город, тем больше он поворачивается к тебе своим истинным лицом. И в конце концов невозможно представить себе город таким, каким ты видел его впервые. Однако в Париже Лилиан никогда не разочаровывалась. Она шла по Елисейским Полям, и их парадная помпезность обещала лишь новые удовольствия. Чем чаще Лилиан бывала в Париже, тем больше восхищалась этим городом.
Вдали показался обелиск, возвышающийся на площади Согласия. Лилиан шла по широкому бульвару; старые каштаны шелестели над головой, воздух Парижа наполнял легкие, от стен зданий веяло ароматом столетий. Этот город был ее городом. На какое-то мгновение Лилиан пронзило ощущение своего единения с Парижем, с его стенами, мостами, с его воздухом. Лилиан даже остановилась на миг — таким острым было это чувство.
Над площадью Согласия повисло синее марево выхлопных газов. Здесь бесконечной шеренгой выстроились туристские автобусы. Их содержимое разгуливало по соседним улицам, наполняя воздух радостными криками и щелчками фотокамер. Лилиан, с опаской взглянув на толпы туристов, постаралась как можно быстрее пройти мимо. Она миновала Оранжери и, немного запыхавшись, вошла в сад Тюильри. На просторной поляне мальчишки играли в шары. Несколько праздных зевак наблюдали за их игрой, косясь на проходящих мимо женщин. Лилиан с гордостью вспомнила, что на ней платье от Диора, и неторопливо прошествовала мимо. В Вашингтоне, где главной ценностью считается власть, искусство одеваться, в сущности, давно уже умерло. Возможно, это стало результатом более грубого образа жизни, именуемого американским.
Как бы там ни было, в Париже в этом отношении все иначе. Здесь одежде, вообще внешнему облику человека придавали первостепенное значение. Здесь царил неподражаемый французский шик. Он определялся не столько счетом в банке, сколько врожденным вкусом парижан. Здесь сложно было заметить разницу в возрасте, все вокруг выглядели молодо. Может быть, именно в этом и заключалась вечная юность Парижа. Люди не стеснялись старости, они попросту не обращали на нее внимания. Стариковская застенчивость, так часто встречающаяся в Америке, здесь вызвала бы лишь недоуменную улыбку.
Лилиан нашла свободную скамейку, удобно устроилась на ней и принялась с интересом наблюдать за мальчишками. Они играли самозабвенно и с огромным азартом. Лилиан нравилась их увлеченность игрой.
Филипп как-то сказал, что его жизнь — игра. Это было очень давно, в Токио, в самом начале их отношений. Она тогда не поняла, что он имеет в виду. Когда же Филипп отказался объяснить эти слова, Лилиан обиделась. Она улыбнулась. Теперь-то ей все ясно. Теперь она понимала не только Филиппа, но и себя. Лилиан всегда считала, что она лишь половина человеческой личности, что цель ее жизни — обрести недостающую половину в лице возлюбленного. Но все оказалось куда сложнее ее девических представлений. Брак выявил в ней самой много нового и неожиданного для нее. Брак определил границы мира, в которых ей отныне следовало жить. Лилиан полагала, что должна быть благодарна за это Филиппу.
Но в отношении самого Филиппа все обстояло совершенно иначе — тут приходилось принимать во внимание очень и очень многое. Как было, например, во время их единственной поездки в Париж. Конечно же, это она настояла на путешествии в Европу. Но ее, помнится, тогда очень удивило нежелание Филиппа посещать ту или иную страну Старого Света, нежелание, словно якорь тянущее вниз их обоих. С точки зрения Филиппа, следовало отправиться не в Париж, а куда-нибудь в Бирму или Гиндукуш.
В свою последнюю ночь в Париже они заказали столик на bateau mouche, небольшом речном трамвайчике, курсирующем по Сене. Филипп все называл его barquette, «лодочка», чем до слез смешил официанта.
Лилиан тогда уже довольно бегло изъяснялась на французском, Филипп же страшно досадовал и злился на свою неспособность овладеть этим языком. Если бы они действительно отправились в Бирму или Гиндукуш, он заговорил бы на любом из бытующих там наречий в течение двух недель. На самом же деле Филипп злился на Лилиан за то, что она уговорила его поехать в Париж. Он без конца твердил, что в Европе невозможно найти настоящую цивилизацию, что европейцы, а французы в особенности, не имеют никакого представления об истинной культуре. При этом он обычно добавлял, что даже японцы, самый цивилизованный народ в мире, неспособны понять, что в Европе царят варварство и дикость.
Лилиан тогда примирительно заметила, что, возможно, французы попросту неспособны постичь собственной дикости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74