Рельсы заржавели, в тупике стояло несколько тоже ржавых колесных пар. Это место, вдали от автомобильной трассы, облюбовало окрестное население под помойку. Везли сюда всё, вплоть до содержимого выгребных ям. Когда ямы переполнялись, зимой их выдалбливали ломом, грузили в металлические корыта, прибитые к санкам и, чаще всего по вечерам, везли за переезд.
Повез однажды санки с кучей смерзшегося добра и бомж Рупь-Пятнадцать, зимовавший в цыганской избе. Доехал, мечтательно поглядывая в звездное небо и, опрокидывая корыто, внезапно увидел человеческую руку. Рука казалась живой и теплой – обнаженная, с полусогнутыми пальцами. А там, где должен был быть локоть, зияла черная рана и белели осколки костей.
Свет прожектора с крыши недалекого склада красок хорошо освещал руку, лежавшую открыто, на куче разнообразного хлама и нечистот.
Рупь-Пятнадцать забыл про корыто. Оглянулся по сторонам, и бросился к стоявшей на железнодорожном переезде будочке.
Старуха в оранжевом жилете сидела за столом, прихлебывала чай из жестяной кружки. В будочке было тепло, и она сняла валенки, протянув ноги в дырявых носках к самодельному тэну. Работы у нее, по правде сказать, было немного. В день проходило здесь два состава: оба – на «второй поселок Черемошники» (так называлось это жутковатое местечко на административно-бюрократическом языке) где, вопреки всему, еще теплилась жизнь: гигантские промышленные здания завода ДСП теперь были приспособлены под склады металлолома.
Нынче поезда больше не будет, шлагбаум был поднят и закреплен. Старуха собиралась, допив чай, отправиться домой – жила она неподалеку, в одном из переулков.
Когда в дверь ворвался Рупь-Пятнадцать, она подносила кружку ко рту. Грязное, сто лет немытое лицо бомжа было неестественно перекошено.
– Ну, чего тебе? – грозно спросила смотрительница.
– Там… это… рука человечья.
Старуха молча поставила кружку. Внимательно разглядела посетителя, которого отлично знала: по пустякам к занятым людям он не лез.
– Где? – спросила она. И тут же догадалась сама – где: в основном, по вони, сразу заполнившей будочку, едва Рупь-Пятнадцать втиснулся в нее. – На помойке?
– Ага. Я говно повёз, а там она. Оторванная.
Старуха с грохотом отодвинулась от железного сварного столика.
– Я там сегодня проходила, – все тем же грозным голосом сказала она. – Никакой руки не видела. Может, тебе померещилось? Может, опять где спирту достал?
– Не… Цыган спирт не разрешает. Только сегодня обещал, вечером: заставил, инородец проклятый, ихний сортир чистить. А сортир у них сто лет не чистился! Туда войти нельзя – на месте дырки – ледяная горка! Cлоев сто. Я два часа только ломом долбил, да потом еще лопатой – внизу пожиже оно…
– Тьфу ты! – плюнула старуха. – Замолчь ты про своё говно! Аж сердце зашлося, дышать от вони трудно стало.
– Говно не мое… – начал было оправдываться Рупь-Пятнадцать, но тут же примолк под грозным взглядом старухи.
Старуха со вздохом влезла в чугунной крепости белые валенки, взяла железнодорожный фонарь.
– Ну, пойдем, покажешь. Не дай бог, человека убили. Тогда придется по рации диспекчеру сообщить. А это ох и морока! По судам свидетелями затаскають. На старости лет. Тьфу!!
Милицейский наряд приехал сравнительно быстро: спустя всего два часа после звонка бабы Маруси. Все это время Рупь-Пятнадцать, как часовой, проторчал на помойке над найденной человеческой рукой, закоченевшей и будто бы указующей грозным перстом на невезучего Рупь-Пятнадцать. Старуха, матерясь, как грузчик, – или, в данном случае, как железнодорожник, – пыталась его звать обогреться, потом плюнула, заперла сторожку, и отправилась домой, рассудив, что если «им» надо – так сами найдут. А у нее еще изба не топлена.
Наряд был из райотдела вневедомственной охраны. А в охрану щуплых да необстрелянных не берут. Туда на работу в очередь стоят. А отбирают строго: одних гренадеров.
Два здоровенных усатых мужика в коротких полушубках, которые казались им маловаты, увешанные дубинками, рациями, пистолетами, наручниками, газовыми баллончиками, – с трудом вылезли из райотдельского «жигуленка». У одного, который был постарше, был даже короткоствольный автомат. Они посветили фонариками, поискали остальные части тела. Заставили Рупь-Пятнадцать отгрести часть мусора и нечистот. Рупь-Пятнадцать с обреченным вздохом принялся ковыряться в дерьме. Причем, заметил он про себя, не в своем, – в цыганском. Но протестовать, жаловаться было бесполезно. Рупь-Пятнадцать давно уже знал, что вся жизнь – штука совершенно бесполезная и никчемная, и поэтому больше не удивлялся бессмысленной несправедливости мира.
Милиционеры отошли к машине и стали писать протокол.
– Тебя как зовут?
– Рупь-Пятнадцать.
– Рупь-Пятнадцать ты знаешь где? У магазина, – сурово ответил милиционер. – Фамилию давай. Ишь, «Пятнадцать». Долларовый миллионер, мать твою. Фамилия-то есть?
– Уморин.
– Чего? – не поверил полушубок.
– Уморин, – внезапно застеснявшись, повторил Рупь-Пятнадцать.
– Ну ладно, Уморин-Пятнадцать-Копеек… Или, лучше сказать, «Уморин – Зоркий Глаз». Гм… А дальше?
– Чего «дальше»?
– Ну, Уморин, так Уморин, уговорил. А дальше-то как? Имя, отчество?
– А! – сообразил наконец Рупь-Пятнадцать. – Павел Юрьевич. Вроде… Тысяча девятьсот семьдесят второго года рождения. Вроде. Место рождения – станция Мамочка.
– Тьфу на тебя! – захохотали оба милиционера. – Повезло тебе, гляжу, с самого рожденья. Так и живешь везучим. Паспорт есть?
– Есть. У цыгана… Ну, у хозяина.
– Понял, – согласился тот, что писал протокол. – Придется заехать и к цыгану. Он у тебя чем занимается? Еще нарвешься на наркоту.
– Не! – обрадовано сказал Рупь-Пятнадцать. – Мой цыган правильный, наркотой не торгует. Он лошадьми торгует.
– Ворованными?
– Не! Что ты! Он в деревне их держит, в Малиновке. А сюда привозит торговать.
Про торговлю самопальной водкой, которой занимались три дочери цыгана, Рупь-Пятнадцать предусмотрительно промолчал.
Старший повернулся к напарнику, кивнул на находку в снегу, все еще зловеще указывавшую в небо:
– А эту хренотень куда? Не сторожить же её тут.
Второй полез в машину, начал переговоры по рации.
А спустя полчаса вокруг помойки стояли уже несколько машин, и множество людей, чертыхаясь, скребли лопатами, долбили ломами. Нашли ногу, а дальше, у самого железнодорожного тупика – окровавленные части тела.
– М-да… – сказал эксперт-криминалист. – Это не маньяк. Даже у маньяков таких зубов не бывает.
Черемошники. Январь 1995 года
Сначала по дворам прошли хмурые люди в форме. Представлялись участковым и его помощниками. Они переписали всех жителей – не только прописанных, но и тех, кто жил без прописки. Таких здесь было немало: кто снимал комнату или дом, кто жил вместо прописанных здесь родственников, а кто, как гражданин Уморин, и вовсе бомжевал в батраках.
Но почему-то особенно люди в форме интересовались собаками. Переписали всех хозяйских, спрашивали, много ли здесь бродячих.
– А как же не много! Очень много, – сказала Аленкина бабушка, обрадованная возможности поболтать. – Тут же у нас с двух сторон железная дорога, дома брошенные, на той стороне и вовсе здания кирпичные, пустые. Наркоманы там бывают. Вы бы их переловили. А то страшно ходить стало с трамвайной остановки – там конечная трамвая, так мы через рельсы-то, мимо этих пакгаузов. Идешь и боишься, мало ли что наркоманам в их дурную башку придет. Вот вы бы их…
– Да мы их и так ловим, – поморщился милиционер. – Сегодня их оттуда выгоним, а завтра они снова там. Сторожить их, что ли? Да и дома эти не наши – линейного отдела… Вы нам про собак, бабушка, давайте.
– Про собак? Вот я и говорю… – она приостановилась и закончила почти сердито: – Чего про собак-то рассказывать? Они никому не мешают. Лают, да не кусают. Да и не до того им в такую-то пору. Морозы-то вон какую неделю стоят. Я такие холода помню, когда еще до войны…
– Про собак, – устало напомнил милиционер. – Так-таки никого ни разу и не покусали?
Бабушка задумалась на минуту.
– Ну, напугали раз ребятишек. Нашу Аленку соседский кобель чуть не загрыз. Хозяин-то, Сашка, вечно пьяный – ну, и не заметил, как кобель – его Малышом звать, кобеля, а какой он Малыш! Чистый конь, – так вот, он с блокпоста сорвался. Выскочил на улицу, – это еще прошлым летом было, – и на ребятишек-то и кинулся. Я в огороде была, – слышу…
Милиционер негромко прихлопнул рукой по столу. Бабушка оборвала себя на полуслове и привскочила от неожиданности.
– Я вас про бродячих собак спрашиваю! Русским языком! А не про соседских кобелей! – рявкнул он.
– А ты тут по столу не стучи! – тоже повысила голос бабушка. – Я тебе про кобеля и говорю, а не про суку! У иного хозяина, говорю, собака хуже бродячей. И управы не найти! Участковый в тот раз приходил, и что? Бумажку написал, и ушел. А Сашка потом воду мне в огород провел, – откупился, значит… Он вообще-то, когда трезвый, золотые руки… А бродячие собаки чего? Идите вон к остановке – увидите. Они на люках теплотрассы греются. И кормежка у них там – из магазинов выбрасывают просроченную колбасу, если дурака купить не найдут…
– В общем, так, – сказал милиционер официальным голосом и поднялся во весь свой немалый рост – шапкой за лампочку зацепился, – У вас собака есть?
– Была. Надысь в деревню отвезли, тоже конь был, весь палисад засрал…
– Значит, сейчас у вас собаки нет. – Милиционер длинно вздохнул и сделал крыжик в блокноте. Ему давно уже хотелось курить и материться. – Значит, так. Скажите всем соседям, – если мы кого дома не застанем, – чтоб завтра, с девяти утра, все домашние животные… то есть, собаки, ну, хозяйские псы, – на цепях сидели, или под запором. Я понятно говорю?
– А чего ж непонятного? Я же не совсем еще дура, – поджала баба губы; она была росточком ниже милиционерского жетона. – Так всем и скажу – чтоб с утра всех собак привязали…
И вдруг насторожилась:
– А что? Бродячих ловить будете?
– Будем! – кратко сказал милиционер. Оторвал шапку от абажура – столетнего, со стеклянными висюльками, – нахлобучил её на круглую голову, крякнул и вышел, громко хлопнув дверью.
А баба, надев старые калоши, вышла запереть за ним ворота и долго стояла, глядя ему вслед.
Потом сказала:
– Ну, устроили нам новогодние празднички, нечего сказать. Тьфу!
И захлопнула ворота, так что взвизгнули ржавые петли.
В эту ночь Вовке Бракину не спалось.
Ему не спалось и в предыдущие ночи, – с тех пор, как увидел он странные следы. Но в эту ночь не спалось совсем, напрочь. И не то, чтобы он чего-то боялся. Вроде, не из самых пугливых. Но тьма из углов лезла в глаза, и сердце томительно сжималось. Бракин лежал, стараясь не глядеть в темные углы и мужественно борясь с желанием включить свет. Он бы и включил, но почему-то подумал: Ежиха заметит, ворчать начнет, – мол, чего по ночам электричество жжешь? До весны не отстанет.
А может, и не начнет?
Бракин приоткрыл один глаз.
Прямо в окно заглядывала белая, в пушистом ореоле, луна.
Бракин зажмурился. Вроде с вечера не было луны. Взошла, что ли? И тут же вздохнул с облегчением. Открыл глаза, осмотрел посветлевшую мансарду, взглянул в углы, из которых лунное сияние изгнало темных мохнатых карликов. Мансарда ему, впрочем, не понравилась. Скаты с двух сторон делали ее похожей на крышку гроба.
– Раскольников, блин… – прошептал Бракин вслух. – Только топора не хватает.
Длинно вздохнул, уже соображая, что сна, видно, уже не будет до утра, что сейчас придется встать, согреть, что ли, чаю, съесть припасенный с вечера покупной бутерброд… И внезапно почувствовал какое-то движение в комнате. Взглянул вбок – и обмер от ужаса. Ему показалось, будто от него самого, от Бракина, отделилось нечто тёмное, похожее на размытую человеческую фигуру. Фигура бесшумно вскочила с постели и встала, прислонившись к стене.
Бракин задохнулся, и воющим голосом спросил:
– Ты кто такой? Откуда здесь? А?
И замолчал. Потому, что у стены уже никого не было.
Бракин медленно поднялся. Осмотрел постель, заглянул под кровать… Сердце тяжко ухало в груди.
В голове его зазвучали вдруг чужие голоса, словно спорили о чем-то таком, что касалось его, Бракина, лично. Бракин хотел вмешаться в беседу, но у него не получилось. Невидимые собеседники в голове словно отмахнулись от него, и продолжали спор.
А потом все стихло.
Бракин медленно, неуверенной походкой, как-то боком засеменил к окну. В окне стояла ослепительная луна и страшным своим огромным глазом глядела прямо на него. Луна глядела призывно, гипнотически.
И тогда Бракин внезапно всё понял.
Он повернулся к луне боком, глядя искоса в окно. И внезапно, словно его кто-то толкнул, рывком опустился на четвереньки.
И стало, наконец, темно: теперь луну заслоняла столешница.
Луны не было видно, но Бракин чувствовал ее свет за своей спиной, и поджал ноги, чтобы луна не достала их.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Повез однажды санки с кучей смерзшегося добра и бомж Рупь-Пятнадцать, зимовавший в цыганской избе. Доехал, мечтательно поглядывая в звездное небо и, опрокидывая корыто, внезапно увидел человеческую руку. Рука казалась живой и теплой – обнаженная, с полусогнутыми пальцами. А там, где должен был быть локоть, зияла черная рана и белели осколки костей.
Свет прожектора с крыши недалекого склада красок хорошо освещал руку, лежавшую открыто, на куче разнообразного хлама и нечистот.
Рупь-Пятнадцать забыл про корыто. Оглянулся по сторонам, и бросился к стоявшей на железнодорожном переезде будочке.
Старуха в оранжевом жилете сидела за столом, прихлебывала чай из жестяной кружки. В будочке было тепло, и она сняла валенки, протянув ноги в дырявых носках к самодельному тэну. Работы у нее, по правде сказать, было немного. В день проходило здесь два состава: оба – на «второй поселок Черемошники» (так называлось это жутковатое местечко на административно-бюрократическом языке) где, вопреки всему, еще теплилась жизнь: гигантские промышленные здания завода ДСП теперь были приспособлены под склады металлолома.
Нынче поезда больше не будет, шлагбаум был поднят и закреплен. Старуха собиралась, допив чай, отправиться домой – жила она неподалеку, в одном из переулков.
Когда в дверь ворвался Рупь-Пятнадцать, она подносила кружку ко рту. Грязное, сто лет немытое лицо бомжа было неестественно перекошено.
– Ну, чего тебе? – грозно спросила смотрительница.
– Там… это… рука человечья.
Старуха молча поставила кружку. Внимательно разглядела посетителя, которого отлично знала: по пустякам к занятым людям он не лез.
– Где? – спросила она. И тут же догадалась сама – где: в основном, по вони, сразу заполнившей будочку, едва Рупь-Пятнадцать втиснулся в нее. – На помойке?
– Ага. Я говно повёз, а там она. Оторванная.
Старуха с грохотом отодвинулась от железного сварного столика.
– Я там сегодня проходила, – все тем же грозным голосом сказала она. – Никакой руки не видела. Может, тебе померещилось? Может, опять где спирту достал?
– Не… Цыган спирт не разрешает. Только сегодня обещал, вечером: заставил, инородец проклятый, ихний сортир чистить. А сортир у них сто лет не чистился! Туда войти нельзя – на месте дырки – ледяная горка! Cлоев сто. Я два часа только ломом долбил, да потом еще лопатой – внизу пожиже оно…
– Тьфу ты! – плюнула старуха. – Замолчь ты про своё говно! Аж сердце зашлося, дышать от вони трудно стало.
– Говно не мое… – начал было оправдываться Рупь-Пятнадцать, но тут же примолк под грозным взглядом старухи.
Старуха со вздохом влезла в чугунной крепости белые валенки, взяла железнодорожный фонарь.
– Ну, пойдем, покажешь. Не дай бог, человека убили. Тогда придется по рации диспекчеру сообщить. А это ох и морока! По судам свидетелями затаскають. На старости лет. Тьфу!!
Милицейский наряд приехал сравнительно быстро: спустя всего два часа после звонка бабы Маруси. Все это время Рупь-Пятнадцать, как часовой, проторчал на помойке над найденной человеческой рукой, закоченевшей и будто бы указующей грозным перстом на невезучего Рупь-Пятнадцать. Старуха, матерясь, как грузчик, – или, в данном случае, как железнодорожник, – пыталась его звать обогреться, потом плюнула, заперла сторожку, и отправилась домой, рассудив, что если «им» надо – так сами найдут. А у нее еще изба не топлена.
Наряд был из райотдела вневедомственной охраны. А в охрану щуплых да необстрелянных не берут. Туда на работу в очередь стоят. А отбирают строго: одних гренадеров.
Два здоровенных усатых мужика в коротких полушубках, которые казались им маловаты, увешанные дубинками, рациями, пистолетами, наручниками, газовыми баллончиками, – с трудом вылезли из райотдельского «жигуленка». У одного, который был постарше, был даже короткоствольный автомат. Они посветили фонариками, поискали остальные части тела. Заставили Рупь-Пятнадцать отгрести часть мусора и нечистот. Рупь-Пятнадцать с обреченным вздохом принялся ковыряться в дерьме. Причем, заметил он про себя, не в своем, – в цыганском. Но протестовать, жаловаться было бесполезно. Рупь-Пятнадцать давно уже знал, что вся жизнь – штука совершенно бесполезная и никчемная, и поэтому больше не удивлялся бессмысленной несправедливости мира.
Милиционеры отошли к машине и стали писать протокол.
– Тебя как зовут?
– Рупь-Пятнадцать.
– Рупь-Пятнадцать ты знаешь где? У магазина, – сурово ответил милиционер. – Фамилию давай. Ишь, «Пятнадцать». Долларовый миллионер, мать твою. Фамилия-то есть?
– Уморин.
– Чего? – не поверил полушубок.
– Уморин, – внезапно застеснявшись, повторил Рупь-Пятнадцать.
– Ну ладно, Уморин-Пятнадцать-Копеек… Или, лучше сказать, «Уморин – Зоркий Глаз». Гм… А дальше?
– Чего «дальше»?
– Ну, Уморин, так Уморин, уговорил. А дальше-то как? Имя, отчество?
– А! – сообразил наконец Рупь-Пятнадцать. – Павел Юрьевич. Вроде… Тысяча девятьсот семьдесят второго года рождения. Вроде. Место рождения – станция Мамочка.
– Тьфу на тебя! – захохотали оба милиционера. – Повезло тебе, гляжу, с самого рожденья. Так и живешь везучим. Паспорт есть?
– Есть. У цыгана… Ну, у хозяина.
– Понял, – согласился тот, что писал протокол. – Придется заехать и к цыгану. Он у тебя чем занимается? Еще нарвешься на наркоту.
– Не! – обрадовано сказал Рупь-Пятнадцать. – Мой цыган правильный, наркотой не торгует. Он лошадьми торгует.
– Ворованными?
– Не! Что ты! Он в деревне их держит, в Малиновке. А сюда привозит торговать.
Про торговлю самопальной водкой, которой занимались три дочери цыгана, Рупь-Пятнадцать предусмотрительно промолчал.
Старший повернулся к напарнику, кивнул на находку в снегу, все еще зловеще указывавшую в небо:
– А эту хренотень куда? Не сторожить же её тут.
Второй полез в машину, начал переговоры по рации.
А спустя полчаса вокруг помойки стояли уже несколько машин, и множество людей, чертыхаясь, скребли лопатами, долбили ломами. Нашли ногу, а дальше, у самого железнодорожного тупика – окровавленные части тела.
– М-да… – сказал эксперт-криминалист. – Это не маньяк. Даже у маньяков таких зубов не бывает.
Черемошники. Январь 1995 года
Сначала по дворам прошли хмурые люди в форме. Представлялись участковым и его помощниками. Они переписали всех жителей – не только прописанных, но и тех, кто жил без прописки. Таких здесь было немало: кто снимал комнату или дом, кто жил вместо прописанных здесь родственников, а кто, как гражданин Уморин, и вовсе бомжевал в батраках.
Но почему-то особенно люди в форме интересовались собаками. Переписали всех хозяйских, спрашивали, много ли здесь бродячих.
– А как же не много! Очень много, – сказала Аленкина бабушка, обрадованная возможности поболтать. – Тут же у нас с двух сторон железная дорога, дома брошенные, на той стороне и вовсе здания кирпичные, пустые. Наркоманы там бывают. Вы бы их переловили. А то страшно ходить стало с трамвайной остановки – там конечная трамвая, так мы через рельсы-то, мимо этих пакгаузов. Идешь и боишься, мало ли что наркоманам в их дурную башку придет. Вот вы бы их…
– Да мы их и так ловим, – поморщился милиционер. – Сегодня их оттуда выгоним, а завтра они снова там. Сторожить их, что ли? Да и дома эти не наши – линейного отдела… Вы нам про собак, бабушка, давайте.
– Про собак? Вот я и говорю… – она приостановилась и закончила почти сердито: – Чего про собак-то рассказывать? Они никому не мешают. Лают, да не кусают. Да и не до того им в такую-то пору. Морозы-то вон какую неделю стоят. Я такие холода помню, когда еще до войны…
– Про собак, – устало напомнил милиционер. – Так-таки никого ни разу и не покусали?
Бабушка задумалась на минуту.
– Ну, напугали раз ребятишек. Нашу Аленку соседский кобель чуть не загрыз. Хозяин-то, Сашка, вечно пьяный – ну, и не заметил, как кобель – его Малышом звать, кобеля, а какой он Малыш! Чистый конь, – так вот, он с блокпоста сорвался. Выскочил на улицу, – это еще прошлым летом было, – и на ребятишек-то и кинулся. Я в огороде была, – слышу…
Милиционер негромко прихлопнул рукой по столу. Бабушка оборвала себя на полуслове и привскочила от неожиданности.
– Я вас про бродячих собак спрашиваю! Русским языком! А не про соседских кобелей! – рявкнул он.
– А ты тут по столу не стучи! – тоже повысила голос бабушка. – Я тебе про кобеля и говорю, а не про суку! У иного хозяина, говорю, собака хуже бродячей. И управы не найти! Участковый в тот раз приходил, и что? Бумажку написал, и ушел. А Сашка потом воду мне в огород провел, – откупился, значит… Он вообще-то, когда трезвый, золотые руки… А бродячие собаки чего? Идите вон к остановке – увидите. Они на люках теплотрассы греются. И кормежка у них там – из магазинов выбрасывают просроченную колбасу, если дурака купить не найдут…
– В общем, так, – сказал милиционер официальным голосом и поднялся во весь свой немалый рост – шапкой за лампочку зацепился, – У вас собака есть?
– Была. Надысь в деревню отвезли, тоже конь был, весь палисад засрал…
– Значит, сейчас у вас собаки нет. – Милиционер длинно вздохнул и сделал крыжик в блокноте. Ему давно уже хотелось курить и материться. – Значит, так. Скажите всем соседям, – если мы кого дома не застанем, – чтоб завтра, с девяти утра, все домашние животные… то есть, собаки, ну, хозяйские псы, – на цепях сидели, или под запором. Я понятно говорю?
– А чего ж непонятного? Я же не совсем еще дура, – поджала баба губы; она была росточком ниже милиционерского жетона. – Так всем и скажу – чтоб с утра всех собак привязали…
И вдруг насторожилась:
– А что? Бродячих ловить будете?
– Будем! – кратко сказал милиционер. Оторвал шапку от абажура – столетнего, со стеклянными висюльками, – нахлобучил её на круглую голову, крякнул и вышел, громко хлопнув дверью.
А баба, надев старые калоши, вышла запереть за ним ворота и долго стояла, глядя ему вслед.
Потом сказала:
– Ну, устроили нам новогодние празднички, нечего сказать. Тьфу!
И захлопнула ворота, так что взвизгнули ржавые петли.
В эту ночь Вовке Бракину не спалось.
Ему не спалось и в предыдущие ночи, – с тех пор, как увидел он странные следы. Но в эту ночь не спалось совсем, напрочь. И не то, чтобы он чего-то боялся. Вроде, не из самых пугливых. Но тьма из углов лезла в глаза, и сердце томительно сжималось. Бракин лежал, стараясь не глядеть в темные углы и мужественно борясь с желанием включить свет. Он бы и включил, но почему-то подумал: Ежиха заметит, ворчать начнет, – мол, чего по ночам электричество жжешь? До весны не отстанет.
А может, и не начнет?
Бракин приоткрыл один глаз.
Прямо в окно заглядывала белая, в пушистом ореоле, луна.
Бракин зажмурился. Вроде с вечера не было луны. Взошла, что ли? И тут же вздохнул с облегчением. Открыл глаза, осмотрел посветлевшую мансарду, взглянул в углы, из которых лунное сияние изгнало темных мохнатых карликов. Мансарда ему, впрочем, не понравилась. Скаты с двух сторон делали ее похожей на крышку гроба.
– Раскольников, блин… – прошептал Бракин вслух. – Только топора не хватает.
Длинно вздохнул, уже соображая, что сна, видно, уже не будет до утра, что сейчас придется встать, согреть, что ли, чаю, съесть припасенный с вечера покупной бутерброд… И внезапно почувствовал какое-то движение в комнате. Взглянул вбок – и обмер от ужаса. Ему показалось, будто от него самого, от Бракина, отделилось нечто тёмное, похожее на размытую человеческую фигуру. Фигура бесшумно вскочила с постели и встала, прислонившись к стене.
Бракин задохнулся, и воющим голосом спросил:
– Ты кто такой? Откуда здесь? А?
И замолчал. Потому, что у стены уже никого не было.
Бракин медленно поднялся. Осмотрел постель, заглянул под кровать… Сердце тяжко ухало в груди.
В голове его зазвучали вдруг чужие голоса, словно спорили о чем-то таком, что касалось его, Бракина, лично. Бракин хотел вмешаться в беседу, но у него не получилось. Невидимые собеседники в голове словно отмахнулись от него, и продолжали спор.
А потом все стихло.
Бракин медленно, неуверенной походкой, как-то боком засеменил к окну. В окне стояла ослепительная луна и страшным своим огромным глазом глядела прямо на него. Луна глядела призывно, гипнотически.
И тогда Бракин внезапно всё понял.
Он повернулся к луне боком, глядя искоса в окно. И внезапно, словно его кто-то толкнул, рывком опустился на четвереньки.
И стало, наконец, темно: теперь луну заслоняла столешница.
Луны не было видно, но Бракин чувствовал ее свет за своей спиной, и поджал ноги, чтобы луна не достала их.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51