Но Густых молчал. Крутил в руках безделушку, сувенир: никелированную модель нефтяной качалки, подарок от «Томскнефти».
Качнул качалку, поставил на стол. Качалка постукивала, как метроном.
– Вот что. Встречу с Владимировым перенеси часов на… на пять.
Кавычко даже подскочил.
Открыл было рот, но тут же закрыл.
Густых молча смотрел на качалку.
– Значит, на пять? – упавшим голосом спросил Андрей Палыч.
– А что, у тебя появились проблемы со слухом? – бесцветным голосом ответил Густых.
Кавычко отчаянно покраснел. Вышел из-за стола.
– Хорошо, – сказал он. – Я вам когда понадоблюсь?
– Когда понадобишься – узнаешь, – почти загадочно сказал Густых.
Андрей Палыч вышел, не чувствуя под собой ног. Его покачивало, голова кружилась. Происходило черт знает что. Будто сон. Да, кошмарный сон.
Он на секунду задержался в приёмной, переводя дыхание. На месте секретарши сидел здоровенный охранник в подполковничьих погонах.
Он участливо взглянул на Кавычко, спросил:
– Что, Владимир Александрович сегодня не в духе?
Кавычко дико посмотрел на него, не ответил, и выбежал в коридор.
Выждав несколько минут, Густых вышел в приемную. Тускло взглянул на «секретаршу» в погонах.
– Съезжу на место позавчерашней трагедии, на Черемошники.
Подполковник подпрыгнул, схватился за чудовищных размеров трубку еще более чудовищной военной рации образца начала 60-х годов.
– Охраны не надо, – сказал Густых. – Там всё равно за каждым памятником по фээсбэшнику торчит.
– Не могу я вас так отпустить, Владимир Александрович, – сказал подполковник и слегка покраснел. – Приказ есть приказ: сопровождать везде и всюду.
– А если я по дороге к любовнице заехать хочу?
Подполковник покраснел еще больше, набычился и повторил:
– Сопровождать!
– И в сортир, конечно, тоже… – вздохнул Густых.
– До дверей. Туалет должен быть заперт на ключ, а перед вашим посещением в нем должна быть произведена тщательная проверка! – без запинки выпалил подполковник, словно читал невидимую инструкцию.
Густых покачал головой.
Подполковник был уже не красным – багрово-синюшным.
Помолчали.
– Не могу я нарушить инструкции, Владимир Александрович! Не могу! – почти плачущим голосом выдавил подполковник. – Вы и так без телохранителя в машине, а если еще и без сопровождения? Не дай Бог что случится, – хотя бы небольшое ДТП, – с меня же голову снимут!
Густых наморщил лоб, словно обдумывая что-то. Наконец повернулся к двери и уже на выходе, вполоборота, спросил:
– А зачем она вам нужна?
Подполковник позвонил охране, передал «всем постам», положил трубку и задумался. И только спустя некоторое время догадался, о чем его спросил Густых.
Подполковник сквозь зубы выматерился, потом затравленно оглянулся: с четырех сторон приемная просматривалась камерами наблюдения.
Густых поехал на своей «волжанке», группа сопровождения – на сиявшем, новеньком, нежно-сиреневого цвета, «внедорожнике» «Хонда».
Понятно, что идиоты. Их за два километра видать. Но других в охранники и не надо брать. Им думать и некогда, и нельзя.
Мысли мелькали в голове Густых, и мысли были точные, логичные. Ничего необычного не происходило. Хотя Густых чувствовал: необычное УЖЕ произошло.
В переулке, в дальнем его конце, у цыганского дома действительно стояла патрульная машина. Но Густых туда не поехал. Он велел остановиться в начале переулка, у ворот дома, где обитал Коростылев.
«Хонда» приткнулась сзади. Из нее горохом посыпались крепкие здоровяки в камуфляже.
Густых обернулся к ним, спросил:
– Инструкции?
– Инструкции, товарищ исполняющий обязанности! – бодро согласился командир группы, и первым вошел в ворота.
За ним во двор вбежала вся группа и рассредоточилась.
Командир осмотрел дверь, заглянул в окно. Постучал.
Никто не ответил.
– Да не стучите, – входите, – усталым голосом сказал Густых, стоявший на улице, прислонившись спиной к машине.
Ему было интересно, хотя он каким-то внутренним глазом уже видел всё, что сейчас произойдет.
Командир повернул ручку, открыл дверь, вошел. Его не было с пол-минуты. Трое охранников, присевших с автоматами наизготовку в разных углах двора, перебежали к крыльцу.
Но тут дверь приоткрылась, появился командир и призывно махнул рукой. Лицо у командира было вытянутым и совершенно белым.
Охраники один за другим вбежали в дом.
Густых ждал, по временам озирая переулок. Начинало смеркаться. Мимо прошел одинокий прохожий. Потом – молодая мамаша с саночками, на которых полусидел закутанный до самых бровей ребенок. Где-то хрипло закаркали вороны.
Прошло минуты три. Водитель «Хонды» заёрзал, забеспокоился. Подождал еще минуту, переговорил с кем-то по рации и вышел из машины.
– Пойду, проверю, – сказал он Густых. – А вы, уж пожалуйста, сядьте в машину. И пистолетик, уж пожалуйста, приготовьте.
– Вежливый, – это правильно, – сказал Густых, глядя прямо перед собой.
Водитель снял с плеча автомат и скрылся в доме.
Снова повисла тишина. Из дома не раздавалось ни звука.
Каркали вороны. Машина ППС в дальнем конце переулка помигала фарами.
Густых подождал ещё немного, потом медленно и шумно вздохнул. Поглядел на шофёра.
– Разворачивайся прямо здесь. Едем на Бактин.
– На кладбище? – уточнил шофер безо всякого удивления.
– Ну да.
Шофер на секунду замешкался. Кивнул на дом Коростылева.
– А как же эти?..
– Догонят. Они прыткие. Других туда…
Он не стал договаривать.
«Волга» трижды подалась вперед-назад, точно вписываясь в габариты узкого переулка. Объехала «Хонду» по обочине, цепляя рябиновые кусты, и выехала на автобусное кольцо, а оттуда – на Ижевскую, и понеслась, набирая скорость.
Поселок Бактин. Городское кладбище
У въезда на кладбище ярко горели фонари. Автостоянка была забита «иномарками».
Густых велел приткнуться где-нибудь между ними и сказал:
– Сейчас вернусь, – хлопнул дверцей и быстро зашагал к воротам.
Он знал, о чём сейчас думает водитель: перепугался до смерти, и не знает, то ли бежать за Густых, то ли доложить сначала. Нет, не доложит. Побоится Хозяина. Густых хотел самодовольно улыбнуться, но у него почему-то не получилось.
Он прошел мимо десятка торговок бумажными цветами самых разнообразных форм и размеров. Несмотря на мороз, цветочницы были одеты довольно легкомысленно: в зауженных курточках, модных шубейках. В большинстве – молодые и красивые.
Они было накинулись на Густых, протягивая ему букетики, но Густых прошел мимо, не повернув головы.
«Богатеет народ», – подумал он, и тут же забыл о цветочницах.
Он вошел в ворота и сразу же увидел большую пёструю толпу цыган. Впрочем, пестрой была лишь небольшая часть толпы, – может быть, самые бедные родственники. Остальные щеголяли, как и положено, в темных строгих костюмах. Почти все были без шапок, мужчины – без пальто, а женщины – в накинутых на плечи шубах. Только пёстрые, сбившиеся в отдельную кучку, были закутаны в шали.
Густых остановился неподалеку, у одной из могил. Это была могила известного профессора, академика, почетного гражданина города Томска. Густых сделал вид, что глубоко скорбит по поводу безвременной кончины профессора. Правда, судя по дате на обелиске, профессор скончался почти десять лет назад.
Густых смел снег с обелиска, рассеянно глядя на портрет ученого старца, сгоревшего на научной работе.
Краем глаза следил за цыганской толпой.
Вот появились и гробы. Женщины заголосили, – в основном, из пёстрых. Возле самых гробов стояли четверо детей, и Густых мгновенно выделил взглядом того, кого искал.
Дева. Настоящая цыганская дева. В строгом черном костюме и юбке, в черных сапожках, с золотой заколкой в иссиня-черных, стянутых на затылке в узел, волосах.
Густых еще постоял, потом медленно двинулся вдоль могил, тесно прилегавших друг к другу: это был «почетный» квартал, где разрешалось хоронить только самых, как раньше говорили, блатных. Хорошее, точное слово, – подумал бывший комсомольский вожак Густых. Теперь они назывались самыми знаменитыми или богатыми горожанами.
Цыганские похороны были в «предпочетном» квартале – там хоронили деятелей помельче, в основном писателей, заслуженных артистов, художников, а также директоров и начальников. Но среди них все чаще попадались памятники с фамилиями деятелей другого рода – криминальных авторитетов, предводителей национальных мафий.
Густых вздохнул, постепенно углубляясь в самую старую часть квартала, под сосны. Здесь было темно, тихо, одиноко и странно. Некоторые могилы провалились, памятники стояли вкривь и вкось, на многих не доставало медных табличек: их свинтили ночные собиратели цветмета.
Зайдя подальше, Густых остановился, присел, и стал ждать. Отсюда ему было видно почти все, а сам он был невидим: свет фонарей сюда уже не доставал.
Ему предстояло трудное, очень трудное дело. У него не было даже плана. Только неизмеримо огромное, заполнившее его всего, чувство долга.
Дева.
Церемония заканчивалась, заиграла траурная музыка – «Адажио» Альбинони. Звуки неслись из «иномарки», стоявшей на дорожке неподалеку от могилы с распахнутыми настежь всеми четырьмя дверцами.
Густых ждал. Его слегка припорошило снегом и он сам издалека мог показаться одним из скульптурных надгробий.
Стемнело.
Издалека, из-за холма, над которым поднимался месяц, донёсся протяжный волчий вой.
Черемошники
В комнате было полутемно. Начальник охраны сделал два-три шага, прежде чем начал различать предметы. Впрочем, предметов было немного: печь, да белый пушистый ковер неправильной формы на голом полу; больше здесь ничего не было. Командир огляделся, пожал плечами. Увидел вход в другую комнату и шагнул к ней, когда краем глаза заметил нечто невероятное: ковер, только что лежавший посередине комнаты, внезапно передвинулся к дверям, как бы отрезая путь назад.
Офицер попятился, промычал что-то вроде:
– Э-э! Куда?..
И вдруг увидел, что ковер оживает, поднимается, и, еще не оформившись ни во что определенное, уже глядит на него. Глаза были яркими, как драгоценные камни, – и такими же холодными, бесчувственными, равнодушными и абсолютно нечеловеческими.
Эти глаза заворожили командира; он даже забыл об автомате, висевшем на груди.
Он окаменел, и молча наблюдал, осознавая, что ковер – это шкура. И не просто шкура: теперь это была гигантская серебристая волчица с фиолетовой пастью.
Он вспомнил об автомате, но было поздно: волчица прыгнула, сбила его с ног. Он отлетел к стене, отскочил от нее, как мяч, и с размаху упал животом на пол. Дыхание мгновенно перехватило, и от мучительной боли он забыл обо всем на свете. Когда прямо над собой он увидел волчью пасть, он уже и не думал защищаться. Единственным желанием было – спрятаться, забиться в какую-нибудь щель, отдышаться.
Судорожно извиваясь, он пополз в соседнюю комнату, внутренне завывая от переполнявшего его ужаса, и каждое мгновение ожидая, что чудовищные клыки вопьются ему в шею, и представляя, как хрустнут переломанные позвонки. Поэтому одновременно он из последних сил втягивал голову в плечи и полз, пока не оказался по ту сторону дурацкой позванивающей занавески.
Словно занавеска могла защитить его от безграничной, неземной, космической злобы, шедшей за ним по пятам.
Здесь, за занавеской было еще темнее, но зато под руками оказались горы каких-то шкур, шуб, одежды. В голове у него вспыхнул луч надежды.
Командир ужом скользнул в эту невероятную кучу, ввинтился в самую глубину, и, когда понял, что ничего не слышит и не видит, замер, согнувшись, притянув колени к лицу, в позе эмбриона. И только тогда смог чуть-чуть вздохнуть, хотя в рот тут же полезли ворс, шерсть, исходившие непонятным смрадом.
Когда в комнату вбежали еще трое охранников, они снова увидели белое пятно ковра и пустую комнату. Но они даже не успели окликнуть своего командира, всё произошло ещё быстрей. Белая шкура поднялась с пола на дыбы и прыгнула на них. От молниеносных ударов громадных лап охранников побросало на стены, а потом – на пол. И они, в точности как их командир, заметили спасительный вход в другую комнату, и, почти отталкивая друг друга, быстро вползли под стеклярусную занавеску.
И забились, законопатились в шкурах и шубах, и свернулись эмбрионами, замерев в счастливом ощущении полной безопасности.
Так, словно после долгих скитаний, они вернулись в самое безопасное и счастливое место на свете – в утробы собственных матерей.
Последним вбежал охранник-водитель. Он уже чувствовал, что в доме происходит неладное, поэтому держал палец на спусковом крючке.
Но выстрелить всё-таки не успел: что-то белое ударило его по глазам, хрустнул автомат, охранник взвизгнул от невыносимой боли.
И обмяк.
Белая подняла его с пола за шиворот, как маленького волчонка. Отнесла в комнату, занавешенную стеклярусом, и швырнула на груду тряпья.
Потом села у окна, затянутого льдом, и стала ждать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51