Густых крепче вдавил её в снег.
Отпустил.
Она, задыхаясь, прерывисто спросила:
– Кто ты? Зачем? Что я тебе сделала?
– Ничего, – ответил Густых. – Ты – дева?
Не дождался ответа и удовлетворенно сказал:
– Да, дева. Та самая. Поэтому – прощай. Египет сражается в некрополе.
Он взял её руками за горло, придавил коленом забившееся тело, она захрипела, пытаясь что-то сказать. Он не слушал. Он подождал ровно двенадцать секунд. Тело девы обмякло. Потом поднял одной рукой и под мышкой понес ближе ко льду. Он знал, что зимой в котлован сливают теплую техническую воду, и здесь либо должны быть полыньи, либо места, где лед совсем тонкий.
Наконец, он увидел у противоположного берега темное пятно полыньи. Он обошел вокруг озера, вышел на берег, добрался до черной, слегка парившей воды. Он положил деву, вырвал из мочек ушей золотые серьги, сорвал с груди какой-то медальон, поискал в волосах заколку, но не нашел. Серьги и медальон сунул в нагрудный карман.
Потом он опустил в воду труп девы. Подождал, пока она скроется под водой, схватил её за ноги и сильно толкнул в сторону.
Теперь она окажется подо льдом. Течение из сточной трубы отнесет её еще дальше от берега. И труп её найдут только весной, когда вскроется лед. Но до тех пор еще три месяца, и есть надежда, что труп к тому времени уже невозможно будет опознать.
Шофер спал в машине, откинув сиденье до упора. Пришлось стучать ногой в дверцу, чтобы разбудить его.
Когда машина тронулась, Густых неожиданно спросил:
– Загранпаспорт у тебя есть?
– А? – удивился еще не проснувшийся шофер. – Есть.
– А у жены?
– И у жены. Прошлым летом в Турцию ездили…
– Это хорошо, – сказал Густых. – Думаю, ты заслужил дополнительный отпуск. Завтра в восемь утра зайдешь ко мне. Получишь премию и семейную оплаченную путевку в Уэст-Палм-Бич, штат Флорида.
Шофер онемел. Потом, опомнившись, пролепетал:
– А премии на это хватит?
Густых ответил все с тем же каменным, непроницаемым лицом:
– Премией ты останешься доволен.
Кабинет губернатора
Звякнул внутренний телефон и дежурный из приемной доложил, что пришел некто Сидоренков Петр Николаевич, просится на приём, и уверяет, что ему была назначена встреча на восемь часов утра.
Густых не сразу сообразил, кто такой Сидоренков. Потом вспомнил: да это же Петька – шофер.
– Впустить, – сказал Густых.
Сидоренков с мятым, не выспавшимся лицом робко протиснулся в двери. И замер на пороге.
– Чего стоишь? Заходи, – сказал Густых. Сунул руку в ящик стола, достал увесистый пакет и большой конверт, из которого торчал яркий буклет.
– В пакете – премия. В конверте – все остальное.
Сидоренков, не веря себе, дрожащей рукой взял пакет, – чуть не выронил, подхватил на лету. Прижал к груди вместе с конвертом и зачем-то начал кланяться, ни слова не говоря.
Густых махнул рукой:
– Иди. Потом поделишься впечатлениями.
Сидоренков задом попятился к дверям, Густых внезапно сказал:
– Стой. Про вчерашнюю ночь забудь. Никто никуда не ездил. Ты ничего не знаешь, не видел и не слышал. Был дома, с женой. А вот теперь иди.
Ровно в девять прибежал Кавычко. Он принес сводку происшествий за ночь.
Затараторил без предисловий:
– На Черемошниках снова собаки! Исчезающие трупы! Шкуры забрали фээсбэшники!
– Чьи шкуры? – перебил Густых, ничего не понимая и продолжая думать о своем.
– Шкуры, Владимир Александрович, собачьи, но когда собак застрелили, из шкур выпали два человеческих трупа!
– Ну да? – удивился Густых.
– Есть показания трех человек! – радостно подтвердил Кавычко. – А через несколько минут, когда подъехала «труповозка» и бригада из ФСБ, трупов уже не было! Даже крови на снегу не было!..
Густых молча потёр подбородок.
– Ну, пусть над этим Владимиров голову ломает. Что еще?
– Еще – в Цыганском поселке девушку украли. Из постели вытащили, и никто не заметил!
– Гм! – сказал Густых; он окаменел, но голос его оставался по-прежнему холодным и отстраненным. – А может быть, это у цыган обычай такой – невест воровать?
– Ага, как в «Кавказской пленнице», – усмехнулся Кавычко. – Только там следы остались, на снегу. В лес её уволокли.
– И что?
– Ничего. Девушка пока не найдена, а следы похитителя затерялись на берегу озера.
– Как зовут? – внезапно спросил Густых.
– Кого? – опешил Кавычко.
– Деву. Цыганку эту – как зовут?
Было в голосе Густых что-то такое, от чего Кавычко невольно вздрогнул и опустил глаза.
– Сейчас посмотрю… Да, есть. Рузанна Никифорова. Кстати, это дочь Никифора Никифорова, убитого два дня назад…
Ка поднял на Кавычко пустые, ужасающе пустые глаза.
Он вспомнил.
Да. Именно Рузанна. Это-то слово дева и пыталась выговорить в последнее мгновенье перед смертью. И оно не могло означать ничего иного, кроме женского имени. Почему он не понял этого сразу? Значит, искупление не состоялось, и, значит, настоящая дева всё ещё жива.
Ка вздрогнул.
– С вами все в порядке, Владимир Александрович? – робко спросил Кавычко.
– Да, – тяжело выговорил Густых.
– Что-то вид у вас…
– Я не спал всю ночь, – сказал Густых. – Ладно. Оставь сводку, иди.
– Но тут еще одно происшествие – охранники ваши пропали…
– Какие охранники?
– Ну, телохранители. Из фирмы «Щит». Они вас должны были сопровождать, но почему-то заехали на Черемошники. Машина осталась перед домом Коростылева, а самих охранников нигде нет.
Густых вздохнул.
– Дом обыскали?
– Да, обыскали. В доме никого не обнаружено. Приложена опись имущества – да странная какая-то…
– Ладно, почитаю.
Кавычко потер переносицу под очками, решился:
– Наверное, сбежал Коростылев-то. Не тот он, за кого себя выдавал.
– Это давно уже всем ясно, – сказал Густых. – Сбежал… Да нет, не сбежал. Он, скорее всего, сейчас в камере у Владимирова.
Кавычко поднял брови, но промолчал.
– Еще что-то интересное есть?
– Да нет, разные мелочи… Некто Ежова, семидесяти трех лет, проживающая в переулке Китайском, принесла рано утром в милицию жалобу на своего квартиранта.
Густых посмотрел на Кавычко.
– И что?
– Так странный какой-то квартирант. По ночам исчезает, приводит в свою мансарду – он в мансарде живет, – бродячих собак. А сегодня ночью окна выбил у себя в мансарде.
– Глупости, – сказал Густых.
– Так Китайский-то переулок как раз в том районе, – робко возразил Кавычко. – Я потому и включил в сводку, что…
– Хватит! – внезапно рявкнул Густых так, что зазвенели стаканы на подносе.
Кавычко побелел, бросил сводку на стол и исчез.
Черемошники
Бракин провел полубессонную ночь в доме Аленки. Бабка сама предложила: дескать, деда пока нет, – ложись на его место, в большой комнате. А то на улице нынче опасно: или на бешеных собак нарвешься, или на бешеных милиционеров с автоматами.
Бракин лег на диван, в окружении кадок и горшков с цветами. Одуряющий их запах кружил голову, но сон не шел. Бракин прислушивался: в переулке время от времени фырчали моторы, переговаривались люди. В комнате было три окна, два из них выходили в переулок, и свет автомобильных фар и дальнего фонаря наполнял комнату призрачными сумерками. Цветы превращались в странный полусказочный лес, они вздрагивали, когда по Ижевской проносился одинокий грузовик.
И вдруг из этого таинственного леса вышла Аленка. Она остановилась над ним, – в детской застиранной пижамке, из которой уже выросла: руки торчали из рукавов, штанишки не доходили до щиколоток.
Бракин приподнял голову. Аленка приложила палец к губам и покачала головой.
Потом наклонилась низко-низко, к самому уху Бракина, и еле слышно, одними губами, спросила:
– Дядя, это ты?
Бракин подумал. Вопрос был важным, но не очень понятным. Однако разочаровывать девчушку ему вовсе не хотелось.
– Да, – шепнул он.
Глаза у Аленки засветились, она даже засмеялась – тихо-тихо, как только могла.
– Я сразу это поняла, – шепнула она. – Я догадалась! Ты – тот самый, только как человек! Спасибо тебе за Тарзана!
И Бракин почувствовал на щеке короткий сухой поцелуй.
Аленка тут же исчезла.
Бракин смущенно потер рукой небритую щеку. Так вот в чем дело. Она думает, что именно он, Бракин, принес раненого Тарзана и положил на крыльце…
Надо будет завтра всё выпытать у Рыжика. Кстати, она вела себя сегодня как-то странно… Или всё дело в нем самом?
Бракин забылся только перед рассветом, когда часы пробили восемь, а из детской комнаты донеслось швырканье и сопение Андрея, тоже оставленного на ночь
Потом проснулась Аленка, и Андрей громко сказал:
– Ну всё. Теперь меня папка убьет. Надо было вчера домой бежать.
– Не бойся, не убьет, – ответила Аленка и почему-то засмеялась.
Бракин дождался, пока встанет бабка, загремит кастрюлями, затопит печь. Поднялся, умылся, от завтрака отказался.
Сказал Андрею:
– Значит, папка у тебя сильно сердитый?
Андрей недоверчиво взглянул на Бракина, кивнул.
– Ну. Особенно, когда выпьет.
– А сейчас он дома?
– Он теперь почти всегда дома…
– И почти всегда пьяный? – уточнил Бракин.
– Не. Только к вечеру. А чего ты спрашиваешь?
– Ничего. Давай, допивай чай. Я тебя домой отведу и с папкой твоим поговорю.
Андрей раскрыл рот. Из носа немедленно свесилась сопля.
– Не, дядя, с ним лучше не связываться! Он однажды троих побил, – они вместе в бане водку пили. С тремя справился, и из бани выбросил. А потом еще пинков надавал. Так они со двора и уползли.
– Я с ним драться не буду, – сказал Бракин. – Ты, главное, первый не заговаривай, помалкивай. И всё будет в порядке. Пошли.
Андрей вытер нос, с неохотой стал собираться.
Аленка смотрела на Бракина сияющими глазами.
Бракин попрощался, пообещал еще как-нибудь заглянуть, свистнул Рыжую, спокойно проспавшую всю ночь под боком у Тарзана, и вместе с Андреем вышел за ворота.
Утро загоралось серебристо-розовое, прекрасное, как в сказке. Жаль, что эту сказку портили несколько машин – тёмных, припорошенных снегом, – по-прежнему стоявших у дома Коростылева.
Бракин глубоко вздохнул и направился в противоположную сторону.
Из ворот цыганского дома Рупь-Пятнадцать выкатил бочку для воды и поплелся по переулку навстречу Бракину. Глядя на него, можно было подумать, что ровно ничего не произошло: не было ни злодейских убийств, ни пожара, и он по-прежнему живет у цыган в работниках, за кров и еду.
– Здорово, – сказал ему Андрей.
– А привет, если не шутишь! – немедленно отозвался Рупь-Пятнадцать, приостанавливаясь.
– Ты для кого воду-то возишь? – спросил Андрей. – Цыган же уже нет.
Рупь-Пятнадцать огляделся, поманил Андрея пальцем:
– Ладно, тебе, как другу, скажу: цыганята вернулись, все четверо. Алешка за старшего, но с ними еще две цыганки, вроде нянек – старая и помоложе. Так что всё путём!
Бракин дошёл с Андреем до ворот его дома, вошел, постучал в окно. Из-за занавески выглянуло заспанное, небритое лицо с мешками под глазами.
– Кого надо? – прорычал человек.
Бракин повернулся к Андрею:
– Это и есть твой папка?
– Угу, – ответил Андрей, отворачиваясь и втягивая голову в плечи.
Человек за окном заметил Андрея, и через секунду тяжело бухнула дверь, раздались шаги. Приоткрылась дверь веранды: на пороге стоял отец Андрея – худой мужик, полуголый, в трусах и в валенках. На груди у него красовалась синяя оскаленная морда тигра. Бракин критически оглядел татуировки. Фраер, получается. Как-то плохо вязался этот образ с рассказом Андрея, как папка в бане троих побил. Разве что, когда пьяный, силы прибавляются?
– А-а, сынок явился, – без особой радости сказал он. – Ну, заходи. Сейчас рассказывать будешь…
Бракин загородил Андрея спиной, поднялся на крыльцо и сказал:
– Слышь, браток, почирикать надо.
– А? – удивился мужик. – Ты кто такой?
– Сейчас узнаешь.
И Бракин упёр в голый отвисший живот мужика что-то холодное и мертвящее, что вдруг оказалось в его правой руке.
Мужик пожевал губами, словно делясь новостью с самим собой, потом очумело сказал:
– А, ну так бы сразу и сказал.
Бракин обернулся к Андрею:
– А ты, пацан, побудь пока тут.
Бракин плотно закрыл за собой дверь веранды, в полутьме ткнул дулом ПМ в кадык мужика и внятно сказал:
– Пацана видел? Сына своего? Он у меня был, – дело у нас. Так вот, тронешь его хоть пальцем – урою. И никто не найдет. Понял?
– Понял, – немедленно отозвался мужик.
– Пошел.
– Пошел! – повторил мужик, развернулся, и вошел в дом. Бракин спрятал пистолет, вышел во двор.
– Иди, не бойся, – сказал Андрею. – А чуть он шевельнётся, скажешь: всё, батя, я осину не гну. Если хочешь, мол, – спроси у Философа.
Андрей вытаращил глаза, потом опасливо обошел Бракина вокруг и юркнул в дверь. Про Философа он никогда даже и не слышал, но в одно мгновение, сразу, понял: никого страшнее ни здесь, ни в окрестных гнилых кварталах, нет.
Нар-Юган
Стёпка переминался с ноги на ногу на краю вертолетной площадки в окружении еще нескольких охотников; большая часть из них были профессионалами, одеты и экипированы неброско, но надёжно, с хорошим оружием вроде СКС.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Отпустил.
Она, задыхаясь, прерывисто спросила:
– Кто ты? Зачем? Что я тебе сделала?
– Ничего, – ответил Густых. – Ты – дева?
Не дождался ответа и удовлетворенно сказал:
– Да, дева. Та самая. Поэтому – прощай. Египет сражается в некрополе.
Он взял её руками за горло, придавил коленом забившееся тело, она захрипела, пытаясь что-то сказать. Он не слушал. Он подождал ровно двенадцать секунд. Тело девы обмякло. Потом поднял одной рукой и под мышкой понес ближе ко льду. Он знал, что зимой в котлован сливают теплую техническую воду, и здесь либо должны быть полыньи, либо места, где лед совсем тонкий.
Наконец, он увидел у противоположного берега темное пятно полыньи. Он обошел вокруг озера, вышел на берег, добрался до черной, слегка парившей воды. Он положил деву, вырвал из мочек ушей золотые серьги, сорвал с груди какой-то медальон, поискал в волосах заколку, но не нашел. Серьги и медальон сунул в нагрудный карман.
Потом он опустил в воду труп девы. Подождал, пока она скроется под водой, схватил её за ноги и сильно толкнул в сторону.
Теперь она окажется подо льдом. Течение из сточной трубы отнесет её еще дальше от берега. И труп её найдут только весной, когда вскроется лед. Но до тех пор еще три месяца, и есть надежда, что труп к тому времени уже невозможно будет опознать.
Шофер спал в машине, откинув сиденье до упора. Пришлось стучать ногой в дверцу, чтобы разбудить его.
Когда машина тронулась, Густых неожиданно спросил:
– Загранпаспорт у тебя есть?
– А? – удивился еще не проснувшийся шофер. – Есть.
– А у жены?
– И у жены. Прошлым летом в Турцию ездили…
– Это хорошо, – сказал Густых. – Думаю, ты заслужил дополнительный отпуск. Завтра в восемь утра зайдешь ко мне. Получишь премию и семейную оплаченную путевку в Уэст-Палм-Бич, штат Флорида.
Шофер онемел. Потом, опомнившись, пролепетал:
– А премии на это хватит?
Густых ответил все с тем же каменным, непроницаемым лицом:
– Премией ты останешься доволен.
Кабинет губернатора
Звякнул внутренний телефон и дежурный из приемной доложил, что пришел некто Сидоренков Петр Николаевич, просится на приём, и уверяет, что ему была назначена встреча на восемь часов утра.
Густых не сразу сообразил, кто такой Сидоренков. Потом вспомнил: да это же Петька – шофер.
– Впустить, – сказал Густых.
Сидоренков с мятым, не выспавшимся лицом робко протиснулся в двери. И замер на пороге.
– Чего стоишь? Заходи, – сказал Густых. Сунул руку в ящик стола, достал увесистый пакет и большой конверт, из которого торчал яркий буклет.
– В пакете – премия. В конверте – все остальное.
Сидоренков, не веря себе, дрожащей рукой взял пакет, – чуть не выронил, подхватил на лету. Прижал к груди вместе с конвертом и зачем-то начал кланяться, ни слова не говоря.
Густых махнул рукой:
– Иди. Потом поделишься впечатлениями.
Сидоренков задом попятился к дверям, Густых внезапно сказал:
– Стой. Про вчерашнюю ночь забудь. Никто никуда не ездил. Ты ничего не знаешь, не видел и не слышал. Был дома, с женой. А вот теперь иди.
Ровно в девять прибежал Кавычко. Он принес сводку происшествий за ночь.
Затараторил без предисловий:
– На Черемошниках снова собаки! Исчезающие трупы! Шкуры забрали фээсбэшники!
– Чьи шкуры? – перебил Густых, ничего не понимая и продолжая думать о своем.
– Шкуры, Владимир Александрович, собачьи, но когда собак застрелили, из шкур выпали два человеческих трупа!
– Ну да? – удивился Густых.
– Есть показания трех человек! – радостно подтвердил Кавычко. – А через несколько минут, когда подъехала «труповозка» и бригада из ФСБ, трупов уже не было! Даже крови на снегу не было!..
Густых молча потёр подбородок.
– Ну, пусть над этим Владимиров голову ломает. Что еще?
– Еще – в Цыганском поселке девушку украли. Из постели вытащили, и никто не заметил!
– Гм! – сказал Густых; он окаменел, но голос его оставался по-прежнему холодным и отстраненным. – А может быть, это у цыган обычай такой – невест воровать?
– Ага, как в «Кавказской пленнице», – усмехнулся Кавычко. – Только там следы остались, на снегу. В лес её уволокли.
– И что?
– Ничего. Девушка пока не найдена, а следы похитителя затерялись на берегу озера.
– Как зовут? – внезапно спросил Густых.
– Кого? – опешил Кавычко.
– Деву. Цыганку эту – как зовут?
Было в голосе Густых что-то такое, от чего Кавычко невольно вздрогнул и опустил глаза.
– Сейчас посмотрю… Да, есть. Рузанна Никифорова. Кстати, это дочь Никифора Никифорова, убитого два дня назад…
Ка поднял на Кавычко пустые, ужасающе пустые глаза.
Он вспомнил.
Да. Именно Рузанна. Это-то слово дева и пыталась выговорить в последнее мгновенье перед смертью. И оно не могло означать ничего иного, кроме женского имени. Почему он не понял этого сразу? Значит, искупление не состоялось, и, значит, настоящая дева всё ещё жива.
Ка вздрогнул.
– С вами все в порядке, Владимир Александрович? – робко спросил Кавычко.
– Да, – тяжело выговорил Густых.
– Что-то вид у вас…
– Я не спал всю ночь, – сказал Густых. – Ладно. Оставь сводку, иди.
– Но тут еще одно происшествие – охранники ваши пропали…
– Какие охранники?
– Ну, телохранители. Из фирмы «Щит». Они вас должны были сопровождать, но почему-то заехали на Черемошники. Машина осталась перед домом Коростылева, а самих охранников нигде нет.
Густых вздохнул.
– Дом обыскали?
– Да, обыскали. В доме никого не обнаружено. Приложена опись имущества – да странная какая-то…
– Ладно, почитаю.
Кавычко потер переносицу под очками, решился:
– Наверное, сбежал Коростылев-то. Не тот он, за кого себя выдавал.
– Это давно уже всем ясно, – сказал Густых. – Сбежал… Да нет, не сбежал. Он, скорее всего, сейчас в камере у Владимирова.
Кавычко поднял брови, но промолчал.
– Еще что-то интересное есть?
– Да нет, разные мелочи… Некто Ежова, семидесяти трех лет, проживающая в переулке Китайском, принесла рано утром в милицию жалобу на своего квартиранта.
Густых посмотрел на Кавычко.
– И что?
– Так странный какой-то квартирант. По ночам исчезает, приводит в свою мансарду – он в мансарде живет, – бродячих собак. А сегодня ночью окна выбил у себя в мансарде.
– Глупости, – сказал Густых.
– Так Китайский-то переулок как раз в том районе, – робко возразил Кавычко. – Я потому и включил в сводку, что…
– Хватит! – внезапно рявкнул Густых так, что зазвенели стаканы на подносе.
Кавычко побелел, бросил сводку на стол и исчез.
Черемошники
Бракин провел полубессонную ночь в доме Аленки. Бабка сама предложила: дескать, деда пока нет, – ложись на его место, в большой комнате. А то на улице нынче опасно: или на бешеных собак нарвешься, или на бешеных милиционеров с автоматами.
Бракин лег на диван, в окружении кадок и горшков с цветами. Одуряющий их запах кружил голову, но сон не шел. Бракин прислушивался: в переулке время от времени фырчали моторы, переговаривались люди. В комнате было три окна, два из них выходили в переулок, и свет автомобильных фар и дальнего фонаря наполнял комнату призрачными сумерками. Цветы превращались в странный полусказочный лес, они вздрагивали, когда по Ижевской проносился одинокий грузовик.
И вдруг из этого таинственного леса вышла Аленка. Она остановилась над ним, – в детской застиранной пижамке, из которой уже выросла: руки торчали из рукавов, штанишки не доходили до щиколоток.
Бракин приподнял голову. Аленка приложила палец к губам и покачала головой.
Потом наклонилась низко-низко, к самому уху Бракина, и еле слышно, одними губами, спросила:
– Дядя, это ты?
Бракин подумал. Вопрос был важным, но не очень понятным. Однако разочаровывать девчушку ему вовсе не хотелось.
– Да, – шепнул он.
Глаза у Аленки засветились, она даже засмеялась – тихо-тихо, как только могла.
– Я сразу это поняла, – шепнула она. – Я догадалась! Ты – тот самый, только как человек! Спасибо тебе за Тарзана!
И Бракин почувствовал на щеке короткий сухой поцелуй.
Аленка тут же исчезла.
Бракин смущенно потер рукой небритую щеку. Так вот в чем дело. Она думает, что именно он, Бракин, принес раненого Тарзана и положил на крыльце…
Надо будет завтра всё выпытать у Рыжика. Кстати, она вела себя сегодня как-то странно… Или всё дело в нем самом?
Бракин забылся только перед рассветом, когда часы пробили восемь, а из детской комнаты донеслось швырканье и сопение Андрея, тоже оставленного на ночь
Потом проснулась Аленка, и Андрей громко сказал:
– Ну всё. Теперь меня папка убьет. Надо было вчера домой бежать.
– Не бойся, не убьет, – ответила Аленка и почему-то засмеялась.
Бракин дождался, пока встанет бабка, загремит кастрюлями, затопит печь. Поднялся, умылся, от завтрака отказался.
Сказал Андрею:
– Значит, папка у тебя сильно сердитый?
Андрей недоверчиво взглянул на Бракина, кивнул.
– Ну. Особенно, когда выпьет.
– А сейчас он дома?
– Он теперь почти всегда дома…
– И почти всегда пьяный? – уточнил Бракин.
– Не. Только к вечеру. А чего ты спрашиваешь?
– Ничего. Давай, допивай чай. Я тебя домой отведу и с папкой твоим поговорю.
Андрей раскрыл рот. Из носа немедленно свесилась сопля.
– Не, дядя, с ним лучше не связываться! Он однажды троих побил, – они вместе в бане водку пили. С тремя справился, и из бани выбросил. А потом еще пинков надавал. Так они со двора и уползли.
– Я с ним драться не буду, – сказал Бракин. – Ты, главное, первый не заговаривай, помалкивай. И всё будет в порядке. Пошли.
Андрей вытер нос, с неохотой стал собираться.
Аленка смотрела на Бракина сияющими глазами.
Бракин попрощался, пообещал еще как-нибудь заглянуть, свистнул Рыжую, спокойно проспавшую всю ночь под боком у Тарзана, и вместе с Андреем вышел за ворота.
Утро загоралось серебристо-розовое, прекрасное, как в сказке. Жаль, что эту сказку портили несколько машин – тёмных, припорошенных снегом, – по-прежнему стоявших у дома Коростылева.
Бракин глубоко вздохнул и направился в противоположную сторону.
Из ворот цыганского дома Рупь-Пятнадцать выкатил бочку для воды и поплелся по переулку навстречу Бракину. Глядя на него, можно было подумать, что ровно ничего не произошло: не было ни злодейских убийств, ни пожара, и он по-прежнему живет у цыган в работниках, за кров и еду.
– Здорово, – сказал ему Андрей.
– А привет, если не шутишь! – немедленно отозвался Рупь-Пятнадцать, приостанавливаясь.
– Ты для кого воду-то возишь? – спросил Андрей. – Цыган же уже нет.
Рупь-Пятнадцать огляделся, поманил Андрея пальцем:
– Ладно, тебе, как другу, скажу: цыганята вернулись, все четверо. Алешка за старшего, но с ними еще две цыганки, вроде нянек – старая и помоложе. Так что всё путём!
Бракин дошёл с Андреем до ворот его дома, вошел, постучал в окно. Из-за занавески выглянуло заспанное, небритое лицо с мешками под глазами.
– Кого надо? – прорычал человек.
Бракин повернулся к Андрею:
– Это и есть твой папка?
– Угу, – ответил Андрей, отворачиваясь и втягивая голову в плечи.
Человек за окном заметил Андрея, и через секунду тяжело бухнула дверь, раздались шаги. Приоткрылась дверь веранды: на пороге стоял отец Андрея – худой мужик, полуголый, в трусах и в валенках. На груди у него красовалась синяя оскаленная морда тигра. Бракин критически оглядел татуировки. Фраер, получается. Как-то плохо вязался этот образ с рассказом Андрея, как папка в бане троих побил. Разве что, когда пьяный, силы прибавляются?
– А-а, сынок явился, – без особой радости сказал он. – Ну, заходи. Сейчас рассказывать будешь…
Бракин загородил Андрея спиной, поднялся на крыльцо и сказал:
– Слышь, браток, почирикать надо.
– А? – удивился мужик. – Ты кто такой?
– Сейчас узнаешь.
И Бракин упёр в голый отвисший живот мужика что-то холодное и мертвящее, что вдруг оказалось в его правой руке.
Мужик пожевал губами, словно делясь новостью с самим собой, потом очумело сказал:
– А, ну так бы сразу и сказал.
Бракин обернулся к Андрею:
– А ты, пацан, побудь пока тут.
Бракин плотно закрыл за собой дверь веранды, в полутьме ткнул дулом ПМ в кадык мужика и внятно сказал:
– Пацана видел? Сына своего? Он у меня был, – дело у нас. Так вот, тронешь его хоть пальцем – урою. И никто не найдет. Понял?
– Понял, – немедленно отозвался мужик.
– Пошел.
– Пошел! – повторил мужик, развернулся, и вошел в дом. Бракин спрятал пистолет, вышел во двор.
– Иди, не бойся, – сказал Андрею. – А чуть он шевельнётся, скажешь: всё, батя, я осину не гну. Если хочешь, мол, – спроси у Философа.
Андрей вытаращил глаза, потом опасливо обошел Бракина вокруг и юркнул в дверь. Про Философа он никогда даже и не слышал, но в одно мгновение, сразу, понял: никого страшнее ни здесь, ни в окрестных гнилых кварталах, нет.
Нар-Юган
Стёпка переминался с ноги на ногу на краю вертолетной площадки в окружении еще нескольких охотников; большая часть из них были профессионалами, одеты и экипированы неброско, но надёжно, с хорошим оружием вроде СКС.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51