Он пробрался по телам спавших собак – иные ворчали, иные нехотя огрызались, – к стене и приник глазом к щели.
Между сторожкой и вагончиком для рабочих бродило множество людей. Некоторые были одеты по всей чиновничьей форме: в долгополых пальто, с кашне, едва прикрывавшими белые воротнички с темными галстуками.
Среди толпы выделялась странноватая пухлая дама в пуховике, в норковой шапке набекрень. От дамы за версту несло запахом тысяч собак. Бракин слегка сморщил нос.
Она кричала:
– Зверство! Это просто зверство! Вас за это будут судить, я точно в суд пойду! Вы изверги!
Бракину стало интересно.
– Ну, и забирайте их в свой приют, Эльвира Борисовна, если мы изверги, – огрызнулся один из чиновников.
– Денег! – взвизгнула дама. – Денег дайте! Мне нечем кормить животных! Их шатает от голода!..
– Они там скоро друг дружку жрать начнут, – сказал другой чиновник.
– А что прикажете делать? Я и так всю пенсию на собачий корм трачу! Да еще добрые люди помогают, – несут, что могут. Не все же такие бездушные, как вы!
– Бездушный – это, видимо, я, – спокойно заметил высокий человек в очках, без шапки. Это был мэр города Ильин.
– Да! Да, да, да! Вы – самый бездушный! – выкрикнула Эльвира Борисовна.
Ильин слегка обиделся:
– Я, между прочим, вашему «Верному другу» бесплатно муниципальное имущество передал. Бывший склад. А мог бы продать!
– Скла-ад? – взвилась Эльвира. – Да там ремонтировать нужно сто лет! Крыша течет, в стенах щели! И ни копейки на ремонт не дали!
– Насчет копеек – вопрос не ко мне. Бюджет верстает дума, она ваш приют и вычеркнула из титула. А если бы мы склад продали оптовой фирме, как и планировалось, она бы там порядок навела.
– Ах, ду-ума?? – еще больше взъярилась Эльвира.
Тут встрял один из чиновников:
– Еды у вас не хватает потому, что собаки плодятся с космической скоростью.
– Ну правильно, – сказал мэр. – Чем же собачкам еще там заниматься?
Эльвира открыла было рот, но тут же закрыла и вдруг расплакалась.
И так же внезапно плакать перестала. Размазала тушь по круглым щекам и твердо сказала:
– Хорошо! Я поднимаю общественность. Телевидение. Прессу. Мы с вами будем бороться. Мы встретимся в другом месте!
– Вот-вот, поднимите общественность, – сказал Ильин. – Это, пожалуй, лучше всего. Пусть собаками займутся добрые люди, – хоть часть отдадим в хорошие руки, хоть часть спасём.
Он подозвал помощника.
– Зовите ребят из ТВТ, из «ТВ-Секонд». Пусть поснимают собачек и вечером покажут в эфире. Мир не без добрых людей.
– А я? – испуганно спросила Эльвира Борисовна – начальник приюта «Верный друг».
– А что «вы»? И вы тоже снимитесь. Скажете несколько слов в камеру, пригласите сюда добрых людей. Да, у вас же в приюте ветеринар есть? Пусть осмотрит этих, новеньких. Чтоб больных случайно не раздать.
Черемошники
Аленка сидела за кухонным столом, подперев щеку ладошкой. Другой рукой катала хлебные крошки.
– Баба! Можно я папе позвоню?
Баба оторвалась от исходившей паром кастрюли.
– Чего звонить? Зачем?
– Джульку убили.
– Больно папке интересно, что твоего Джульку убили! – в сердцах сказала баба. – Только деньги переводить на разговоры.
Аленка промолчала. Баба с грохотом переставила кастрюлю с огня на край печи.
– И, как нарочно, дед уехал. Уже неделю как уехал, и неизвестно, где он и как.
– Ну, он же к своему брату поехал, – сказала Алёнка.
Баба вздохнула.
– А у меня тоже есть сестра, – продолжала Аленка. – Только она не совсем родная, да? Она в Питере живет. И папа с ней.
Баба промолчала.
– Баба, – сказала Алёнка. – А Питер – это далеко?
– «Питэр, Питэр», – в сердцах передразнила баба. – Далеко! Только и слышу, что про «Питэр». Про мамку, небось, и не вспомнит.
– Я помню, – обиделась Алёнка. И добавила: – Она умерла.
Крышка слетела с кастрюли с грохотом. Покатилась по полу и закружилась возле холодильника со щемящим, тоскливым дребезжанием.
Баба отвернулась, приложила фартук к глазам. Всхлипнула.
У Аленки глаза тоже стали мокрыми, она уперлась носом в стол, молчала. Надо потерпеть. Баба всегда так: повсхлипывает-повсхлипывает, потом уйдет в большую комнату, где никто не живет с тех пор, как мамы не стало, встанет в уголок перед иконкой, висевшей на стене, и шепчет молитвы.
Вся эта комната была сплошь заставлена комнатными цветами в самых разных горшках и горшочках; цветы висели по стенам в кашпо, стояли на полу на треногах, и запах в комнате всегда был одуряющим. Время от времени баба пересаживала отростки в маленькие горшочки и несла на базар – продавать.
Вот и сейчас она ушла в большую комнату, оттуда стали доноситься всхлипывания, перешедшие постепенно в глухое бормотание.
Но не это было самое плохое. Самым плохим было то, что баба после таких молитв становилась сердитой, злой. И тогда уж к ней с вопросами и просьбами не подступайся: прогонит.
Аленка перетерпела слезы.
Мамы не было давным-давно, и Алёнка её почти не помнила. Она бы и не помнила, если бы баба время от времени не напоминала.
Придёт соседка, сядут они с бабой, начнут говорить о родне, о знакомых, о соседях, и в конце обязательно заговорят о маме.
Алёнка не любила эти разговоры. Уходила на улицу. В дождь – сидела, нахохлившись, на крыльце под навесом.
Она-то знала, что мама не умерла. Она где-то далеко, но живая. Алёнка это чувствовала. Баба просто не знает, ошибается. И однажды мама вернется, баба вскрикнет, – и тогда уж и Аленка сразу её вспомнит. И, может быть, кинется ей на шею.
А может быть, и нет.
– Алё-он! – послышалось глухое с темной улицы. – Алё-он!
Аленка потихоньку оделась, постояла, прислушиваясь, как баба шепчет странные и страшноватые слова, – и быстро выбежала на улицу.
Андрей, нахохлившись, сидел на крылечке у ворот.
Алёнка села рядом. Посмотрела на его плечо – толстое от намотанных под курткой бинтов, – спросила уважительно:
– Больно?
– А? – очнулся Андрей, махнул здоровой рукой. – Да не-е…
Вздохнул.
– Джульку убили.
– Я знаю, – сказала Алёнка.
Андрей покосился на неё. Подождал, не решаясь задать вопрос, потом тихо-тихо спросил:
– Алён… А ты не можешь его оживить?
Алёнка помолчала.
– Наверное, нет.
Андрей тяжело, по-мужски, вздохнул.
– Я так и думал. Если б его ранили, – ты бы смогла, да? А мёртвого – нет.
Аленка сняла рукавичку, сосредоточенно погрызла грязный ноготь. Потом спросила:
– А где он?
– Джулька?
– Ну да.
– Не знаю… Весь двор обыскал, все сараи, – нету. А папка не говорит. Даже погрозился: мол, ещё раз спросишь, – убью. А драться он мастер. Однажды мамке так врезал…
Алёнка отмахнулась:
– Да знаю я! Ты рассказывал.
Еще подумала. Наконец сказала:
– Наверное, он его за линию отвез. Ну, туда, где мертвого человека нашли.
– Наверное, – согласился Андрей.
– А может быть, туда, куда вчера собак увозили, – на свалку.
Андрей пожал плечами:
– Да какая теперь разница…
– Есть разница, – сказала Алёнка. – Если за линию – мы его похоронить бы смогли.
Андрей открыл от удивления рот.
– Зачем?
– Ну… Так полагается.
Андрей задумался. Потом вдруг вскочил:
– Посиди тут! Я счас!
Он побежал к дому, а через минуту выволок из ворот старые санки с корытом – для мусора.
Подождал Алёнку. Аленка продолжала сидеть, грызя ноготь.
– Айда? – неуверенно спросил Андрей.
– Темно там, – сказала Аленка. – Надо днем искать.
– Днем увидит кто – прогонит.
– Это точно, – согласилась Алёнка.
Андрей поглядел вдоль переулка, освещенного редкими фонарями.
– Не так уж там и темно. Это здесь, на переулке, фонари поломаны. А там же железная дорога, поезда ходят. И переезд. На переезде всегда светло.
Аленка подумала.
– Баба хватится… Искать начнет.
– Да мы ж быстро!
Аленка поднялась, сунула руки в карманы, подумала ещё.
– Ну, ладно. Пойдем. А увидит кто, – мы мусор вывозили, правда? А потом покататься решили.
– Где покататься? – удивился Андрей. – На переезде? Там же машины!
– Ну. Машины. Взрослые же всегда думают, будто дети нарочно там, где машины, играют. Отругают нас, – и всё. А зачем мы туда на самом деле приходили, никто и не подумает.
Андрей в восхищении посмотрел на Алёнку. И, волоча рядом с ней санки, искоса всё поглядывал на неё.
Нар-Юган
Тарзана совсем замело снегом. Он спал последним собачьим сном, когда Белая подошла к нему, внимательно обнюхала, обойдя со всех сторон, и присела.
Волки, как по команде, тоже сели.
Волчица подняла морду к темному небу, на котором из-за метели не было видно ни звезд, ни луны, и протяжно завыла.
Это был не обычный тоскливый вой голодных волков. Это была песня. И волки, окружавшие Белую, прекрасно понимали её.
Она пела о том, что дело сделано; пёс, который должен был исчезнуть, – исчез. Его пришлось лишь догнать, и окружить. Его не пришлось рвать на части; всё, что нужно, сделало время, Волчье время. Пёс не дошел до своей неведомой цели. Он никому не смог причинить беспокойства.
Она, Большая Белая, Мать всех волков, вскормившая Ромула и Рема и присутствовавшая при начале мира, теперь станет свидетельницей его конца.
Конец близок, и он стал ещё ближе с исчезновением этого жалкого, смертельно уставшего пса.
Волчица допела свою песню. Волки, снова улегшиеся было в снег, вскочили.
Пора идти. Пора покинуть эти гиблые, промерзающие до самого нутра земли болота. Пора бежать на север, за водораздел. Там – дичь, там – лес, там стада оленей.
Белая повернулась к занесенному снегом холмику боком, подняла заднюю ногу и помочилась, окропив ледяную могилу неизвестного глупого пса, который надеялся спасти свой глупый собачий мир.
Белая отошла, и следом за ней то же самое сделали остальные восемь волков.
Потом они повернули к северу и затрусили цепочкой по необъятному миру, в узкой щели между двумя безднами, – щели, в которой только и возможна жизнь. Очень краткая жизнь, так похожая на сон.
Полигон бытовых отходов
Переполох начался внезапно. На полигоне появилось множество людей. Первыми от машин, оставленных на дороге, гуськом шли женщины из клуба «Верный друг». Женщины тащили набитые собачьей едой клеёнчатые сумки и рюкзаки.
Следом за ними бежала толпа операторов с камерами и журналистов с микрофонами. А еще следом неторопливо шагали важные компетентные лица в одинаковых пыжиковых шапках, черных долгополых пальто, кашне и с белыми треугольничками рубашек.
Собаки разом проснулись, поднялся шум и гам. Рыжая вскочила и тоже хотела кинуться куда-то сломя голову, но Бракин осторожно куснул её за загривок. Рыжая огрызнулась, но притихла, и снова легка под бочок Бракина. Только поднимала уши и вертела головой, да ещё перебирала лапами от жгучего собачьего любопытства и нетерпения.
Все последующее казалось Бракину таким бестолковым, неумным, глупым, что он просто закрыл глаза, и лежал, уткнув нос в лапы. Рыжая, хоть и повизгивала вопрошающе, тоже смирно лежала рядом.
Собак выводили, сортировали, гладили их и щупали, один нахальный мужчина лез к ним со шприцом.
Собаки несмело брехали и жались друг к другу.
Были здесь и дурно пахнувшие старухи, и экзальтированные дамы, порывавшиеся целовать собак в носы, и солидные малоразговорчивые дяди-бизнесмены, и капризные дамы, одетые не по сезону. И, конечно же, дети. Разные. Но в чем-то главном всё равно одинаковые.
А между ними сновали озабоченные юноши и девушки, совали микрофоны и спрашивали какую-то дичь. Самым осмысленным вопросом, на вкус Бракина, был такой:
– А вы пробовали кормить собаку корейской кухней?
Бракин даже приоткрыл один глаз, чтобы посмотреть на остроумца, задавшего кому-то этот по меньшей мере оригинальный вопрос.
Потом он задремал. Ему приснилась Верка, староста группы. Она влезла на парту в своей набедренной повязке, которую называла юбкой, и, дрыгая толстыми бёдрами, вопила: «Кто от клещей не застраховался, на стипендию может не рассчитывать!!»
Хоть это был и сон, но всё же очень похожий на правду.
Бракин совсем было уснул, когда знакомый голос раздался у входа в собачник.
– Эй, циркач! Ты здесь, что ли?
Бракин поднял морду. В проеме маячила незнакомая фигура, но по запаху Бракин сразу узнал собачника Колю.
Бракин подумал, открыл оба глаза, зевнул и кратко тявкнул.
Рыжая встрепенулась, во все глаза глядя на Колю.
– А я уж думал, тебя «верные друзья» увели! – радостно сказал Коля.
«Нет, – ответил Бракин. – Меня решили в полуклинику сдать. Для опытов».
– А ко мне жить пойдешь? – спросил Коля, присаживаясь на корточки.
Бракин поморщился: вокруг было разлито столько собачьих нечистот, что ему стало неудобно за своих сородичей.
Бракин поглядел на перемазанные Колины брючины и тявкнул. Он хотел сказать: «Пойду, – но только вместе вот с этой, рыженькой».
Коля подумал.
– Ай, ладно, – сказал он, поднимаясь. – Айдате оба. Как-нибудь отругаюсь. В гараже будете жить, что ли. По очереди.
Бракин покосился на Рыжую. Та уже сидела, перебирая от нетерпения лапками, преданно глядела на Колю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Между сторожкой и вагончиком для рабочих бродило множество людей. Некоторые были одеты по всей чиновничьей форме: в долгополых пальто, с кашне, едва прикрывавшими белые воротнички с темными галстуками.
Среди толпы выделялась странноватая пухлая дама в пуховике, в норковой шапке набекрень. От дамы за версту несло запахом тысяч собак. Бракин слегка сморщил нос.
Она кричала:
– Зверство! Это просто зверство! Вас за это будут судить, я точно в суд пойду! Вы изверги!
Бракину стало интересно.
– Ну, и забирайте их в свой приют, Эльвира Борисовна, если мы изверги, – огрызнулся один из чиновников.
– Денег! – взвизгнула дама. – Денег дайте! Мне нечем кормить животных! Их шатает от голода!..
– Они там скоро друг дружку жрать начнут, – сказал другой чиновник.
– А что прикажете делать? Я и так всю пенсию на собачий корм трачу! Да еще добрые люди помогают, – несут, что могут. Не все же такие бездушные, как вы!
– Бездушный – это, видимо, я, – спокойно заметил высокий человек в очках, без шапки. Это был мэр города Ильин.
– Да! Да, да, да! Вы – самый бездушный! – выкрикнула Эльвира Борисовна.
Ильин слегка обиделся:
– Я, между прочим, вашему «Верному другу» бесплатно муниципальное имущество передал. Бывший склад. А мог бы продать!
– Скла-ад? – взвилась Эльвира. – Да там ремонтировать нужно сто лет! Крыша течет, в стенах щели! И ни копейки на ремонт не дали!
– Насчет копеек – вопрос не ко мне. Бюджет верстает дума, она ваш приют и вычеркнула из титула. А если бы мы склад продали оптовой фирме, как и планировалось, она бы там порядок навела.
– Ах, ду-ума?? – еще больше взъярилась Эльвира.
Тут встрял один из чиновников:
– Еды у вас не хватает потому, что собаки плодятся с космической скоростью.
– Ну правильно, – сказал мэр. – Чем же собачкам еще там заниматься?
Эльвира открыла было рот, но тут же закрыла и вдруг расплакалась.
И так же внезапно плакать перестала. Размазала тушь по круглым щекам и твердо сказала:
– Хорошо! Я поднимаю общественность. Телевидение. Прессу. Мы с вами будем бороться. Мы встретимся в другом месте!
– Вот-вот, поднимите общественность, – сказал Ильин. – Это, пожалуй, лучше всего. Пусть собаками займутся добрые люди, – хоть часть отдадим в хорошие руки, хоть часть спасём.
Он подозвал помощника.
– Зовите ребят из ТВТ, из «ТВ-Секонд». Пусть поснимают собачек и вечером покажут в эфире. Мир не без добрых людей.
– А я? – испуганно спросила Эльвира Борисовна – начальник приюта «Верный друг».
– А что «вы»? И вы тоже снимитесь. Скажете несколько слов в камеру, пригласите сюда добрых людей. Да, у вас же в приюте ветеринар есть? Пусть осмотрит этих, новеньких. Чтоб больных случайно не раздать.
Черемошники
Аленка сидела за кухонным столом, подперев щеку ладошкой. Другой рукой катала хлебные крошки.
– Баба! Можно я папе позвоню?
Баба оторвалась от исходившей паром кастрюли.
– Чего звонить? Зачем?
– Джульку убили.
– Больно папке интересно, что твоего Джульку убили! – в сердцах сказала баба. – Только деньги переводить на разговоры.
Аленка промолчала. Баба с грохотом переставила кастрюлю с огня на край печи.
– И, как нарочно, дед уехал. Уже неделю как уехал, и неизвестно, где он и как.
– Ну, он же к своему брату поехал, – сказала Алёнка.
Баба вздохнула.
– А у меня тоже есть сестра, – продолжала Аленка. – Только она не совсем родная, да? Она в Питере живет. И папа с ней.
Баба промолчала.
– Баба, – сказала Алёнка. – А Питер – это далеко?
– «Питэр, Питэр», – в сердцах передразнила баба. – Далеко! Только и слышу, что про «Питэр». Про мамку, небось, и не вспомнит.
– Я помню, – обиделась Алёнка. И добавила: – Она умерла.
Крышка слетела с кастрюли с грохотом. Покатилась по полу и закружилась возле холодильника со щемящим, тоскливым дребезжанием.
Баба отвернулась, приложила фартук к глазам. Всхлипнула.
У Аленки глаза тоже стали мокрыми, она уперлась носом в стол, молчала. Надо потерпеть. Баба всегда так: повсхлипывает-повсхлипывает, потом уйдет в большую комнату, где никто не живет с тех пор, как мамы не стало, встанет в уголок перед иконкой, висевшей на стене, и шепчет молитвы.
Вся эта комната была сплошь заставлена комнатными цветами в самых разных горшках и горшочках; цветы висели по стенам в кашпо, стояли на полу на треногах, и запах в комнате всегда был одуряющим. Время от времени баба пересаживала отростки в маленькие горшочки и несла на базар – продавать.
Вот и сейчас она ушла в большую комнату, оттуда стали доноситься всхлипывания, перешедшие постепенно в глухое бормотание.
Но не это было самое плохое. Самым плохим было то, что баба после таких молитв становилась сердитой, злой. И тогда уж к ней с вопросами и просьбами не подступайся: прогонит.
Аленка перетерпела слезы.
Мамы не было давным-давно, и Алёнка её почти не помнила. Она бы и не помнила, если бы баба время от времени не напоминала.
Придёт соседка, сядут они с бабой, начнут говорить о родне, о знакомых, о соседях, и в конце обязательно заговорят о маме.
Алёнка не любила эти разговоры. Уходила на улицу. В дождь – сидела, нахохлившись, на крыльце под навесом.
Она-то знала, что мама не умерла. Она где-то далеко, но живая. Алёнка это чувствовала. Баба просто не знает, ошибается. И однажды мама вернется, баба вскрикнет, – и тогда уж и Аленка сразу её вспомнит. И, может быть, кинется ей на шею.
А может быть, и нет.
– Алё-он! – послышалось глухое с темной улицы. – Алё-он!
Аленка потихоньку оделась, постояла, прислушиваясь, как баба шепчет странные и страшноватые слова, – и быстро выбежала на улицу.
Андрей, нахохлившись, сидел на крылечке у ворот.
Алёнка села рядом. Посмотрела на его плечо – толстое от намотанных под курткой бинтов, – спросила уважительно:
– Больно?
– А? – очнулся Андрей, махнул здоровой рукой. – Да не-е…
Вздохнул.
– Джульку убили.
– Я знаю, – сказала Алёнка.
Андрей покосился на неё. Подождал, не решаясь задать вопрос, потом тихо-тихо спросил:
– Алён… А ты не можешь его оживить?
Алёнка помолчала.
– Наверное, нет.
Андрей тяжело, по-мужски, вздохнул.
– Я так и думал. Если б его ранили, – ты бы смогла, да? А мёртвого – нет.
Аленка сняла рукавичку, сосредоточенно погрызла грязный ноготь. Потом спросила:
– А где он?
– Джулька?
– Ну да.
– Не знаю… Весь двор обыскал, все сараи, – нету. А папка не говорит. Даже погрозился: мол, ещё раз спросишь, – убью. А драться он мастер. Однажды мамке так врезал…
Алёнка отмахнулась:
– Да знаю я! Ты рассказывал.
Еще подумала. Наконец сказала:
– Наверное, он его за линию отвез. Ну, туда, где мертвого человека нашли.
– Наверное, – согласился Андрей.
– А может быть, туда, куда вчера собак увозили, – на свалку.
Андрей пожал плечами:
– Да какая теперь разница…
– Есть разница, – сказала Алёнка. – Если за линию – мы его похоронить бы смогли.
Андрей открыл от удивления рот.
– Зачем?
– Ну… Так полагается.
Андрей задумался. Потом вдруг вскочил:
– Посиди тут! Я счас!
Он побежал к дому, а через минуту выволок из ворот старые санки с корытом – для мусора.
Подождал Алёнку. Аленка продолжала сидеть, грызя ноготь.
– Айда? – неуверенно спросил Андрей.
– Темно там, – сказала Аленка. – Надо днем искать.
– Днем увидит кто – прогонит.
– Это точно, – согласилась Алёнка.
Андрей поглядел вдоль переулка, освещенного редкими фонарями.
– Не так уж там и темно. Это здесь, на переулке, фонари поломаны. А там же железная дорога, поезда ходят. И переезд. На переезде всегда светло.
Аленка подумала.
– Баба хватится… Искать начнет.
– Да мы ж быстро!
Аленка поднялась, сунула руки в карманы, подумала ещё.
– Ну, ладно. Пойдем. А увидит кто, – мы мусор вывозили, правда? А потом покататься решили.
– Где покататься? – удивился Андрей. – На переезде? Там же машины!
– Ну. Машины. Взрослые же всегда думают, будто дети нарочно там, где машины, играют. Отругают нас, – и всё. А зачем мы туда на самом деле приходили, никто и не подумает.
Андрей в восхищении посмотрел на Алёнку. И, волоча рядом с ней санки, искоса всё поглядывал на неё.
Нар-Юган
Тарзана совсем замело снегом. Он спал последним собачьим сном, когда Белая подошла к нему, внимательно обнюхала, обойдя со всех сторон, и присела.
Волки, как по команде, тоже сели.
Волчица подняла морду к темному небу, на котором из-за метели не было видно ни звезд, ни луны, и протяжно завыла.
Это был не обычный тоскливый вой голодных волков. Это была песня. И волки, окружавшие Белую, прекрасно понимали её.
Она пела о том, что дело сделано; пёс, который должен был исчезнуть, – исчез. Его пришлось лишь догнать, и окружить. Его не пришлось рвать на части; всё, что нужно, сделало время, Волчье время. Пёс не дошел до своей неведомой цели. Он никому не смог причинить беспокойства.
Она, Большая Белая, Мать всех волков, вскормившая Ромула и Рема и присутствовавшая при начале мира, теперь станет свидетельницей его конца.
Конец близок, и он стал ещё ближе с исчезновением этого жалкого, смертельно уставшего пса.
Волчица допела свою песню. Волки, снова улегшиеся было в снег, вскочили.
Пора идти. Пора покинуть эти гиблые, промерзающие до самого нутра земли болота. Пора бежать на север, за водораздел. Там – дичь, там – лес, там стада оленей.
Белая повернулась к занесенному снегом холмику боком, подняла заднюю ногу и помочилась, окропив ледяную могилу неизвестного глупого пса, который надеялся спасти свой глупый собачий мир.
Белая отошла, и следом за ней то же самое сделали остальные восемь волков.
Потом они повернули к северу и затрусили цепочкой по необъятному миру, в узкой щели между двумя безднами, – щели, в которой только и возможна жизнь. Очень краткая жизнь, так похожая на сон.
Полигон бытовых отходов
Переполох начался внезапно. На полигоне появилось множество людей. Первыми от машин, оставленных на дороге, гуськом шли женщины из клуба «Верный друг». Женщины тащили набитые собачьей едой клеёнчатые сумки и рюкзаки.
Следом за ними бежала толпа операторов с камерами и журналистов с микрофонами. А еще следом неторопливо шагали важные компетентные лица в одинаковых пыжиковых шапках, черных долгополых пальто, кашне и с белыми треугольничками рубашек.
Собаки разом проснулись, поднялся шум и гам. Рыжая вскочила и тоже хотела кинуться куда-то сломя голову, но Бракин осторожно куснул её за загривок. Рыжая огрызнулась, но притихла, и снова легка под бочок Бракина. Только поднимала уши и вертела головой, да ещё перебирала лапами от жгучего собачьего любопытства и нетерпения.
Все последующее казалось Бракину таким бестолковым, неумным, глупым, что он просто закрыл глаза, и лежал, уткнув нос в лапы. Рыжая, хоть и повизгивала вопрошающе, тоже смирно лежала рядом.
Собак выводили, сортировали, гладили их и щупали, один нахальный мужчина лез к ним со шприцом.
Собаки несмело брехали и жались друг к другу.
Были здесь и дурно пахнувшие старухи, и экзальтированные дамы, порывавшиеся целовать собак в носы, и солидные малоразговорчивые дяди-бизнесмены, и капризные дамы, одетые не по сезону. И, конечно же, дети. Разные. Но в чем-то главном всё равно одинаковые.
А между ними сновали озабоченные юноши и девушки, совали микрофоны и спрашивали какую-то дичь. Самым осмысленным вопросом, на вкус Бракина, был такой:
– А вы пробовали кормить собаку корейской кухней?
Бракин даже приоткрыл один глаз, чтобы посмотреть на остроумца, задавшего кому-то этот по меньшей мере оригинальный вопрос.
Потом он задремал. Ему приснилась Верка, староста группы. Она влезла на парту в своей набедренной повязке, которую называла юбкой, и, дрыгая толстыми бёдрами, вопила: «Кто от клещей не застраховался, на стипендию может не рассчитывать!!»
Хоть это был и сон, но всё же очень похожий на правду.
Бракин совсем было уснул, когда знакомый голос раздался у входа в собачник.
– Эй, циркач! Ты здесь, что ли?
Бракин поднял морду. В проеме маячила незнакомая фигура, но по запаху Бракин сразу узнал собачника Колю.
Бракин подумал, открыл оба глаза, зевнул и кратко тявкнул.
Рыжая встрепенулась, во все глаза глядя на Колю.
– А я уж думал, тебя «верные друзья» увели! – радостно сказал Коля.
«Нет, – ответил Бракин. – Меня решили в полуклинику сдать. Для опытов».
– А ко мне жить пойдешь? – спросил Коля, присаживаясь на корточки.
Бракин поморщился: вокруг было разлито столько собачьих нечистот, что ему стало неудобно за своих сородичей.
Бракин поглядел на перемазанные Колины брючины и тявкнул. Он хотел сказать: «Пойду, – но только вместе вот с этой, рыженькой».
Коля подумал.
– Ай, ладно, – сказал он, поднимаясь. – Айдате оба. Как-нибудь отругаюсь. В гараже будете жить, что ли. По очереди.
Бракин покосился на Рыжую. Та уже сидела, перебирая от нетерпения лапками, преданно глядела на Колю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51