В руке молодой человек держал «Стечкина», а дуло его было направлено в грудь Густых. За молодым человеком маячил еще кто-то, постарше, – белобрысый, с измятым небритым лицом, с расширенными от страха глазами.
– Владимир Александрович, поднимите, пожалуйста, руки, – внятно сказал молодой человек.
Это «пожалуйста» и обращение по имени-отчеству подействовали на Густых завораживающе. Он повернулся и медленно поднял руки.
– Повернитесь ко мне спиной, – сказал молодой, и добавил еще мягче: – Будьте так добры.
Густых хотел было возразить, но ничего умного в голову не пришло. Да и голова мгновенно опустела.
Он повернулся. Прямо перед ним, за широким дверным проемом, чернел квадрат выставленной оконной рамы. Было довольно соблазнительно нырнуть в него и раствориться в темноте. Но ведь тогда не состоится, или, по крайней мере, будет снова отложено на неопределенный срок Искупление.
– А теперь я попрошу вас, – тем же настойчивым, но любезным голосом сказал молодой, – лечь на пол лицом вниз. Сначала, чтобы вам было удобно, встаньте на колени. Руки – на спину. Если вас это не затруднит.
Густых, окончательно сбитый с толку, выполнил и это нелепое приказание.
Лежа, прижавшись щекой к крашеному полу, Густых, наконец, сообразил, что он должен сказать:
– Кто ты такой, чтобы командовать мной?
– Вы, Владимир Александрович, в розыске уже несколько часов. В чём вы обвиняетесь, – не знаю. Но приказ отдан, и я его исполняю.
Тут он сказал тому, что стоял позади:
– Давай, свяжи ему руки. Покрепче попрошу.
Густых вытерпел и это унижение. Белобрысый связал его на совесть, перетянув кисти рук чем-то вроде вожжей.
– А теперь мы посидим и подождём, – сказал молодой. – Слышите, Владимир Александрович? Осталось совсем недолго.
Стрельба за домом, отдававшаяся гулким эхом в маленькой пустой комнате, затихла. Со двора доносились непонятные крики.
Потом захлопали дальние двери: в комнату входили люди. И Густых внезапно почуял запах Девы.
И все остальное для него исчезло: ни множество голосов, ни грохот сапог, ни даже этот юный, с едва отросшими усиками, человек с пистолетом, – ничто не могло отвлечь или помешать ему.
Густых напряг руки. Но вожжи были слишком крепкими. Они трещали, но не рвались.
И тогда руки Густых стали удлиняться, расти…
Одновременно он перевернулся с живота на спину и увидел, что молодой пятится к выходу, пистолет в его руке ходит ходуном, а белобрысого вообще не стало. Густых поднял колени, вытянул руки из-за спины и начал подниматься. Одновременно он рвал руки из пут. Ему удалось ослабить узлы, и тогда он напрягся в полную силу. Путы стали истончаться и лопаться, разлетаясь отрезками кожи. Это, кстати, были не вожжи. Это была конская сбруя.
Он встал. Выстрел, ударивший его в грудь, лишь отбросил его, но не остановил. Густых рванулся вперед, одним движением руки смахнув молодого с дороги, и бросился туда, откуда раздавались громкие голоса, и цыганская речь мешалась с русским крепким матом.
Он влетел в комнату, забитую людьми, так неожиданно, что никто не успел ему помешать. Он сразу же увидел деву, сидевшую на низком диванчике, застланном ковром. Тех, что стояли у него на пути, он посшибал, не останавливаясь, как кегли. Ещё мгновение – и его руки дотянулись до горла Девы. Она вскрикнула, и смолкла.
Кто-то стрелял. Потом цыгане резали его ножами. Его тащили за ноги, пинали и били чем попало: старая цыганка, например, била его по голове сковородой.
Потом один из цыган сбегал в сени, вернулся с топором, предупреждающе крикнул. И одним ударом почти отсек руку Густых. Еще несколько ударов, – и руки перестали ему принадлежать. Густых упал на ковёр, морщась от вида собственных обрубков, торчавших из пробитых рукавов. Но он был спокоен, абсолютно спокоен: его Ка сосредоточилось в руках, и руки сделают своё дело.
Тело Густых вытянулось и обмякло.
Искупление состоялось.
Дева лежала на диване, раскинув руки и некрасиво скрестив ноги. Две быстро чернеющие руки намертво впились в её нежное девичье горло.
Она шевельнулась. И открыла глаза.
Нар-Юган
Три волка улепетывали по заснеженному редколесью от страшной гудящей птицы. Волки были молодыми, неопытными, и к тому же еще ни разу не встречались с таким врагом.
Вокруг них взрывали снег горячие пули, – огненные, молниеносные, как сама смерть.
Волки не знали и не могли знать, можно ли бороться с такой огненной смертью, и можно ли от неё спрятаться.
Впереди было болотистое озерцо, и у первого волчонка, выбежавшего на лед, сразу разъехались лапы. Он ткнулся мордой в лёд, задержавшись на мгновение. И в это самое мгновение жгучая невидимая молния ударила его между лопаток. Волчонок охнул от неожиданности, отлетел и замер.
Остальные перескочили через него и помчались дальше. Лапы скользили, волчат бросало из стороны в стороны.
Шуфарин, заместитель начальника лесного управления, с удовольствием крякнул:
– Один есть! – и показал большим пальцем вниз.
Его напарник, – он же подчиненный, – кивнул.
Шуфарин снова приложился глазом к окуляру прицела. У него был новенький навороченный карабин, и сам себе он казался в этот момент лихим героем американского боевика. Правда, вертолет был совсем не таким, как в кино: нечего было и думать картинно выставлять ногу на подножку, трудно было даже высунуться наружу, – ветер мгновенно обжигал щёки морозом.
Он выстрелил трижды, и ни разу не попал: на этот раз скользкий лёд оказался союзником волков, – они совершали непроизвольные броски, виляли задами, а то и кружились, распластавшись на брюхе.
Наконец, и второй волк упал, закинув лапы.
Последний, кажется, понял, что убегать бесполезно. Он присел, прижав уши к голове и глядя на ужасную стрекочущую птицу, висевшую над ним.
Вертолет сделал разворот, и Шуфарин крикнул в ухо напарнику:
– Ну, ладно, возьми этого себе!
Напарник, закутанный до самых глаз, высунулся с карабином, начал целиться. Волк был метрах в пятидесяти от него. Не попасть в такую цель было бы непростительно.
– Давай, давай! – весело крикнул Шуфарин, выглядывая поверх головы стрелка.
Кажется, он моргнул, или просто случилось какое-то краткое помутнение рассудка. Во всяком случае, выстрела не последовало, а волк, вместо того, чтобы отбросить лапы, вдруг прыгнул.
Сказать «прыгнул» – значит, не сказать ничего. Но другого подходящего слова у лесного начальника не нашлось, а времени подумать не осталось: прямо перед ним мелькнула оскаленная волчья пасть, дохнувшая зловонием, и тотчас что-то тёмное, душное навалилось на Шуфарина, опрокидывая и его, и напарника на пол.
Раздался запоздалый выстрел, один из пилотов выглянул из кабины, завопив:
– Чи вы здурилы??
Но, увидев, что творится в салоне, мгновенно спрятался.
Волк, дрожа от ярости и усталости, перекусил руку, сжимавшую карабин, рванул глухой воротник пуховика и сомкнул зубы на горле.
Отскочил, и бросился на второго, который, бросив оружие, завывая, пытался вползти в кабину.
Волк рухнул ему на спину.
Вертолет тряхнуло, но волк уже вцепился в шею жертвы.
Посреди бескрайнего белого редколесья, на увале, сидела серебристая волчья богиня, и, прищурив янтарно-золотые глаза, смотрела на нелепо закружившийся над болотом вертолет.
Хорошее представление.
Она видела, как вертолет накренился и понёсся боком, а потом внезапно, будто сбитый на лету, рухнул вниз, на черные кривые сосны.
Взметнулось облако снега. Из этого фонтана взлетели обломки, а потом над соснами пронеслись белые стремительные фигуры, и заиграл удаляющийся охотничий рог. Силуэты расплывались, быстро теряя очертания, пока не слились с белесыми облачками на фоне серого неба.
Стало тихо.
Волчица прикрыла глаза и тряхнула могучей головой.
Да, это хорошее представление. Жаль только, что – единственное. Больше стреляющих вертолетов над тайгой не будет.
Пока.
Стёпка торопился. До избушки оставалось совсем недалеко, и он прибавил ходу. Трое суток пути остались позади. Дома он растопит печурку, поставит на огонь котёл, и наварит столько рыбы, чтобы хватило до самого вечера. Он разденется догола, и будет есть, есть и есть, лишь изредка откидываясь на лежанку, чтобы передохнуть и отрыгнуть воздух.
На душе у Стёпки было светло и радостно. И небо, отзываясь на Степкину радость, тоже посветлело, облака поредели, мелькнул солнечный луч, и внезапно все вокруг заиграло, заискрилось невыносимым счастливым светом.
Какое доброе оно, солнце. Но думать о солнце и его доброте было некогда. Степка спешил.
Он вспомнил Катьку, испытав легкое беспокойство. «Как бы не подохла, однако», – подумал он.
И снова прибавил шагу, хотя прибавлять было уже некуда. Скоро кончится лес, откроется заболоченная равнина, за ней – еще лес, уже родной, исхоженный вдоль и поперек, в котором каждое дерево было ему знакомо, и в каждом жила родная, зовущая его, Степку, душа.
Он добежал до равнины. И по инерции сделал еще несколько скользящих шагов. И встал прямо, даже слегка откинувшись назад. Кажется, упал бы, – да лыжи мешали.
Прямо у него на пути, на белом-белом снегу лежал – еще белее, – громадный зверь.
Он смотрел мимо Стёпки, куда-то в лес, а может быть, на облака над лесом. Стёпка тоже невольно оглянулся. Не заметил ничего странного, и снова повернулся к зверю.
Но зверя уже не было.
Стёпка набрал в рукавицы жесткого снега, потер глаза-щёлки. Сморгнул, стряхнул лишний снег.
Никого не было вокруг. На много дней пути – ни единого человека, да и зверь попрятался, притаился, или ушел к верховьям, в сторону Страны Великого Энка.
Стёпка снова пошел вперёд, но замедлил шаг, зорко всматриваясь в каждую впадину, ямку в снегу.
Волчица не оставила следов.
И что бы это значило? – ломал голову Стёпка до самой окраины своего, обжитого леса. Душа чья-то приходила, однако. Для чего-то вышла на свет, легла поперёк пути. Хотела что-то передать Стёпке, однако.
Стёпка вспомнил Тарзана, его внезапное появление в этих Богом забытых местах. И ему стало нехорошо. «Плохо псу, однако. Или подох, или помощи просит. Чем помогу?»
Радость его сразу улетучилась, и Стёпка продолжил путь в угрюмом раздумье.
Черемошники
Уже второе побоище в цыганском доме привело к тому, что цыган попросили пожить у родни, а в доме расположилась засада спецназа.
Остатки изрешеченных шкур, пожравших трупы, увезли криминалисты, и, по слухам, отправили в Москву.
А может и не отправили: Москва до сих пор пребывала в полной уверенности, что в Томске произошла локальная вспышка бешенства, и предпринятые меры – карантин, массовые обязательные прививки антирабической вакцины, отлов бродячих животных, – дали положительные результаты.
Так что, невесело думал Бракин, скорее всего все вещдоки сейчас где-нибудь под надёжной охраной, и родственники ничего не знают о погибших, тщетно обивая пороги прокуратуры и прочих органов, и посылая слезные послания президенту Борису Николаевичу.
Борис Николаевич, должно быть, плакал, читая их, но мужественно утирал слезу. Он знал: великие реформы всегда требуют великих жертв.
В доме Коростылева тоже прятались вооруженные люди. И Бракин, встречая на улице незнакомого человека, невольно думал, что это не просто прохожий.
Рупь-Пятнадцать пропал. Дня три его не было видно, а потом, в лютый мороз, ночью, – появился. Пробрался во двор Ежихи, поднялся по лестнице и поскрёбся в дверь, как собака.
Бракин уже собирался спать, ворошил уголья в печи, – ждал, когда прогорят, чтобы закрыть заслонку.
Рыжая залаяла, а Бракин громко сказал:
– Входите!
Дверь, тяжко присев, приоткрылась, из темноты выглянуло знакомое закопченное лицо в драной шапке.
– Ух ты! Рыжик, да к нам гости! – сказал Бракин. – Входи, а то холод идет!
Рупь-Пятнадцать прошел в комнату, аккуратно прикрыв дверь, сел боком на краешек табуретки.
– Ты где пропадал? – спросил Бракин.
– Дык… – невесело проговорил Рупь-Пятнадцать. – Облаву, вроде, не только на собак и волков объявили, – на людей тоже. Когда труп этого, начальника, утащили, устроили мне допрос. И – в бомжатник сунули. Насилу ушел: а то мыться заставили хлоркой, всё вшей искали. А у меня вшей отродясь не бывало. Дохнут они на мне.
Он вздохнул.
– И где же ты сейчас? – спросил Бракин.
Рупь-Пятнадцать сделал хитрое лицо.
– У цыган.
– Ну да? Там же в каждом сарае спецназовцы сидят!
– А ходы на что? – Рупь-Пятнадцать даже приосанился, сказал хвастливо. – Я эти подземелья хорошо изучил. Там и продукты есть, и вода. Только холодно очень, а костёр разводить боязно: дым пойдет из щелей, догадаются.
– Молодец! – одобрил Бракин. – Ну, сиди, грейся.
Подумал, сообразил:
– Тебе, наверно, для сугреву водка нужна?
Рупь-Пятнадцать покачал головой.
– Там, в подземелье, спирта – залейся.
– Чего ж ты им не греешься?
– Спиртом долго греться нельзя. Уснёшь – и не проснешься, – наставительно сказал Рупь-Пятнадцать.
Бракин развел руками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51