Тут, за обломками камней, могли прятаться и другие бандиты. Все они были теперь для меня бандитами. Но главное было не в этом, — все они отныне были моими рабами и я не смел гневаться на них без достаточной причины.
Я сделал еще несколько шагов вперед. Я не боялся, ни капельки не боялся, уверенный в божественной силе, охранявшей меня для великих свершений.
Тень придвинулась, ловкие руки отобрали автомат и фонарь. В лицо, ослепив, ударил электрический свет.
— Снять противогаз!
Я опустил маску с очками на подбородок.
— Я пришел спасти вас, дети мои, — торжественно сказал я. — Соберитесь все, сколько вас здесь осталось, и я скажу слово, дарованное мне свыше!..
— На кой они нам, твои слова? — хрипло сказал заморыш, светя мне в лицо. — Все слова давным-давно сказаны, и больше нет таких, которые стоило бы послушать…
— Раб, — перебил я нетерпеливо, — ты не осознал безнадежности своего положения и ропщешь!.. Я скажу слова, какие вы никогда не слыхали и какие дадут вам силы жить новой жизнью…
— Игнасио, — крикнул человек в темноту, — подойди сюда! Мне попался проповедник или идиот! Короче, не по моей части!
Почти тотчас появилось еще одно существо, которое тоже не упало передо мной на колени.
— Лицо человека мне знакомо, — услыхал я голос. — Вы Фромм, не так ли?
И тогда я узнал голос — без удивления.
— Ты Игнасио Диас?
— Память — не рыба, она не дохнет, даже когда нас выволакивают из родной стихии.
— Все дохнет, — возразил я, потерявшись в темноте, потому что Игнасио выключил фонарь. — У меня нет прежнего имени. Все опозорило себя. И теперь преступление — хранить что-либо из того, что было…
Я говорил машинально, а во мне все клокотало от ярости. Между этими невеждами существовали прежние связи — вот что бесило. Я, пророк, призван был вывести людей из мрака забвения, призван был поднять их, упавших на самое дно жестокости и безверья, полностью озверевших и потому только преодолевших невыносимые лишения. А эти непочтительные типы жили какой-то своей надеждой. Не той, какую я нес им, а своей. О, я тотчас почувствовал все это!
— Бог оставил человека между инстинктом и разумом, — сказал я, ожидая ропота и решив подавить его любой ценой. — Можно было идти к богу, пользуясь разумом, но мы поставили на инстинкты, и теперь надо до конца превратиться в зверя. Надо сжечь и уничтожить все, что было создано! Прежде всего книги. Надо убить всех, кто полагается на разум!..
Это было не вполне то, что я хотел доверить моему стаду. Но я проверял, насколько они способны к самоотречению и послушанию. Я, пастырь, провоцировал их, чтобы поразить молнией, в случае если они были заражены порчей…
— Фромм, вы ли это? — услышал я в ответ еще один голос. Я тотчас узнал и его. Узнал с раздражением, потому что он вызывал из небытия то, что подлежало небытию. Это был голос брата Луийи…
— Вы неисправимы, Фромм! Резонерствуете по всякому поводу, как и прежде. Неужели вы так и не поняли, что мусор слов, завалив нам простор для действия, приблизил катастрофу? Все было страшным. Но это было самым страшным порождением империализма — потоки демагогии и пропаганды, топившие правду… Но — к делу! Вы, конечно, вышли из убежища разнюхать обстановку?..
«Да кто ты такой, Око-Омо, чтобы спрашивать меня о чем-либо? У меня огромные запасы продовольствия и воды, у меня запасы оружия, у меня неприступные крепости, — кто смеет тягаться со мною? Кто вправе диктовать мне свою волю?.. И потом — мир жаждет новой философии…»
— Не спрашивать, но слушать отныне должен ты, Око-Омо, — строго сказал я. — Разве ты знаешь, как теперь сберечь человека?
Я предпочитаю разговаривать, глядя собеседнику в глаза. Я не видел Око-Омо, и это раздражало меня.
— «Теперь», — повторил Око-Омо. — Прежняя пацифистская болтовня — прежняя буржуазная подлость. И тогда, и теперь мир требовал классовой борьбы, непримиримости к тем, кто противится равенству!
— Все истины разрушены катастрофой!
— Ни одна из истин не разрушена, — возразил незримый Око-Омо. — Правды не существует без людей, это верно. Но мы живы. Значит, жива правда. И правда эта — все та же правда, которой так и не получили люди… Теперь мы живем иначе, — мы действуем и от всех друзей требуем действий. Мы не допустим более болтовни. И средство — равенство. Его у нас не было…
Я готов был броситься на Око-Омо и его прихвостней и разорвать их в клочья. Катастрофа переменила облик мира, а они тянули старую волынку. Они мне путали карты, лишали смысла мою пророческую миссию. Я знал, что Око-Омо никогда не согласится со мной. Мои идеи были близки к его идеям, но в то же время и противоположны. Око-Омо украл мои идеи, но, как всякий раб, не понял их…
— Что ты лично от меня хочешь? — спросил я.
— Лично — ничего, — помолчав, сказал Око-Омо. — Коммуна, интересы которой я выражаю этот месяц, нуждается в продовольствии, воде и оружии… Я знаю, в убежище этого добра в избытке. Вы должны помочь нам…
«Что он, с ума спятил? С какой стати я должен делиться бесценными, невосполнимыми благами? Кто они мне? И даже если бы были братьями, я бы еще крепко подумал… Разевать рот на чужое — разве это не империализм, о котором трещал Око-Омо?..»
— В убежище тоже коллектив. Я не имею права распоряжаться припасами… Или вы замыслили захватить убежище? Применить насилие, отнять воду и продовольствие, а людей убить?.. Но как это называется?..
Я говорил зло, захлебываясь в своей неприязни, и этого, конечно, нельзя было не заметить. Я понимал, что навлекаю на себя опасность, но я не боялся этих голодранцев. Входной ключ был спрятан мною — по инструкции — в отвинчивающийся каблук ботинка. Но не каждый, далеко не каждый сумел бы отвинтить этот каблук. Тут были свои секреты, придуманные досужими мастерами еще до катастрофы.
— Не все погибло от прежнего, — прокашлявшись, сказал Око-Омо, — не все. Но прежнее право, построенное на признании преимущества одних за счет других, его больше нет. Нет и морали, освещенной этим правом… Мы просим вас о посильной помощи, потому что она нам жизненно необходима. Мы умираем от голода и жажды, а у вас излишек, созданный отнюдь не собственными трудами…
— Но почему ты считаешь, что у вас больше прав на выживание, чем у других? — меня колотило от бешенства. — Речь идет о спасении человека как такового. Стало быть, надо обеспечить выживание тех, кто имеет шансы!..
— Вопросы можно продолжать до бесконечности, потому что они основаны на неверном понимании ситуации. И прежде человечество могло спастись только как целое. Только как целое оно может спастись и теперь. Сколько бы нас ни было, мы не смеем обрекать на смерть одних ради выживания других. Отныне все равны, и наш первейший долг — защитить равенство. Мы не хотим повторения прежней подлости, когда преимущества кучки заговорщиков привели к гибели всех… Мы признаем право на выживание лишь за теми, которые признают это право за другими. Эпоха эгоизма и неравенства исторически завершена. За нее уплачено слишком дорого… Если вы там, в убежище, не захотите по-братски разделить доставшиеся вам блага, мы разделим их сами, потому что у вас нет на них никаких особых прав. Эти блага захвачены в условиях дискриминации слабых. Эпоха односторонних преимуществ завершена…
Я понял его. Я понял, что Око-Омо и его люди — смертельные мне враги, что я уже вступил в борьбу с ними и в этой борьбе оправданы любые средства.
— Мистер Фромм, — сказал молчавший доселе Игнасио, — у вас есть ключ от убежища?
— Ключа нет, — схитрил я. — Мы уговорились, что мне откроют. Впустят меня…
— Хорошо, мы пойдем вместе, — сказал Игнасио.
— Это опасно. Нужен противогаз.
— У нас четыре противогаза.
Меня загоняли в тупик. Но я не собирался уступать! Нет, не собирался!
— Имейте, однако, в виду, что из убежища можно наблюдать всех, кто приближается к люку. Если они увидят, что я не один, они не откроют. Так мы условились…
— Кто в убежище?
Они ловили меня, располагая какой-то информацией, я чуял это нутром. Лучше всего в целях лжи было использовать искаженную правду.
— В убежище Гортензия и Луийя… И еще мужчина из бывшего окружения Такибае.
— Тогда все в порядке, — сказал Око-Омо. Но как-то неопределенно сказал, со скрытою мыслью.
— Не думаю, — возразил я. — Даже Гортензия и Луийя — уже не те люди, что были прежде. Совсем не те.
— Все мы не те, — сказал Игнасио, — все мы наново родились.
— Не будем терять времени, — сказал Око-Омо. — Игнасио, прекращайте подземные работы. Пусть все соберутся здесь. Возьмешь троих, наиболее крепких, и пойдете к убежищу. Сейчас нужно экономить силы.
Игнасио и тот, что задержал меня, — оба они ушли.
Они доверяли мне, так что положение мое не было безнадежным. Отдав автомат, я не остался безоружным. В кармане под мышкой был спрятан браунинг. Кроме того, я мог выдвинуть из ботинка нож с отравленным лезвием. Часы на руке можно было использовать как гранату. А дозиметр на груди служил одновременно газовым пистолетом и запасным фонарем.
О, люди, жившие накануне катастрофы, предвидели, что выживание потребует отчаянной борьбы!
Итак, я был и оставался властелином мира. От меня зависело, казнить самонадеянных голодранцев или даровать им жизнь. Всевышние силы искушали меня, экзаменуя на жизненность, и я знал, что одержу победу, даже не прибегая к их заступничеству.
Прежде всего нужно было проверить, действительно ли Око-Омо остался один.
— Снова вера в мечту, — словно подводя итог разговору, сказал я. — Сама мечта — подтверждение лживого и жалкого положения человека… А ты, что же, не пойдешь вместе с нами?
Вместо ответа я услыхал сдавленный стон.
— Теперь, Фромм, вы должны знать правду, — с паузами проговорил Око-Омо. — В коммуне пока всего девять человек. Но это драгоценная ячейка нового мира, и она неизбежна… Я же лично обречен и доживаю последние часы…
Последние часы, разумеется, доживал всякий, кто замахивался на порядок, который призван был установить я: безусловное поклонение всех одному, величие власти, обходящейся без промежуточной опоры в виде бюрократического класса. Меня не интересовала реальность моей доктрины, меня заботило только то, что она, наконец-то, была моей и на тысячелетия устанавливала незыблемое правило: все — рабы одного, избранного богом. Разумеется, этот один должен был быть мудрым и исключить прихоть, столь характерную прежде для олигархов и диктаторов.
Сочувствия к Око-Омо я, разумеется, не испытывал, но выразил притворное огорчение.
— Если я еще жив, так это чудо, и творец чуда Игнасио, — объяснил Око-Омо. — Я подвергся облучению, потому что был ранен… Вскоре после вашего отъезда с острова Вококо группа партизан перебралась на Атенаиту и укрылась на плато Татуа. Мы задумали дерзкую операцию, но события опередили нас… При ядерном взрыве мне перебило позвоночник. Я парализован…
— Удивляюсь силе твоего духа, — сказал я, доставая браунинг. — Я хотел бы взглянуть на тебя… Чтобы рассказать Луийе, если выйдет заминка… Темно, плохо вижу. Есть ли здесь кто-нибудь, кто мог бы посветить?
— Никого. Ваш фонарь Игнасио взял с собой. Коммунары долбят стену, чтобы проникнуть в подвалы бывшей резиденции Такибае…
Теперь я мог уйти. Я мог уйти, не убивая Око-Омо и ничего не объясняя ему. Я бы добрался до убежища и там в полном спокойствии переждал бы несколько месяцев, которые унесли бы в небытие и этих, и других моих недругов, если они еще остались. Но я не мог уйти. Мне хотелось поговорить с Око-Омо, может быть, кое-что выяснить, кое-что рассказать ему о Луийе. В конце концов, я нисколько не был повинен в ее смерти. Собственно, и Гортензия фактически спровоцировала самоубийство…
Человек врет, если боится, что его не поймут. Мы всегда врали от страха. Врали другим и себе тоже. Теперь мне хотелось сказать Око-Омо, что я выше лжи. Что достоинство всякого человека определяется не тем, убил или не убил он другого человека, а исключительно тем, сознает он себя убийцей или не сознает. Мне хотелось сказать, что море пустых словес — болезнь человека, который обречен на слабость и зависимость. Это болезнь его рассудка, который не может нащупывать истину вне ошибок и страданий…
— У меня, кажется, есть фонарик, — сказал я. — Разреши подойти к тебе?
Я спросил для проформы, предвкушая, как насладит меня немощность моего дерзкого раба. Он должен знать, что я его властелин. Меня распирало от желания поскорее сказать ему об этом. Может, еще и о другом, — о Луийе, например…
Узкий луч света зашарил среди камней. Я нашел проход и поднялся к Око-Омо, лежавшему на куче тряпья.
Вид его поразил меня. От прежнего Око-Омо ничего не осталось. Передо мною лежала мумия. Большая голова. Тонкая шея. Глаза были открыты и неподвижны.
— Я чувствую ваш взгляд, — с передыхами сказал Охо-Омо. — Глаза мои ослепли, но все равно я чувствую ваш взгляд, мистер Фромм. Вы не сочувствуете мне.
— А разве ты нуждаешься в сочувствии?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58