Прежде мне казалось, что кругом мило и уютно. И голый ребенок, и пьяный человек — экзотика. Нет, это не было и не могло быть экзотикой. Это было страданием и горем, но оно не воспринималось, потому что было чужим, а мне непременно хотелось увидеть воображаемый рай. Вот уж, поистине, видишь всегда то, что хочешь увидеть. И слышишь то же. И понимаешь то же. Какая роковая ограниченность! Какое неодолимое убожество!..
— Если не околпачивать себя пустыми фразами и зряшными ожиданиями, наш мир не предлагает, по существу, никакой деятельности, способной по-настоящему радовать человека. Если бы я сеял хлеб, меня бы эксплуатировали. Если бы я хотел помочь эксплуатируемым, меня бы бросили в тюрьму. Если бы я пожелал честно рассказать о том, за что бросают в тюрьмы, меня бы назвали подрывным элементом и окружили заговором… Жизнь вне справедливости лишена смысла. И отношения между людьми — само собой. Всё, чем мы живем ныне с вами, мистер Фромм, лишено смысла. И если вы удивляетесь сейчас моему цинизму, это только оттого, что вы трус и боитесь заглянуть в бездну, над которой стоите. Боитесь лишиться привычных опор. Боитесь признать, что этих опор не было никогда. Они были внушены…
Пожалуй, Верлядски был прав. Но его точка зрения не оставляла шансов на улучшение положения. Она была равносильна согласию со всем, что творилось.
Вздохнув, я попросил Верлядски, «как старожила здешних мест и большого психолога», помочь мне разобраться хотя бы в главном. При этом я заметил, что хотел бы написать книгу.
Он откинулся на спинку потертого кресла и нетвердой рукой поправил очки.
— Лесть пробивает любую броню, — сказал он. — Но я еще не законченный маразматик, чтобы глотать всякую наживку. Не спорю, я кое-что знаю о здешней жизни и о людях, но все зависит от того, что вы хотите написать… Мы все чего-то хотим, а иные уже расхотели. Дутеншизер хотел переплюнуть Гогена, но в настоящее время, переживая катаклизмы биографии, рисует распятие на всю стену: себя вместо Христа в домашнем халате и шлепанцах…
Я заказал еще бутылку вина и новую порцию рыбы. Беседа текла плавно, и сушь в горле, на которую постоянно жаловался Верлядски, могла повредить ей.
— Я тоже хотел написать книгу, пока мне на голову не свалился кокосовый орех. Месяц или больше я не мог вспомнить своего имени. Переместилась ось абсцисс, и я порвал с честолюбием… В прошлом году в Куале скончался доктор Хиггинс, тот тоже много хотел… В общем, Хиггинс оказался таким же дерьмом, как и все мы. Он уступал своим слабостям, а это признак ничтожества… Он любил наблюдать за родами у меланезийских женщин. Здесь это пока разрешено, и зрелище, по правде говоря, стоит своих денег. Во время родовых потуг женщины сидят на корточках и дуют в пивные бутылки…
В дальнейшем беседа круто переменила русло, так как Верлядски стал принимать меня за дух Стефана Батория и прямо повел речь о займе на крупную сумму в долларах, в крайнем случае соглашаясь на безвозмездный дар. Княжеский отпрыск клятвенно заверил меня, что сумма нужна ему исключительно «для срочного отплытия в Европу», где «больше гениев, так что среди них легко затеряться»…
Я уже отказался от намерения что-либо выудить из Верлядски, но снабдив его деньгами, вызвал почти необузданный прилив дружелюбия.
— Если вы всерьез насчет книги и не пудрите мне мозги, как прочая догнивающая здесь сволочь, сбежавшая от долгов, тягот цивилизации или преступлений, я скажу: держитесь художника, а вернее, его жены. Если вы поладите с ней, сезам откроется перед вами… А коли не поладите, пеняйте на себя… И как говорят в Гонконге, дай бог, чтобы ваши ближние не промыли вам уши прежде дальних…
В тот же день я отправился к художнику. Потный и грузный, он сидел под грибком на лужайке и специальной камерой фотографировал мух.
— У меня прекрасная коллекция фотографий, — похвалился Дутеншизер, отираясь мохнатым полотенцем, которое лежало у него на коленях. — Мне было бы не трудно написать о некоторых аспектах жизни животных, но, к сожалению, нет свободного времени… Художник творит постоянно. Порою мне кажется, что процесс мышления, если его выразить графически, состоит из чередования цветов и линий. Собственно, и слова представляют из себя комбинацию цвета и формы. Не находите?
— Не исключено.
— Вот именно! — подхватил он. — Люди равны, и мысль одного не имеет никаких преимуществ перед мыслью другого. Вы мне возразите, что все определяет истина, но я скажу, что все мнения бесконечно далеки от истины, а всякая бесконечность равна другой…
Наслышанный о необузданности фантазии художника, годами собирающегося создавать шедевры, я перевел разговор в нужное мне русло — сказал, что хочу написать о Такибае, и при этом сослался на Ламбрини.
Дутеншизер засопел.
— Он спер идею у меня! У великих всегда воровали идеи! Но великие — потому и великие, что не оскудевали! Я давно собирался сделать пару портретов Такибае. Впрочем, теперь уже это не важно: я намерен уехать. Бесконечные ливни навевают хандру и скуку. Я люблю неслышные европейские дожди, не заглушающие шорох слез умиления…
От Верлядски я уже усвоил: чем громче кто-либо уверяет, что собирается уехать, тем вернее, что он еще долго проторчит на Атенаите.
— А если моя книга будет фактически иллюстрировать ваши портреты? — решился я на льстивое предложение.
Разогнав полотенцем мух, художник заходил возле грибка. Сказал почти торжественно:
— Сэр, я целиком принес себя в жертву искусству! Да-да, и терплю в своем доме Содом и Гоморру именно потому, что желаю спасти искусство. Как Иисус правду. Меня распяли для всеобщего обозрения, но я не отчаялся и не предал идею: Дутеншизер, сказал я, тебе довольно шевельнуть пальцем, чтобы переменить быт. Ты можешь уехать, но ты этого не сделаешь. Ты не бросишь дело на полпути. — Он посмотрел испытующе мне в глаза: — Когда я встретил это гнусное создание, Гортензию, и на первых порах влюбился в нее, я, в доказательство любви, передал ей все свои сбережения. Такую глупость делают раз в столетие, не чаще, и именно я сделал глупость. Линия грудей, изгиб бедра — о моя палитра!.. Я надеялся со временем заработать большие деньги. Но увы… Меценат, покупавший мои картины, внезапно умер. А другие оказались тупы…
В болезненном желании Дутеншизера прославиться и заработать много денег было что-то жалкое. Этих типов, бредящих о славе и счетах в банке, я во множестве перевидал на своем веку, но никогда прежде в их присутствии меня не охватывало чувство стыда по причинам их безграничной наивности. И еще фальши. Дутеншизер за свою славу цеплялся, чтобы спрятаться от чего-то значительно более страшного, чем бесславие и бедность…
На втором этаже с шумом растворилось окно. Я увидел Гортензию.
— Что он вам тут молол, мистер Фромм, какую ахинею? Что я лишила его средств к существованию?
— Миссис Дутеншизер, — сказал я, помня о совете поляка, — мы тут почти договорились об одном деле. Я прошу вашего патроната. Предприятие удастся, если к нему с благоволением отнесется такая очаровательная женщина, как вы!..
Узнав, что мы задумали книгу об адмирале, Гортензия принесла из глубины комнаты телефон.
— Вот мое условие, — сказала она. — Вы, мистер Фромм, будете знакомить меня с законченными главами, а он — показывать начатую мазню!
Я убедил Дутеншизера согласиться, Гортензия тотчас кому-то позвонила.
— …У меня есть парни, которые согласны воспеть адмирала… Мистер Фромм и мой законный супруг… Да, конечно, они хотели бы видеть его в обычной обстановке… Но публика не знает, как делается история!.. Живчик, ты прав: великий характер не может проявиться в мелочах!..
Потом мы сидели на веранде, пили кокосовое вино, ели салат из осьминогов и говорили о том, удастся ли Такибае приобщить Атенаиту к цивилизации.
— Разумеется, нет, — сказала Гортензия. — Да в этом и нет необходимости. Кое-кого меланезийцы весьма раздражают, и я лично понимаю их… Мы держим двух служанок. Почему двух, если хватило бы одной? Да потому, что каждая из них в любой момент, не спросясь, может уйти в родную деревню, если почувствует скуку или ей приспичит на свидание к дружку. Внушить что-либо им совершенно невозможно, и стимул оплаты их не особенно трогает: были бы деньги, а сколько их, вроде бы безразлично. Дети, настоящие дети…
На нас были выписаны пропуска, и чиновник канцелярии, в котором я с радостью узнал Куину, провел нас в кабинет.
Такибае был в шортах и спортивном трико.
— Мне доложили, что вы готовы работать над образом меланезийского государственного деятеля. Прямо скажу: для нашей страны, обкраденной империализмом в наиболее плодотворную пору жизни, нужны образы, которые заложили бы основы национального духа…
Убежденный в значительности своей личности, Такибае не подготовил никакого специального шоу. Он не избегал в нашем присутствии бесед конфиденциального характера и не пытался создать впечатления своей чрезвычайной загруженности и служебного усердия.
Дутеншизер фотографировал адмирала, смущенно повторяя, что фотографии психологически подготовят его к портрету.
Я спросил Такибае, как он представляет себе роль современного политического деятеля.
— Теперь, когда развитие человечества переживает кризис, значение политики и политиков непрерывно растет. Увы, на земле еще не изобретено эффективного механизма, уравновешивающего власть, которая, как известно, карает и награждает, ведет переговоры и сеет разрушения. В наше время компетентные вожди — главное богатство наций. Народ должен иметь право выбирать достойных. Именно в этом кроется его жизнеспособность. Я не собираюсь болтать, как другие, о скромности. Да, я, безусловно, выдающийся государственный деятель. На предстоящих выборах я выставлю свою кандидатуру и, думаю, у меня не будет конкурентов…
Такибае был прирожденным полемистом. Он не повторял отрепетированных фраз, его мысль творила в ту минуту, когда он спорил с оппонентом. Мой блокнот быстро заполнялся.
— Какую проблему вы считаете главной?
— Сохранение человечества — вот проблема, которая должна собрать всех за один стол. Война или мир — результат. Главный вопрос — способность человека осознавать свои действительные, а не мнимые интересы и готовность служить разуму, а не доктринам… В средние века общественная мысль топталась и деградировала, потому что церковные и светские феодалы допускали мышление только в рамках догм. И в новейшие времена грядущему высокомерно отказывают в более полном знании истины. Между тем без новых подходов человек утратит достижения морали. Ситуация плачевна: недостает энергетических ресурсов, не хватает продовольствия, разрушается среда обитания, сужаются границы человеческого творчества. Качество продуктов падает, количество плодородных земель сокращается, вредные примеси в пище, воде и воздухе вызывают необратимые патологические изменения. Мы еще не умеем их регистрировать, но они грозят обвалом чудовищной силы… Атенаита станет первой страной мира, где всем этим проблемам будет уделено подобающее внимание… Мы ограничим рождаемость, введя налог на ребенка. Мы займемся проблемой породы, иначе говоря, генетическим улучшением человека… Я положу конец классовой ограниченности знания, заставив каждого думать категориями общества и планеты… Всеобщий психоз и апатия к жизни угрожают нам сильнее атомной войны. Настанет срок — и он уже близок, близок! — когда доведенные до отчаяния массы, разуверясь в возможностях достижения свободы и справедливости, добровольно согласятся на смерть… Я предлагаю свой выход из тупика: пропорциональное и всеобщее сокращение населения и в качестве первого шага — стабилизацию его численности и контроль над рождаемостью. Здесь скрыт источник напряженности, дающий все козыри в руки империализма… Они насосались нашей крови. Нужно отменить все кабальные договоры, нужно упразднить все долги. Довольно! Люди устали слушать националистический бред безответственных деятелей. Я, вождь маленького народа, бросаю перчатку могущественным премьерам и президентам: давайте состязаться в мудрости, в способности предвидеть завтрашний день!.. Пора положить этому начало!..
Я был в восхищении.
— Браво, адмирал! Вы и подобные вам деятели способны подтолкнуть мир к реализму там, где оказываются негодными прежние средства!
— То-то же, — Такибае принялся раскуривать сигару и проделывал это не без изящества. — Мы живем во времена драматического абсурда, мы или превратимся в космическую бабочку, или подохнем личинкой! Пока впереди я вижу гигантский концлагерь или гигантское кладбище. В конце концов людям нужна жизнь, а не покупательная способность, безопасность, а не насилие законспирированных групп, нормальная еда и жилье, а не посулы рая…
«А если это демагогия?» — мелькнуло у меня подозрение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58