Эготиаре предложил им покинуть остров. В это время прибыл английский корабль. Его команда бросилась на поиски разбойника, каковым был объявлен Эготиаре. Не найдя его следов, матросы в бессильной злобе сожгли поселок вачача и убили много женщин и детей. Едва ушли каратели, на пепелище с горсткой своих сторонников появился Эготиаре. Он думал, что теперь, испытав на себе верх несправедливости, люди возьмутся за оружие. Но он ошибся: насилие подавляет волю в тех, кто лишил себя надежды. Эготиаре схватили, но он сумел ускользнуть от своих врагов. В последовавшей затем стычке с англичанами Эготиаре получил тяжелое ранение. Товарищи вынесли его с поля боя и укрыли затем на острове Вококо…
Меня увлекла эта история. Оказалось, что Око-Омо родом из Кикилы и тоже вачача. Так сказать, последний из вачача.
— Народ, который не помнит своих героев или не рождает новых, — под угрозой смерти. Я дал себе слово посвятить жизнь книге об Эготиаре.
Слова показались мне чересчур напыщенными. Я прямо сказал об этом. Око-Омо смутился.
— Но на острове есть влиятельные люди, не желающие и слышать об Эготиаре. Все не просто, а жизнь коротка, и силы человека во всякий час близки к исчерпанию… Не знаю, как где, но здесь жизнь поэта сродни жизни революционера. Это цепь мытарств и потерь, потому что поэт, творя ради завтрашнего дня народа, вынужден сражаться с бесчестием и гнусностью дня сегодняшнего…
Око-Омо говорил это не столько для меня, сколько для себя. Мы все обычно говорим больше для себя, нежели для кого-то иного. Я это понимал и все же растрогался.
— Держитесь, Око-Омо, не уступайте обстоятельствам! Многие поддержат вас, но найдется немало тех, кто будет вас ненавидеть. Или не поймет, как ближние, которые всегда близоруки. Они требуют: «Дай нам!» А поэт говорит: «Даю всем, а вы возьмите долю свою!» Поэту могут изменить друзья. От него может отречься жена и способны отказаться дети. И только он сам не имеет права отказаться от себя самого, что бы ни случилось…
В тот момент я действительно верил, что всякое праведное дело не погибнет. Мне казалось, что наряду с законом сохранения энергии существует непреложный закон сохранения чести: честь неизбежно вызывает честь в другой душе и душа, вдохновляясь примером, становится непреоборимой.
— Держитесь, Око-Омо! Если судьба народа и даже судьба мира определяется суммой добрых дел, то всякая жертва выше личной судьбы. Что ж, не будем зажигать костров личного счастья, чтобы не предать огней, согревающих все человечество…

Лень. Апатия. Кошмар. Все — гнусность.
Медперсонал использует больных для обработки своих земельных участков. В результате смертность ужасающая. Чтобы скрыть положение, мы занижаем число поступающих в клинику.
Хищение медикаментов приняло повальный характер. На днях я отложил операцию, потому что были украдены хирургические инструменты. Пока сестра готовила новые, пациент скончался. Это был средних лет меланезиец. Его сбила полицейская машина.
Только бы протянуть еще полтора года! Полтора, года, и я оторву хорошую пенсию. Прогрессивные чиновники ООН позаботились о том, чтобы народы платили им самые прогрессивные пенсии.
Каждый законодатель стремится прежде всего не оставить в накладе самого себя.
Шарлотта — дрянь. Впору удавить. Но у Герасто оскандалился я сам. Надраться до такой степени, чтобы проиграть в карты жену! И кому! Черномазому, безмозглому полицейскому!
Все мы ничтожества — все! Но провидение смеется: наша подлость прежде всего превращает в жертвы подлости нас самих.
Я, по крайней мере, умею делать хорошую мину при плохой игре. Представляю, чем бы все кончилось, если бы я заартачился, как Дукатеншайзер! Просидеть целую ночь в туалете и наутро выйти оттуда как ни в чем не бывало! Все ожидали дуэли или хладного трупа оскорбленной невинности, а этот пачкун тотчас пошел извиняться (!) перед Герасто (!) за то, что причинил беспокойство (?)…
Ни семьи, ни дружбы, ни счастья не существует в мире, где каждый за себя. Симбиоз подлецов, союз ничтожеств, банда вымогателей. Мир, в котором нет благородства, должен погибнуть. Мне ничуть не жаль этого мира. Не жаль ни человечества, ни его так называемой культуры, которая всякий раз мелким песочком бесплодных фантазий присыпает ужасающие язвы…
Все ублюдки, и я убежден, медицина — самая лицемерная выдумка человека: мы все обучаемся основательно уродовать и калечить, чтобы посредственно лечить! Самые мерзкие из двуногих пользуются благами медицины, чтобы удлинить перечень своих преступлений…
У главного детектива похитили жену. Всем известно, куда тянутся нити, и все делают вид, что им ничего не известно.
Вчера к дому Асирае подбросили сверток, где лежало отрезанное ухо. Ухо его жены! Происшествие должно было бы вызвать настоящий переполох, хотя бы среди белых. Но — все сохраняют на лицах полную невозмутимость. Когда Асирае со свертком явился к Оренго, председателю государственного совета и дяде похищенной Оолеле, тот пожал плечами и сказал: «Это не мое ухо, Асирае, значит, и не мое дело».
Боже, куда все катится? Способен ли кто-нибудь остановить лавину всеобщего распада? А впрочем — не все ли равно? Лично мне достанет десятка лет, а потом пусть все горят, травятся газами или подыхают от бактерий — мне безразлично. Почему я должен жалеть человечество, которое не жалеет меня? Нет, не мне разрывать порочный круг: я никому ничего не должен!..
Свидетельство бессилия и обреченности общества — слухи, передаваемые шепотком, с оглядкой на стены. Конечно, здесь не Америка, но все же шпионы кишат в любой толпе. Я слышал, полицейское управление составило списки лиц, которые без восторга отзывались о демократической диктатуре мудрого адмирала Такибае.
В Куале прилетел некто Сэлмон, будто бы специальный представитель Белого дома. В газетенке, что раскупается вместо туалетной и оберточной бумаги, нет ни слова о целях его визита. Но кто не глуп, кое о чем догадывается. Этот секрет я не смею доверить даже дневнику, хотя храню его в более надежном месте, чем собственную печень…
Только бы уцелеть, дотянув до пенсии! Это возможно, если правительство адмирала будет систематически подтверждать необходимость и важность моей работы. Но тут все можно устроить…
Если выживу, непременно мотану куда-либо в глушь, на атолл, где не будет ни политики, ни соглядатаев, ни интриг. Кто был лишен спокойной жизни, имеет право хотя бы подохнуть без суеты и издевательств над своим трупом…
Понизились, понизились наши критерии сносного существования! Человек все более беззащитен. Мы и мечтать не смеем о том, что когда-то было достоянием большинства. Даже попираемого, униженного!
Чистый воздух, натуральный хлеб, честная любовь, белые пятна на карте. Человека могли калечить, но никому не были нужны ни его почки, ни его сердце…
Ришар, мой коллега по прошлой службе в Бангкоке, выбрал для жительства островок в архипелаге Туамоту. Может, перебраться к нему? Он пронырлив и всегда вынюхивал самое тепленькое местечко. Не исключено, что он врет, будто содержит дюжину вахин…
Шутки в сторону, Ришар поставил дело совсем неплохо. Раз в три месяца ездит в Папеэте, чтобы кое-что закупить и отправить в Брюссель для продажи украшения из кораллов. У него универсальный станок для шлифовки и резки кораллов, работающий от ветряка. Развлекаясь, Ришар работает на станке, а его вахины добывают сырье, с лихвой оправдывая все расходы. Тихая жизнь рыбы в богатом аквариуме. Это и моя мечта. Пожалуй, теперь это общая наша мечта, призрачная, как и все прочие мечты.
Все настолько непрочно, что каждый стремится пережраться, чтобы без сожалений и страхов оставить этот мир. Но мир пережравшихся, сдается мне, тоже не хочет умирать…
Становясь глухими друг к другу, мы становимся глухими к своим общим интересам — глухими ко всему. Самоубийство человечества — это кажется невероятным. Но как врач я утверждаю: вполне возможная перспектива, а пожалуй, и неизбежная…

Не было нужды изобретать робот: робот — сам человек, и его действия запрограммированы всем укладом жизни.
Бывают минуты, бывают даже целые годы, не оставляющие следа, — вращается по инерции маховик судьбы, усилия не приводят к результатам, и мысль не способна пробиться сквозь толщу лености и застревает. Прежде мне казалось, будто я кое-что знаю о мире, но мир вдруг настолько переменился, не желая меняться, что любые знания бесполезны. Святому и драгоценному, что накапливала или хранила душа, не на что опереться…
Страшные времена наступают: все более непонятен прежде будто понятный бег истории…
После «пикника» мне очень захотелось повидаться с м-ром Верлядски. Может быть, потому, что он лучше всех знает Куале — прожил здесь почти двадцать лет. В кармане у меня нашлась его визитная карточка с адресом: Оушнстрит, 22. Утром я отправился по адресу и разыскал Оушнстрит в захламленном квартале бидонвиля справа от причала. Жалкие постройки тянулись здесь впритык друг к другу. Зелени почти не было. Лишь кое-где среди ям, мусорных куч и вонючих стоков, ближе к берегу, торчали чахлые кокосовые пальмы да по дворикам прятались убогие кустики неприхотливой акации.
Среди лишайных собак бегали голые дети островитян — у многих явный рахитизм или дебильность. Какой-то старик-меланезиец, сморщенный, со слезящимися глазами, услышав фамилию Верлядски, протащился на слабых ногах в конец улочки и у свалки, где преобладал железный лом, ткнул пальцем в ржавый автобусный фургон, вокруг которого разрослись колючие кустарники.
По протоптанной тропинке я подошел к открытой части фургона, занавешенной куском старой нейлоновой сетки. Я все еще не верил, что именно здесь обитает потомок силезского князя.
— Мистер Верлядски? Здесь мистер Верлядски?
— Какого черта! — отозвался, наконец, дребезжащий голос. Высунулась рука, отодвинула сетку, выглянуло небритое, опухшее лицо. Увидев меня, Верлядски несколько смутился.
— Нет, к сожалению, никого, чтобы разбудить, а торопиться в действительность нет резона. Однако было бы неблагородно стыдиться черепков своей разбитой судьбы. Не так ли, мистер Фромм?..
Он пригласил войти, и я в первый момент потерялся, привыкая к скупому свету, проникавшему в фургон через прорезанные отдушины в цельной его обшивке. Окна были затенены сорняками. В нос били запахи примитивного жилья.
Все пространство фургона, где можно было стоять только согнувшись, делилось по своему назначению на две части. Та, что была в глубине, служила спальней. На бамбуковых нарах лежал матрац, традиционные полосы на котором уже едва различались: Верлядски, понятное дело, не пользовался простыней. Над постелью были наклеены вырезки из иллюстрированных журналов. В узком проходе у постели висел на самодельных плечиках костюм Верлядски, в котором он щеголял на вилле Герасто. Тут же стояли и сандалии.
В «прихожей», отделенной от «спальни» бамбуковой этажеркой, помещался стол из куска фанеры. Над столом висела помятая керосиновая лампа.
Полки бамбуковой этажерки были завалены бытовым хламом. Захламлено было и кое-как починенное старинное, видать, плетеное кресло. А у самого выхода стоял пластиковый таз многоцелевого использования. Когда я входил, я чуть было не угодил ногой в его мутное и зловонное содержимое.
— Если бы у меня были средства, — почесывая бока, в раздумье сказал Верлядски, — я бы не позволил себе купить зеркало или заводную бритву. Нет, сударь, я не столь прожорлив. Я бы промочил горло стаканчиком вина. — Он понизил голос. — Цивилизация проникает во все поры общества. Меланезийцы, которые раньше не знали, что такое кража, теперь бравируют привычками люмпенов. Уже трижды утаскивали этот мой костюм. Хорошо, что его, как и меня, знают во всех трех ломбардах Куале: мошенники были тотчас изобличены и не выручили ни шиллинга. Вы думаете, неудача их остановила? В следующий раз они стащили мою шляпу и, прежде чем заложить, выкрасили ее в похабный бордовый цвет…
Слушая Верлядски, я все более убеждался в том, что ничего от него не добьюсь, если не приглашу позавтракать. Разумеется, он тотчас, хотя несколько снисходительно, принял мое предложение. Как всякий аристократ духа, он не выказал никакой радости, однако стал поспешно надевать носки…
Уличный брадобрей привел потомка силезского князя в более или менее пристойный вид и даже обрызгал дешевым одеколоном. После этого мы вошли в ресторан.
Был ранний для обеда час, но за столиками торчали меланезийцы. Один из них вдруг упал со стула и стал кричать так, будто ему выжигали нутро. На крик из кухни явились два малайца, ловко схватили человека, проволокли его до дверей и, раскачав, выбросили в канаву у тротуара.
— Не смущайтесь нравами. Здесь пьют всякую дешевую дрянь, — пояснил Верлядски. — От нее чернеют мозги. Но кто не теряет рассудок, подыхает от цирроза печени…
Боже мой, какими же глазами смотрел я прежде на все это?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58