Будто отдаленное эхо принесло голос моего собственного крика…
В ресторане крутили песенку «дьявола рока» Эрмана Гешке. Я внутренне противился этой мути. Но, увы, в ней, составленной из кусков заимствованных текстов и мелодий, была своя логика.
Конечно, мир совсем не совершенен,
но он прекрасен все же, черт возьми!
И жить в несовершенном даже лучше
и интересней даже, черт возьми!
Бывает дождь, но он для тех,
кто забыл белье на веревке.
Бывает ночь, но она для любви.
И мы не пропадем,
а пропадем, так все вместе!
Чаши твоих грудей, как полушария —
западное и восточное.
И глаза, как аллея парка.
Мне на все наплевать,
когда мы с тобой гуляем,
забыв обо всем на свете!..
Коварная абракадабра — не задумываться, не сомневаться, ловить момент и не жалеть о том, что ты был и останешься ничтожеством, попираемым другими ничтожествами…
Повесился Дутеншизер. Душа, которая жаждала признания. Которая сознавала подлость песенок а-ля Гешке, но вряд ли представляла, что им противопоставить.
— …Он шизанулся, перед тем как покончить с собой: распускал слухи, будто его хотят убить. Тоже не выходил из дому… Между прочим, был невероятного о себе мнения. Последнее, что он намалевал, — себя самого в образе распятого Христа. Смехота! И, конечно, кощунство!.. Но мы добрые люди, не так ли? Епископ Ламбрини, который правил последний обряд, сказал: «Он не замечал своего таланта, как мы не замечаем своих рук, ног и глаз, пока они нам служат…»
Полковнику Атанге, цитировавшему Ламбрини, была, конечно, понятна дьявольская насмешка его слов. Я вообразил всю неловкую процедуру похорон, Гортензию в траурном наряде, принимающую соболезнования от фарисеев, и мне стало невыносимо.
— Между прочим, в его бумагах обнаружен дневник. Умерший считал себя великим — смехота!
— Дневник? Что-либо интересное?
— Я не читал, — развязно ответил Атанга. — Бумажки тотчас переслали его превосходительству.
Я уловил ухмылку в лоснящейся роже полицейского. Она была запрятана глубоко, но все равно я ее разглядел. И догадался, что Атанга внимательно прочитал дневник, что дневник содержит какие-то порочащие меня сведения и будет использован мне во вред, едва я поступлю не так, как заблагорассудится Атанге и тем, кому он служит. Я догадался и о другом: что моя встреча с полковником вовсе не случайна и что его агенты уже давно контролируют каждый мой шаг…
Теперь, когда возмущение придало направление моим мыслям, я разгадал многие загадки. Я понял, почему откровенничал со мной Макилви, понял, отчего стремился завязать дружбу епископ Ламбрини, наконец, понял, почему меня не тревожили эти три роковых дня. Боже, неужели меня окружали только шпионы и доносчики? Зачем? Что я им сделал? Что мог сделать, заботясь исключительно о том, чтобы среди примитивных людей забыть сложности жизни?..
— А вы, случаем, не балуетесь дневничком? — сладко спросил полковник. — Вот уж не советую. Бумажкам принято доверять правду, иначе нет смысла. Но и бумажки в наше время не выносят правды. Они служат уликой.
— Хуже, когда уликой служит вся жизнь!
— То есть?
— А очень просто: чтобы избежать улик, лучше вообще не жить. Как Дутеншизер. Или взять в руки автомат. Как Око-Омо.
— Ха-ха-ха!..

Бежать отсюда, бежать! Здесь те же миазмы, что и повсюду! Уж м-р Ришар был наипервейшим ушлецом, а, оказывается, и он не сумел всего предусмотреть. Нет, я бы не сделал такой глупости! Приютить у себя потерпевшего кораблекрушение? Да я посадил бы его в лодку и сказал: «Поскорее отчаливай, парень! Я не хочу знаться с цивилизацией! И подло я поступаю или преступно, меня не волнует: можешь негодовать и жаловаться. Атолл принадлежит мне, и я вправе решать, кому предоставить здесь убежище, а с кого снять скальп…»
Напрочь отсекая сочувствие, мы превращаемся в механизмы — не так ли? Но ведь мы и без того механизмы, и в битве механизмов победит тот, кто раньше заменит сердце на транзисторный насос… Ришар был связан мнением вахин. Они не простили бы ему, если бы он немедля выставил подонка. Самое лучшее было бы — потихоньку пристукнуть его. Но это теперь очевидно. Мог ли Ришар вообразить, что спасенный окажется скотиной? На следующий же день он вошел в сговор с черномазыми и перерезал глотку своему спасителю. Разве он защищал чью-то честь или чье-то достоинство? Разве добивался торжества справедливости? Да нет же, он жаждал стать господином над рабынями, получить уже обустроенный гарем!
Негодяй не предусмотрел, что атолл навещали сановные кредиторы Ришара, чтобы понежиться в его цветниках. Уж я-то знаю, Ришар умел потрафить самому извращенному вкусу. Не исключаю даже, что он был слишком жесток, иначе был бы невозможен единодушный заговор…
Убийца наказан, и все же урок устрашает меня тем, что в нем есть элемент неотвратимости. Я не могу с точностью указать, в чем он, но знаю, что финал был неизбежным. Конечно, все мы в конце концов подыхаем, но кто не страшится грязной, насильственной смерти? Прощай, мечта! В наше время беззаботный князек уже невозможен. Да и был ли он когда-либо? Разве ему не грозили постоянно отрава, предательство, кинжал в спину?..
И меня настигнет смерть. Ужасная, конечно, смерть. Я боюсь, боюсь, господи, боюсь ужасной смерти! Я хочу жить — смотреть в небо и не думать о насилии. Дышать воздухом и не слышать леденящего душу хрипа в своей спальне…
Они, они подстроили все таким образом. Или я уже совсем спятил с ума? Да, пусть на том месте совершались убийства, но это не примета, это мистификация.
Уже неделю нет дома Шарлотты. Она нарочно не приходит, чтобы не видеть, как меня прикончат. Вся тонкость ее культуры именно в этом — не смотреть, как агонизирует жертва…
Кто дал им право?.. В нашем обществе более всего не защищен человек, не желающий впутываться в чужие истории…
На ночь я запираю двери на все ключи и защелки, закрываю окна и — не сплю до утра. Караулю, прислушиваюсь к каждому шороху и скрипу. В моих руках десятизарядный пистолет. Но я не смогу стрелять, если полезут, если станут выставлять окно или взламывать двери… Бледный, дрожащий раб, я тотчас сомлею от страха…
Здорового, нормального еще человека, известного врача — во что они меня превратили!..
Они убили жителей Угимбы. Да, они убили даже тех, кто не был отравлен ядовитыми газами, пущенными с Пальмовых островов. Убийцы, убийцы, я знаю, что погибну от их рук, но хотел бы крикнуть сейчас на весь мир: берегитесь убийц! Они улыбаются повсюду, они рассыпаются в любезностях, строят озабоченные физиономии, ведут переговоры о сотрудничестве и мире, о разоружении, они заверяют, что мечтают о культуре и процветании народов, — ложь! Они хотят господства, неограниченной власти, они хотят блаженствовать, как Ришар, и ради этого без колебаний пожертвуют миллиардами чужих жизней. Мои слова кажутся бредом, но это не бред. Я знаю, я наверняка знаю, почему они убили всех в Угимбе, почему они убили моих ассистентов и почему они убьют меня, если я не уеду…
Завтра, именно завтра! В конце концов, я подотчетен в своих действиях только службам ООН. Я не хочу пенсии для трупа! У меня сдали нервы, я сыт по горло шантажом и террором!..
Эти типы кругом держат шпионов. Почему Маи Тао и Уоки убили, когда они закончили доклад об эпидемии в Угимбе? Оба задержались в клинике, чтобы уточнить последние детали. Их задушили и тела выбросили в окно шестого этажа, имитируя самоубийство. Доклад и относящиеся к нему записи исчезли. И дилетанту понятно, что служащие убиты, однако в полиции не усомнились в наивной версии. Асирае вообще не допустили на место происшествия.
Тайны остаются тайнами. Людская память непрочна, и негодяи ставят на это. Что толку в слухах? То один, то другой, кто повторял их с недоумением или гневом, уходит из жизни. Охотник из Ууланы, поломавший ноги при падении со скалы на плато Татуа, рассказывал в палате, что «белые люди день и ночь охраняют Пещеру Великого Духа, — оттуда доносится шум, сопровождаемый скрежетом металла и вспышками голубых молний».
Рассказ охотника мне передал санитар Окима, исполняющий также обязанности садовника в госпитальном парке. На следующий день охотник, у которого удачно прошла операция и в выздоровлении которого у меня не было сомнений, был обнаружен в постели мертвым. Маи Тао, дежуривший в тот день, осматривал труп вместе с паталогоанатомом. Вьетнамец утверждал, что в затылочной части черепа видел след укола, и возмущался тем, что паталогоанатом совершенно проигнорировал его подозрение. Знал бы Маи Тао, что убийцы караулят уже и его самого!
До меня и другими путями доходят слухи о странной активности на плато Татуа. На траверзе плато курсируют неизвестные суда, летают транспортные вертолеты, доставляющие сложные и громоздкие конструкции. Ясно, там что-то строится и те, кто руководит стройкой, не хотят, чтобы сведения просачивались на сторону.
Недаром покойный Дутеншизер считал, что шумиха о партизанах — маневр, чтобы отвлечь внимание общественности от какого-то неблаговидного дельца…
Боже, куда я лезу? Мне наплевать, что они там затеяли, станцию связи со спутниками или еще что-то, нужное Пентагону! Только ведь, если разобраться, и самодовольные янки, привыкшие покупать привязанности и повиновение, не представляют, кому служат своею военной мощью…
Рим погиб, исполняя волю чужих богов. Неужели все и навсегда забыли об этом?
Прощай, дневник! Ты родился из страха и сомнений, страх и сомнения предадут тебя огню. Сколько минут участия и дружбы ты подарил мне! Вместе с тобою я подведу итог своей гнусной жизни на этом острове. Увы, увы, и здесь невозможен честный человек! И здесь невозможен!
Но что делать, если нужно выжить?.. Да, и я буду служить подонкам, чтобы продлить свои дни. Буду пресмыкаться, как пресмыкался все это время…
Будьте прокляты, негодяи! Я буду, буду служить вам, но все равно — будьте прокляты!
До чего я докатился! Я лишился человеческого облика. Я не способен бороться, я выполнял и буду выполнять волю сильнейшего, и если сильнейший прикажет: умри, я умру, боясь, что иначе он убьет меня, но перед тем лишит рассудка, пытая и издеваясь…
До чего меня довели! Я совершил преступление. Но я не повинен в нем, не повинен!
Прими, дневник, мое последнее покаяние и погибни в огне, чтобы оставить меня живым. Я верю в твою магическую силу, недаром Ненуа, дочь колдуна самого могущественного некогда племени, убеждала меня в том, что любые записанные слова — «не наши мысли, а внушение духов»… Да, это не мои мысли, это мысли, навеянные моим ангелом-хранителем, духом моих предков, и он предвидит то, что бессилен предвидеть я, обобранный атеизмом…
Я убил Ненуа — от страха перед разоблачением. Это самый распространенный вид убийства: спасение своей шкуры. Я ничего не придумывал, я совершил то, что ежедневно совершается вокруг.
Почти неделю я не спал ночами. Истерзанный бессонницей, ополоумевший от страха, я едва дотягивал до утра, чтобы мучиться затем в клинике.
Несколько дней назад, проверяя повсюду запоры, я зашел в комнату Ненуа. Служанка уже спала. Ночник, зажженный по обычаю островитян, чуть высвечивал из мрака окно, задернутое занавеской, кровать и черное, толстогубое лицо женщины. Мы одни с нею в доме были. Бог знает что она подумала, увидев меня с пистолетом. Она выскочила из-под одеяла, закрываясь руками.
— Назад, Ненуа, — приказал я, не узнав собственного голоса. Обернувшись, я встретил в настенном зеркале свою перекошенную физиономию — она еще более испугала меня. Ничего не соображая, я влез под одеяло к служанке, которая молчала, готовая повиноваться.
Меня трясло. Но рядом было живое существо, я обнял Ненуа за плечи и, кажется, потерял сознание. Или, может быть, уснул, что в тот момент было одинаково: я уже не владел собою.
И вот я очнулся, — вероятно, под утро, — почувствовал горячее тело рядом и сразу все вспомнил. И толстогубую коротышку, морщинистую, со впалым животом, и свои страхи. Меня вновь затрясло. Ненуа не спала и будто чего-то ожидала. Я чувствовал ее запах, приторный запах человека совсем другой расы.
— Ненуа, пойди в спальню Шарлотты.
Она поняла и встала. А я сразу испугался, что останусь один.
— Постой, Ненуа, они могут прийти!
— Да нет же, хозяин, — она говорила шепотом, — у нас все закрыто.
— Тут никто не хрипит?
— Бог с вами! Разве я спала бы в том месте, где бродят оскорбленные духи?..
Едва Ненуа вернулась, вся в вонючем облаке тончайших духов, я вновь заснул.
Так повторялось еще раз и еще. До полуночи я бодрствовал с пистолетом в руке, потом в изнеможении приходил к Ненуа и там забывался в нервном, но неодолимом сне.
Днем я ненавидел и презирал Ненуа, даже помыкал ею. Я не мог видеть ее угодливого лягушечьего лица и с трудом удерживался, чтобы не наговорить оскорблений.
И вот в одну из лунных ночей случилось то, чему суждено было вскоре принять самый трагический оборот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58