На сей раз, когда хлынули слезы, они сопровождались воем – и вой этот разрывал сердце Макона. Он снова опустился на колени рядом с ней и обнял ее за плечи. Она еще плакала какое-то время, а потом обмякла, прижавшись к нему, уткнувшись лицом ему в плечо.
ГЛАВА 20
Стоя в тронном зале Аривы Розетем, окруженный роскошью двора и самыми могущественными и влиятельными гражданами Кендры, разодетыми в самые пышные свои наряды, Оркид Грейвспир поймал себя на мыслях о своем покойном племяннике.
Оркид чувствовал себя виноватым оттого, что был не в состоянии скорбеть по нему так, как ему хотелось. Ведь Сендарус в столь многих отношениях был для него тем сыном, которого он всегда хотел иметь, и являлся главным стержнем в плане брата Оркида поднять Аман из вассального государства до равного с Кендрой партнера в королевстве Гренда-Лир. И все же вместо скорби он думал: мог ли кто просчитать все возможности чьей-то жизни?
Он наблюдал за сидящей на троне Аривой – и канцлер в нем восхищался той манерой, с которой она выполняла свои официальные обязанности, постоянно сохраняемой ею осанкой, ее отстраненностью и величием; и в то же время мужчина в нем любовался женщиной, которую любил, как он прекрасно понимал, больше почти всего остального.
«Почти всего остального», – сказал он себе, зная, что его работа на благо Амана стояла за всем, совершенным им во взрослой жизни.
«Наверное, до нынешнего времени, – добавил он, признавая, что смерть Сендаруса высвободила полную силу его чувств к Ариве; чувств, которые он подозревал в себе много лет, но всегда держал на привязи. – Но не проси большего, старина. Теперь я могу любить во имя долга».
Будь здесь сейчас Амемун, Оркид бы обратился к нему и спросил его о возможностях, содержащихся в одной жизни, и он чуть ли не слышал голос старого королевского советника, говорящий ему: «Много возможностей, но выбор всегда один».
Ему вдруг подумалось, что он ощутил присутствие старого друга, и Оркид даже полуобернулся через плечо, проверить, нет ли его здесь. Но там стоял всего лишь какой-то член Двадцати Домов, игнорируя его и сосредоточив все внимание на королеве. Взгляд канцлера снова остановился на Ариве; в ее чертах, в ее голосе, в ее действиях была видна красота, сила и честь. В последние дни он обнаружил, что даже когда она не находилась рядом с ним, его мысли вертятся вокруг нее, нарушая его спокойствие и сосредоточенность. Он признавал, что испытываемое им чувство было ничем иным, как страстью, и печально улыбнулся, подумав, что Амемун восхитился бы изяществом сочетания долга и страсти, хотя последняя по-прежнему сбивала его с толку; в жизни Амемуна так и не нашлось времени для страсти.
Оркид теперь постоянно подыскивал предлоги побыть с Аривой. Как некогда, выполняя свои обязанности канцлера, он с удовольствием заботился обо всех мелочах, так теперь он собирал их как вопросы для обсуждения в приватных беседах с королевой. Когда она что-то брала, он воображал, что это его рука; когда она чего-то касалась, он воображал, будто она касается его щеки; когда она говорила, он воображал, будто ее слова предназначались только для него.
Оркид понимал: он снова сделался подобным ребенку – в столь многих отношениях он ощущал себя беспомощным и подверженным чувствам, от которых у него теперь не было защиты в виде долга. Он оказался одержимым всеми возможностями, которые теперь содержались в его жизни – и знанием, что все они ровным счетом ничего не значат, если Арива не сделает тот единственный выбор, которого он так отчаянно жаждал: не полюбит его в ответ.
Деджанус не посмел сам явиться на огненное погребение; слишком много золотых ушло на убеждение хозяина таверны «Пропавший Моряк» помалкивать о том, что коннетабль был с Иканой в ту ночь, когда она умерла. Или о том, что тело ее было покрыто ужасными кровоподтеками, а левая скула раздроблена. И все же, когда он узнал от одного из слуг в таверне – и еще одного из своих осведомителей, – что пепел Иканы был брошен в море близ порта, дабы какую-то часть его могло унести ветром или течениями в ее родную провинцию Луризия, он позаботился посетить то место и бросил в воду последнюю золотую монету, чтобы помочь ей в пути. Это успокоило его совесть и даже помогло ему прослезиться.
Но все же, вздохнул он про себя, отворачиваясь от моря и направляясь обратно во дворец, она сама в этом виновата.
Он – словно дух стихии, думалось ему. Дикий и чистый, и чувства его такие же изначальные, как сама жизнь, не скованные тесными общественными рамками, самообманом или странными обычаями. Он будет проходить по этому миру неиспорченным, оставляя в покое, когда не беспокоили его, но без сожалений, словно страшная буря, отвечая на любую угрозу.
Шагая по нагретым теплой осенью улицам, окруженный сильным и гордым городом, с высящимся над миром дворцом Кендры, он не боялся ничего. День ему нравился намного больше, чем ночь; дцем все было ясно видно и не составляло труда разоблачить обман; он мог уверенно шагать по улицам, с твердой убежденностью в собственной силе и готовности воспользоваться ей. В подобный день он мог даже противостоять Оркиду.
За исключением того, что в этот день в том не было нужды. Теперь он командующий Великой Армией. Он прославится на весь мир. Деджанус Завоеватель. Даже имя хваленого Генерала, Элинда Чизела, потускнеет в сравнении с ним; и по иронии судьбы произойдет это за счет сына самого Генерала. Который также был сыном ведьмы Ашарны, напомнил он себе, великого врага работорговцев, великого врага наемников.
– Великой суки, – ухмыльнулся он про себя.
Он поднял взгляд на дворец, в котором жила новая сука, отродье Ашарны. Когда он покончит с Линаном и его сбродом четтских кочевников, она поневоле будет полагаться на него в обеспечении своей безопасности. Он станет самым могущественным человеком в королевстве. Даже Оркид Грейвспир, канцлер, аманит, враг, сойдет на нет в тени, которую будет отбрасывать на королевство Деджанус.
И в тот день, в тот славный день, он больше ничего не будет бояться.
Впервые в жизни Олио чувствовал себя ответственным перед самим собой. Ему довелось уже вкусить ответственности – по отношению к сестре, а позже ко всем больным и умирающим, которых, по его мнению, он мог исцелить – но теперь принц видел, что все это носило отпечаток легкомыслия, так как он не понимал необходимости взять на себя заботу о собственной судьбе, того вступления в настоящую взрослость, которое наступает с ясным пониманием собственной смертности и уязвимости перед внешними событиями.
Мгновенное осознание осенило его тем утром, когда он одевался. Он облачился в одежду и повесил на шею Ключ Сердца. Он увидел отражение Ключа в высоком зеркале, и оно привлекло его внимание. Такой простой, прекрасный амулет. Он похитил у него разум и так неохотно вернул его. Виноват был сам Олио. Он словно ребенок, играл с предметом огромной мощи и едва-едва спасся.
Он отвел взор от амулета, встретился взглядом со своим отражением, и какой-то миг не узнавал стоящего перед ним человека. Именно эта неожиданность встречи с самим собой, более зрелым, более мудрым и пострадавшим, и заставила Олио понять, что за его собственную жизнь не мог нести ответственность никто, кроме него. И раз он принц королевства – и, что гораздо существенней, брат Аривы – его жизнь будет проведена на службе королевству, но ту часть, которая принадлежала ему и только ему одному, он мог теперь делить с другими или держать в стороне, как уж сочтет нужным.
Он подошел к столу и перебрал лежащие там бумаги. Это были протоколы заседаний совета, оставленные для него Харнаном Бересардом. Ему требовалось нагнать много пропущенного. Он выглянул в окно. Сияло солнце, погода стояла теплая. Он предпочел бы прогуляться в порт и поглядеть на море, смотреть, как отплывают корабли с наполненными ветром парусами, слушать, как перекликаются в вышине пустельги и чайки.
Нет. Может, попозже, после дневного заседания совета; к тому же он не мог явиться туда, пока не прочтет о пропущенных им заседаниях. И все же это не означало, что ему нельзя насладиться солнечной погодой. Он забрал документы и покинул свои покои, направляясь во двор церковного крыла дворца. Придя туда, он увидел в углу двора двух тихо беседующих друг с другом послушников и сидящего под деревом молящегося священника. Олио присел на незатененную каменную скамью и принялся читать. Вскоре он остановился. В то время как одна часть его разума разбиралась с сухими записями секретаря, извлекая наиболее важные детали и подсознательно выстраивая из них какую-то общую картину, другую часть всецело занимал вопрос, который он постоянно задавал себе с тех пор, как оправился – но который в свете его решения принять на себя всю полноту ответственности сделался куда более настоятельным.
Что же ему делать с Ключом Сердца?
Поул изучил взглядом лежащий перед ним лист. На нем он старательно выписал все дешифрованные буквы из томов с оттисками на корешках в башне Колануса. На это потребовалось много дней тщательной и тайной работы, с применением самой тонкой бумаги, какую ему удалось найти, помещаемой на каждый корешок и осторожно потираемой углем. Он проверил внутри самих томов с целью убедиться, что каждый скопированный им символ действительно существовал где-то в незашифрованном тексте, а затем расположил каждую группу символов в соответствии с местом их тома в самой башне. Итого сто двадцать групп.
Всего насчитывалось сорок различных символов, семнадцать из которых он опознал из общетиирского алфавита. В тридцати одной группе появлялись только эти символы, без каких-либо неопознанных. Это открытие сперва сильно взволновало его, но почти сразу же он увидел, что эти группы все равно не имели для него ни малейшего смысла. Что, к примеру, означали слова КЭЛОРА или КАДРИАЛ? Он не знал их, а опыт говорил ему, что нет никого более сведущего о мире и обо всем в нем.
Иногда, слегка абстрагируясь, он понимал, что с таким упоением отдавался разрешению этой проблемы лишь потому, что оказывалась такой неподатливой самая важная проблема в его жизни – выяснение имени божьего. Он по-прежнему цеплялся за призрачную возможность того, что эти тома, с их тайными знаниями, могут снабдить его этим именем, но в то же время в глубине души знал, что мирской том, каким бы необыкновенным ни был, никогда не откроет священного.
Тем не менее, здесь скрывалась великая тайна, так никогда и не разгаданная всеми прелатами, магами и примасами, которые приходили до него. Его весьма приободрило бы, стань он первым после самого Колануса, прочитавшим эти тома – или хотя бы часть единственной страницы.
Положив ладонь на один том, принесенный из башни в собственный кабинет, он вернул внимание к листу, пробегаясь взглядом по рисунку каждого символа, а затем проходясь им по каждой колонке из групп, выискивая какой-то ключ, который мог открыть дверь – всего лишь щелку – в этот древний язык.
В дверь постучали. Он быстро сложил лист и сунул его в том из башни, а потом спрятал сам том под стопкой тяжелых книг из церковной библиотеки.
– Да?
Вошел отец Роун.
– Вот приготовленные Харнаном протоколы заседания последнего совета и повестка дня заседания сегодня в полдень. Как вы просили, я прошелся по ним и сделал на полях несколько помет для привлечения вашего внимания.
Поул взял бумаги.
– Спасибо. – Роун кивнул и начал было закрывать дверь. – Отец? – Роун сунул голову обратно в кабинет. – Я вам очень благодарен за ваше усердие и терпение со мной.
– Спасибо, ваша милость, – поблагодарил, удивленно улыбнувшись, Роун, и ушел.
Поул посмотрел на протоколы, проверил пометки, сделанные Роуном, взглянул на повестку дня. Ничего неожиданного. Он быстро прошел по страницам взглядом, чтоб убедиться, что ничего не пропустил. Вот тогда-то он и увидел его. Поул остановился, оторвал взгляд от страницы, проясняя зрение, и посмотрел вновь. Он по-прежнему был там. Шаблон. Фактически, два шаблона. Первым был обычай Харнана добавлять знак, который сам по себе не имел никакого значения, для обозначения начала каждого главного вопроса в протоколах. Вторым же было применение еще одного знака, тоже не имеющего никакого самостоятельного значения, для разделения вопросов в новой повестке дня. Не все символы представляли буквы, и, наверное, не все группы букв представляли слова. С неожиданным волнением он отложил бумаги в сторону и извлек лист из тома Колануса. Что, если и здесь то же самое? Что, если, к примеру, две из групп, которые он сумел транскрибировать, означали вовсе не КЕЛОРА и КАДРИАЛ, а ЭЛОРА и АД РИАЛ, а символ «К» служил не лишь дополнительным подчеркиванием или даже каким-то стилистическим украшением? Что, если символ «К» обозначал целую идею или мысль, а не единственный звук?
«Боже, помоги мне!» Он обмяк в кресле, волнение его испарилось так же быстро, как и возникло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
ГЛАВА 20
Стоя в тронном зале Аривы Розетем, окруженный роскошью двора и самыми могущественными и влиятельными гражданами Кендры, разодетыми в самые пышные свои наряды, Оркид Грейвспир поймал себя на мыслях о своем покойном племяннике.
Оркид чувствовал себя виноватым оттого, что был не в состоянии скорбеть по нему так, как ему хотелось. Ведь Сендарус в столь многих отношениях был для него тем сыном, которого он всегда хотел иметь, и являлся главным стержнем в плане брата Оркида поднять Аман из вассального государства до равного с Кендрой партнера в королевстве Гренда-Лир. И все же вместо скорби он думал: мог ли кто просчитать все возможности чьей-то жизни?
Он наблюдал за сидящей на троне Аривой – и канцлер в нем восхищался той манерой, с которой она выполняла свои официальные обязанности, постоянно сохраняемой ею осанкой, ее отстраненностью и величием; и в то же время мужчина в нем любовался женщиной, которую любил, как он прекрасно понимал, больше почти всего остального.
«Почти всего остального», – сказал он себе, зная, что его работа на благо Амана стояла за всем, совершенным им во взрослой жизни.
«Наверное, до нынешнего времени, – добавил он, признавая, что смерть Сендаруса высвободила полную силу его чувств к Ариве; чувств, которые он подозревал в себе много лет, но всегда держал на привязи. – Но не проси большего, старина. Теперь я могу любить во имя долга».
Будь здесь сейчас Амемун, Оркид бы обратился к нему и спросил его о возможностях, содержащихся в одной жизни, и он чуть ли не слышал голос старого королевского советника, говорящий ему: «Много возможностей, но выбор всегда один».
Ему вдруг подумалось, что он ощутил присутствие старого друга, и Оркид даже полуобернулся через плечо, проверить, нет ли его здесь. Но там стоял всего лишь какой-то член Двадцати Домов, игнорируя его и сосредоточив все внимание на королеве. Взгляд канцлера снова остановился на Ариве; в ее чертах, в ее голосе, в ее действиях была видна красота, сила и честь. В последние дни он обнаружил, что даже когда она не находилась рядом с ним, его мысли вертятся вокруг нее, нарушая его спокойствие и сосредоточенность. Он признавал, что испытываемое им чувство было ничем иным, как страстью, и печально улыбнулся, подумав, что Амемун восхитился бы изяществом сочетания долга и страсти, хотя последняя по-прежнему сбивала его с толку; в жизни Амемуна так и не нашлось времени для страсти.
Оркид теперь постоянно подыскивал предлоги побыть с Аривой. Как некогда, выполняя свои обязанности канцлера, он с удовольствием заботился обо всех мелочах, так теперь он собирал их как вопросы для обсуждения в приватных беседах с королевой. Когда она что-то брала, он воображал, что это его рука; когда она чего-то касалась, он воображал, будто она касается его щеки; когда она говорила, он воображал, будто ее слова предназначались только для него.
Оркид понимал: он снова сделался подобным ребенку – в столь многих отношениях он ощущал себя беспомощным и подверженным чувствам, от которых у него теперь не было защиты в виде долга. Он оказался одержимым всеми возможностями, которые теперь содержались в его жизни – и знанием, что все они ровным счетом ничего не значат, если Арива не сделает тот единственный выбор, которого он так отчаянно жаждал: не полюбит его в ответ.
Деджанус не посмел сам явиться на огненное погребение; слишком много золотых ушло на убеждение хозяина таверны «Пропавший Моряк» помалкивать о том, что коннетабль был с Иканой в ту ночь, когда она умерла. Или о том, что тело ее было покрыто ужасными кровоподтеками, а левая скула раздроблена. И все же, когда он узнал от одного из слуг в таверне – и еще одного из своих осведомителей, – что пепел Иканы был брошен в море близ порта, дабы какую-то часть его могло унести ветром или течениями в ее родную провинцию Луризия, он позаботился посетить то место и бросил в воду последнюю золотую монету, чтобы помочь ей в пути. Это успокоило его совесть и даже помогло ему прослезиться.
Но все же, вздохнул он про себя, отворачиваясь от моря и направляясь обратно во дворец, она сама в этом виновата.
Он – словно дух стихии, думалось ему. Дикий и чистый, и чувства его такие же изначальные, как сама жизнь, не скованные тесными общественными рамками, самообманом или странными обычаями. Он будет проходить по этому миру неиспорченным, оставляя в покое, когда не беспокоили его, но без сожалений, словно страшная буря, отвечая на любую угрозу.
Шагая по нагретым теплой осенью улицам, окруженный сильным и гордым городом, с высящимся над миром дворцом Кендры, он не боялся ничего. День ему нравился намного больше, чем ночь; дцем все было ясно видно и не составляло труда разоблачить обман; он мог уверенно шагать по улицам, с твердой убежденностью в собственной силе и готовности воспользоваться ей. В подобный день он мог даже противостоять Оркиду.
За исключением того, что в этот день в том не было нужды. Теперь он командующий Великой Армией. Он прославится на весь мир. Деджанус Завоеватель. Даже имя хваленого Генерала, Элинда Чизела, потускнеет в сравнении с ним; и по иронии судьбы произойдет это за счет сына самого Генерала. Который также был сыном ведьмы Ашарны, напомнил он себе, великого врага работорговцев, великого врага наемников.
– Великой суки, – ухмыльнулся он про себя.
Он поднял взгляд на дворец, в котором жила новая сука, отродье Ашарны. Когда он покончит с Линаном и его сбродом четтских кочевников, она поневоле будет полагаться на него в обеспечении своей безопасности. Он станет самым могущественным человеком в королевстве. Даже Оркид Грейвспир, канцлер, аманит, враг, сойдет на нет в тени, которую будет отбрасывать на королевство Деджанус.
И в тот день, в тот славный день, он больше ничего не будет бояться.
Впервые в жизни Олио чувствовал себя ответственным перед самим собой. Ему довелось уже вкусить ответственности – по отношению к сестре, а позже ко всем больным и умирающим, которых, по его мнению, он мог исцелить – но теперь принц видел, что все это носило отпечаток легкомыслия, так как он не понимал необходимости взять на себя заботу о собственной судьбе, того вступления в настоящую взрослость, которое наступает с ясным пониманием собственной смертности и уязвимости перед внешними событиями.
Мгновенное осознание осенило его тем утром, когда он одевался. Он облачился в одежду и повесил на шею Ключ Сердца. Он увидел отражение Ключа в высоком зеркале, и оно привлекло его внимание. Такой простой, прекрасный амулет. Он похитил у него разум и так неохотно вернул его. Виноват был сам Олио. Он словно ребенок, играл с предметом огромной мощи и едва-едва спасся.
Он отвел взор от амулета, встретился взглядом со своим отражением, и какой-то миг не узнавал стоящего перед ним человека. Именно эта неожиданность встречи с самим собой, более зрелым, более мудрым и пострадавшим, и заставила Олио понять, что за его собственную жизнь не мог нести ответственность никто, кроме него. И раз он принц королевства – и, что гораздо существенней, брат Аривы – его жизнь будет проведена на службе королевству, но ту часть, которая принадлежала ему и только ему одному, он мог теперь делить с другими или держать в стороне, как уж сочтет нужным.
Он подошел к столу и перебрал лежащие там бумаги. Это были протоколы заседаний совета, оставленные для него Харнаном Бересардом. Ему требовалось нагнать много пропущенного. Он выглянул в окно. Сияло солнце, погода стояла теплая. Он предпочел бы прогуляться в порт и поглядеть на море, смотреть, как отплывают корабли с наполненными ветром парусами, слушать, как перекликаются в вышине пустельги и чайки.
Нет. Может, попозже, после дневного заседания совета; к тому же он не мог явиться туда, пока не прочтет о пропущенных им заседаниях. И все же это не означало, что ему нельзя насладиться солнечной погодой. Он забрал документы и покинул свои покои, направляясь во двор церковного крыла дворца. Придя туда, он увидел в углу двора двух тихо беседующих друг с другом послушников и сидящего под деревом молящегося священника. Олио присел на незатененную каменную скамью и принялся читать. Вскоре он остановился. В то время как одна часть его разума разбиралась с сухими записями секретаря, извлекая наиболее важные детали и подсознательно выстраивая из них какую-то общую картину, другую часть всецело занимал вопрос, который он постоянно задавал себе с тех пор, как оправился – но который в свете его решения принять на себя всю полноту ответственности сделался куда более настоятельным.
Что же ему делать с Ключом Сердца?
Поул изучил взглядом лежащий перед ним лист. На нем он старательно выписал все дешифрованные буквы из томов с оттисками на корешках в башне Колануса. На это потребовалось много дней тщательной и тайной работы, с применением самой тонкой бумаги, какую ему удалось найти, помещаемой на каждый корешок и осторожно потираемой углем. Он проверил внутри самих томов с целью убедиться, что каждый скопированный им символ действительно существовал где-то в незашифрованном тексте, а затем расположил каждую группу символов в соответствии с местом их тома в самой башне. Итого сто двадцать групп.
Всего насчитывалось сорок различных символов, семнадцать из которых он опознал из общетиирского алфавита. В тридцати одной группе появлялись только эти символы, без каких-либо неопознанных. Это открытие сперва сильно взволновало его, но почти сразу же он увидел, что эти группы все равно не имели для него ни малейшего смысла. Что, к примеру, означали слова КЭЛОРА или КАДРИАЛ? Он не знал их, а опыт говорил ему, что нет никого более сведущего о мире и обо всем в нем.
Иногда, слегка абстрагируясь, он понимал, что с таким упоением отдавался разрешению этой проблемы лишь потому, что оказывалась такой неподатливой самая важная проблема в его жизни – выяснение имени божьего. Он по-прежнему цеплялся за призрачную возможность того, что эти тома, с их тайными знаниями, могут снабдить его этим именем, но в то же время в глубине души знал, что мирской том, каким бы необыкновенным ни был, никогда не откроет священного.
Тем не менее, здесь скрывалась великая тайна, так никогда и не разгаданная всеми прелатами, магами и примасами, которые приходили до него. Его весьма приободрило бы, стань он первым после самого Колануса, прочитавшим эти тома – или хотя бы часть единственной страницы.
Положив ладонь на один том, принесенный из башни в собственный кабинет, он вернул внимание к листу, пробегаясь взглядом по рисунку каждого символа, а затем проходясь им по каждой колонке из групп, выискивая какой-то ключ, который мог открыть дверь – всего лишь щелку – в этот древний язык.
В дверь постучали. Он быстро сложил лист и сунул его в том из башни, а потом спрятал сам том под стопкой тяжелых книг из церковной библиотеки.
– Да?
Вошел отец Роун.
– Вот приготовленные Харнаном протоколы заседания последнего совета и повестка дня заседания сегодня в полдень. Как вы просили, я прошелся по ним и сделал на полях несколько помет для привлечения вашего внимания.
Поул взял бумаги.
– Спасибо. – Роун кивнул и начал было закрывать дверь. – Отец? – Роун сунул голову обратно в кабинет. – Я вам очень благодарен за ваше усердие и терпение со мной.
– Спасибо, ваша милость, – поблагодарил, удивленно улыбнувшись, Роун, и ушел.
Поул посмотрел на протоколы, проверил пометки, сделанные Роуном, взглянул на повестку дня. Ничего неожиданного. Он быстро прошел по страницам взглядом, чтоб убедиться, что ничего не пропустил. Вот тогда-то он и увидел его. Поул остановился, оторвал взгляд от страницы, проясняя зрение, и посмотрел вновь. Он по-прежнему был там. Шаблон. Фактически, два шаблона. Первым был обычай Харнана добавлять знак, который сам по себе не имел никакого значения, для обозначения начала каждого главного вопроса в протоколах. Вторым же было применение еще одного знака, тоже не имеющего никакого самостоятельного значения, для разделения вопросов в новой повестке дня. Не все символы представляли буквы, и, наверное, не все группы букв представляли слова. С неожиданным волнением он отложил бумаги в сторону и извлек лист из тома Колануса. Что, если и здесь то же самое? Что, если, к примеру, две из групп, которые он сумел транскрибировать, означали вовсе не КЕЛОРА и КАДРИАЛ, а ЭЛОРА и АД РИАЛ, а символ «К» служил не лишь дополнительным подчеркиванием или даже каким-то стилистическим украшением? Что, если символ «К» обозначал целую идею или мысль, а не единственный звук?
«Боже, помоги мне!» Он обмяк в кресле, волнение его испарилось так же быстро, как и возникло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71