— Он махнул рукой. — Ушли сражаться с повелителем демонов.
— А вы как же, сударь?
— Я… испугался черных врат. Оллатаир открыл их, а я не смог в них войти. Что-то внутри… защелкнулось и не пустило. Мы все сидели на конях и ждали, и вот врата открылись. Все остальные, Эдрин, Патеус, въехали в них, а я нет. Я остался.
— Стало быть, вы, уж не обессудьте за прямоту, сударь — трус?
— Так и есть. Я — трусливый рыцарь. Но теперь это уже не причиняет мне такой боли, как прежде. Вы уверены, что не хотите выпить со мной?
— Нет, спасибо. Однако мы избавим вас от коня и кошелька.
— Право же, лучше не пытайтесь. Мы знакомы совсем недолго, но вы пришлись мне по душе.
— Убейте его. — Трое, достав ножи, бросились на Мананнана, а сам вожак направился к коню. Бывший рыцарь повернул кисть, и его меч со свистом описал дугу, сверкнув на солнце. Первый грабитель попытался остановиться, но опоздал, и меч рассек ему яремную жилу и разрубил ключицу до самых легких. Он умер еще до того, как упал. Обратный удар клинка вспорол живот второму — этот еще успел крикнуть. Юноша, зашедший рыцарю за спину, прыгнул на него с ножом. Мананнан, не оборачиваясь, припал на одно колено и нанес мечом колющий удар назад, пропустив его между своей правой рукой и боком. Парень заметил опасность лишь в самый последний миг, и меч вошел ему в грудь, пронзив сердце.
Бывший рыцарь вытащил клинок и встал. Весь бой занял несколько мгновений. Вожак, подойдя к Кауну, схватил его под уздцы, но жеребец встал на дыбы и так залепил передними копытами в лицо разбойнику, что тот отлетел и брякнулся наземь. На него упала тень, и вожак поднял глаза.
— Ты совершил глупость, и твои друзья за нее поплатились.
Разбойник привстал на колени, глядя расширенными от изумления глазами на своих мертвых сподвижников.
— Сын мой! — вскричал он и, спотыкаясь, побежал к мальчику. — Ты убил моего сына! — Прижав на миг к груди мертвое тело, он встал и вынул свой нож. Мананнан молчал, зная, что слова тут не помогут. С душераздирающим воплем разбойник кинулся на него.
Меч еще раз пропел свою песню, и протрезвевший бывший рыцарь сел на коня.
— Поехали, Каун, это место утратило свою прелесть.
С того самого дня он и стал избегать городов, селений и уединенных хуторов. Так он доехал до Мактийского герцогства. Если Оллатаир и существует где-то, то он должен быть здесь, у себя на родине. Бывший рыцарь достал меч и, глядя на рубин в его эфесе, прошептал:
— Оллатаир. — Камень загорелся, и в его глубине Мананнан увидел стоящего у колодца Оружейника.
К нему приближались вооруженные люди, и их мечи сверкали серебром при луне.
— Нет! — крикнул бывший рыцарь, и образ в камне померк.
Эррин вышел из ванны и надел толстый халат, поданный ему Убадаем. Весь лоснящийся от горячей воды, он подошел к окну и вдохнул свежий ночной воздух. Убадай принес хозяину разбавленного вина, но Эррин отстранил кубок.
— Сегодня я пить не буду.
— Беспокоишься о чем-то, господин?
— Почему ты остаешься у меня, Убадай? Я дал тебе вольную два года назад, и ты мог бы отправиться куда хочешь — обратно в степи, или за море в Цитаэрон, или на восток. Почему ты остался?
Убадай пожал плечами. Его темные раскосые глаза не выражали никаких чувств.
— Тебе надо выпить. Много выпить. Так, чтобы с ног свалиться.
— Не думаю. Уйди, оставь меня.
Проводив номада взглядом, Эррин заглянул в кубок, вздрогнул, закрыл окно и отошел к очагу, где горел огонь. Подтащив поближе тяжелое кресло, он сел и стал смотреть в пламя.
Разговор с провидцем Окесой преследовал его, вспоминаясь снова и снова. Эррин всегда недолюбливал этого человека, чья бритая голова и крючковатый нос придавали ему сходство со стервятником, а глаза всегда светились злобным огнем. Нет, не любил Эррин Окесу.
— Вы не часто удостаиваете меня своими визитами, — сказал провидец, когда Эррин вошел в его кабинет.
— Просто наши пути не так часто пересекаются, — ответил Эррин, оглядывая уставленные книгами полки. — Пожалуй, я возьму у вас что-нибудь почитать.
— Сделайте одолжение, барон, если вы, конечно, владеете мертвыми языками.
— Нет, не владею.
— Тогда эти книги, увы, не представляют для вас интереса. Чем я могу вам помочь?
Эррин сел на стул с высокой спинкой напротив провидца, а тот отложил гусиное перо и отодвинул книгу, с которой он работал.
— Я пришел просить у вас совета. Один юноша, беглый раб, выкрикнул слово, после которого сразу побежал гораздо быстрее — думаю, это было нечто вроде заклинания. Я ранил его, но ему удалось скрыться в лесу.
— Что за слово?
— «Оллатаир».
— Вы уверены?
— Думаю, да. Мой слуга Убадай тоже слышал. Что это может означать?
Океса откинулся назад и провел пальцем по своему длинному носу, не сводя бледных глаз с Эррина.
— Он произнес имя мертвого чародея. Вы уверены, что он после этого стал бежать быстрее? Быть может, это страх перед погоней придал ему сил?
— Возможно, но я никогда еще не видел, чтобы человек бежал так быстро, а ведь прошлой осенью я, как вам известно, был распорядителем игр в Фурболге. По-моему, это все-таки было волшебное слово. Могло такое случиться?
— Случиться может все, барон. После Оллатаира остались некоторые… вещи. У короля одной страны за Цитаэроном есть золотой сокол, у короля Ахака — меч, способный разрубить что угодно, даже сталь. Но ведь им нет цены. Откуда мог раб раздобыть подобную вещь?
Океса взял с одной из полок толстый фолиант и, вернувшись на свое место, принялся бережно листать его.
— Да, вот он — Оллатаир, сын Галибала, пятнадцатый Оружейник рыцарей Габалы. В 1157-м, тринадцати лет, он обучался у своего отца, в 1170-м, достигнув двадцати шести, стал его преемником. В 1190 году рыцари исчезли из истории, и нам остались лишь легенды, гласящие, что они отправились в преисподнюю сражаться с силами зла. На следующий год Оллатаир был обличен как изменник и предан смерти в темницах Фурболга. Здесь имеется краткая запись его допроса. Думаю, вы расслышали раба не совсем верно.
— Быть может, есть еще какой-то Оллатаир?
— Если бы такой человек был, я знал бы о нем, поверьте. Могу я служить вам еще чем-нибудь?
— Нет, мудрейший, это все. Благодарю, что уделили мне время, — сказал, вставая, Эррин.
— Прошу вас, не спешите уходить. Я хотел поговорить с вами еще кое о чем. — Эррин снова сел на место. — Речь о ваших домочадцах. Кажется, у вас в услужении состоит около шести номадов?
— Да, и все они верны мне и королю.
— Король смотрит на это иначе. Он собирается издать указ о ссылке всех номадов в Гар-аден.
— Но ведь это же пустыня!
— Вы оспариваете королевскую волю? — вкрадчиво произнес Океса.
— Не мне оспаривать волю моего государя — я всего лишь уточнил, где это. Впрочем, мои номады не рабы и свободны отправиться, куда пожелают.
— Не совсем так, — улыбнулся Океса. — Отныне все номады лишаются гражданства и по прямому приказу короля должны собраться в Гар-адене. Тех, кто не подчинится, будут преследовать и убивать, а их имущество отойдет в пользу короны или ее представителей. В Макте представителем короны, разумеется, будет герцог.
— Как же, позвольте вас спросить, мы будем решать, кто номад, а кто нет? Они живут среди нас несколько веков, и во многих благородных семействах, как говорят, тоже есть номадская кровь.
— Вам известны такие семейства? — с блеском в глазах подался вперед Океса.
— С уверенностью сказать не могу.
— Тогда будьте осторожнее в том, что говорите. Номады объявлены нечистым народом и должны быть удалены из королевства.
— Благодарю вас за это предупреждение, — с вымученной улыбкой сказал Эррин. — И заверяю вас, что буду действовать согласно с ним.
— Надеюсь, что будете. Кстати, этот случай с Оллатаиром заинтересовал меня. Не знаете ли вы в окрестностях Макты ремесленника или землевладельца, у которого только один глаз?
— Я не имею дел с простонародьем, мудрейший, однако мог бы навести для вас справки.
— Прошу вас, сделайте это — и, если можно, поскорее.
— Непременно.
От провидца Эррин прошел прямо к герцогу, который принял его в своих личных покоях в западной башне.
— Не нам обсуждать королевский указ, — заметил ему герцог. — К тому же не стоит забывать и о собственной выгоде. Ни у меня, ни у тебя в роду номадов нет, и нам это только на руку.
Эррин молча кивнул. Он знал, что герцог — человек крутой и жестокий, но думал, что тот все-таки не лишен благородства. Но теперь Эррин видел в темных глазах своего сюзерена одну только алчность. Герцог с улыбкой встал — красивый мужчина накануне сорокалетия, ростом выше своего бывшего пажа, с холеной, расчесанной надвое бородкой.
— Не волнуйся за этих смердов, Эррин. Жизнь и без того коротка.
— Я думаю о своем Убадае. Он был мне преданным слугой и однажды спас мне жизнь. Помните, на медвежьей охоте, когда мой конь погиб? Зверь разорвал бы меня на куски, если бы Убадай не прыгнул с седла прямо ему на загривок.
— Да, он поступил храбро, но ведь мы этого и ждем от своих людей, разве нет? Дай ему денег и отправь в Гар-аден. Поговорим лучше о более приятных вещах. Весной король прибудет в Макту, и я хочу, чтобы пиром распоряжался ты.
— Благодарствую, ваша светлость. Это большая честь для меня.
— Чепуха, Эррин. Лучше тебя с этим никто не справится. Ты у нас наихудший воин, зато отменный кулинар!
Эррин откланялся и вышел.
Теперь он сидел у огня с тяжелым сердцем и головой, полной дурных предчувствий.
Океса — настоящий змей, и Эррин не мог забыть его зловещий взгляд, когда он спросил: «Вам известны такие семейства?» Именно это спасло одноглазого ремесленника Руада Ро-фессу. Эррин никогда бы не выдал Мудрейшему — но что это сулит ему самому?
Задумавшись, он не заметил, как вошел Убадай.
— Еда, — сообщил слуга, поставив перед Эррином серебряный поднос.
— Я не голоден.
Номад пристально посмотрел на бледное лицо своего господина.
— Что стряслось, мальчик? Ты не пьешь и не ешь.
— Ты должен уехать из Макты… нынче же ночью. Возьми с собой всех номадских слуг и ступай через лес к морю. Бегите из этой страны.
— С чего это?
— Остаться — значит умереть. Всех номадов хотят загнать в Гар-аден, а там вас ждет смерть, Убадай, я это чувствую. Скажи это всем остальным.
— Будет сделано, — пообещал Убадай.
Руад выровнял серебряное зеркало и поправил бритву на висящем у стены ремне. Добившись желанной остроты, он смочил лицо теплой водой и осторожно сбрил черную, с сединой щетину.
Лицо в зеркале сполна заслуживало бороды — густой бороды, которая скрыла бы впалые щеки и щелястый рот с кривыми зубами.
— Ты стал еще страшнее, чем прежде, — сказал Руад своему отражению. Сев за стол, он отодвинул остатки завтрака, снял с глаза бронзовую нашлепку и отполировал ее мягкой тканью до блеска. Вернул нашлепку на место, налил себе яблочного сока и стал смотреть, как деревья за окном проступают на рассветном небе.
Здесь ему лучше, чем в цитадели: старая крепость хранит слишком много воспоминаний об отце. Галибал был суров к сыну, чьего рождения не желал, и мальчик, некрасивый и неуклюжий, ничем не мог ему угодить. Все свое детство и юность он пытался завоевать отцовскую любовь. Со временем он овладел наукой обращения с Цветами и показал себя лучшим, чем отец, чародеем. Тогда безразличие Галибала обернулось ненавистью. Он отослал сына прочь и даже перед смертью не допустил его к себе.
«Бедный Галибал, — подумал Руад. — Бедный, одинокий Галибал».
Прогнав тяжелые воспоминания, он три часа поработал в мастерской и вышел на луг, чтобы насладиться осенним солнышком. Скоро соберутся темные тучи, задует северный ветер, налетят метели, и горы покроются снегом. Уже и теперь листья начинают желтеть, а цветы увядают.
Вдалеке показалась медленно шагающая в гору фигура.
— Кости греешь? — приблизившись, спросил Гвидион. Его морщинистое лицо покраснело от подъема, белые, длиной до плеч волосы взмокли.
— Ты бы лошадь себе купил, что ли. Стар ты уже по горам лазать.
Старик улыбнулся и перевел дух, опершись на посох.
— У меня нет сил с тобой спорить, но чашка твоего яблочного сока оживила бы мой дух.
Руад повел его в дом и налил желанного напитка.
— Как у тебя дела? — спросил старик.
— Не жалуюсь, а у тебя?
— Для лекаря всегда работа найдется, даже если он уже не так силен, как прежде.
Руад нарезал черного хлеба и сыра. Пока старик ел, он вышел на порог и взглянул на ведущую к Макте дорогу. Все было спокойно.
— Океса ищет одноглазого ремесленника, — сказал Гвидион, когда он вернулся.
— Неудивительно. Я совершил ошибку.
— Ты сказал волшебное слово тому мальчику, Лагу?
— Да.
— Неразумный поступок.
— Разум не должен противоречить состраданию. Ты проделал весь этот путь, чтобы предупредить меня?
— И да и нет. Я мог бы послать гонца, но есть еще одно неотложное дело, в котором ты мог бы мне помочь.
— Ты говоришь об изменении Цветов?
— Значит, мне это не померещилось, и не я один виноват в том, что сила моя убывает?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43