Не все они начинали служить в его роте — иные, отстав от своих подразделений, присоединились к нему, потому что даже в самые отчаянные часы отступления приказы капитана Скарню помогали им остаться в живых.
Сейчас он изложил им свой план, завершив речь следующими словами:
— Что бы ни решил каждый из вас — прощайте. Больше мы не увидимся. Не думаю, что нам стоит разбиваться даже по отделениям. Расходимся поодиночке, самое большее — по двое, если решите уходить. И пусть силы горние выведут вас в те края, где еще правит король Ганибу.
— Скоро ночь, — добавил практичный Рауну. — Самое подходящее время драпать — тогда рыжики нас вряд ли заметят.
— Разумно сказано, — согласился Скарню и обернулся к своим подчиненным: — Уходим небольшими группами, по одной каждые полчаса или около того. Двигайтесь, рассыпавшись по лесу, как я сказал. Если направитесь на северо-восток, то пройдете захваченные рыжиками земли поперек, самой короткой дорогой. Удачи!
— А вы, сударь? — спросил кто-то из солдат.
— О, я-то пойду за вами, будьте покойны, — ответил Скарню. — Но я дождусь, когда уйдет последняя группа.
— Слышали, олухи? — прорычал сержант Рауну. — А ну «ура» капитану Скарню! Будь у нас побольше таких офицеров, побольше таких дворян, мы не оказались бы в такой дыре.
Нестройное «ура» подбодрило Скарню. Еще больше капитану согрело душу то, что предложил его почтить именно сержант — по уставу от ветерана ничего подобного не требовалось.
По мере того, как сгущались сумерки, капитан отправлял в дорогу своих солдат, отряд за отрядом. Наконец от роты осталось не больше дюжины человек. Когда Скарню взялся собирать очередную компанию, некоторые даже не встали.
— Что толку ноги зря бить? — спросил один рядовой. — По мне, война все равно что кончена.
Скарню не стал спорить
— Кому не все равно — за мной, — бросил он.
Четверо или пятеро солдат присоединились к нему. Остальные растянулись на земле, ожидая, когда появятся альгарвейцы и возьмут их в плен.
Не успел капитан отойти далеко от лагеря, как из-за старого дуба выступила темная фигура.
— Решил с вами отправиться, вашбродь, потому так подумал, что, ежели в лагере останусь, вы шум поднимете, — проговорил Рауну. — Пришлось вот так…
— Неподчинение приказу? — поинтересовался Скарню, и ветеран кивнул. Маркиз рассмеялся. — Пропади я пропадом, если не рад тебя видеть! Вперед! Ночь коротка.
Они старались двигаться по краю леса, но тот не мог тянуться вечно. Когда беглецам приходилось выходить на открытое место, они рассыпались широкой цепью и держались полей, избегая дорог, даже если те вели в нужном направлении. Это оказалось мудрым решением: по дорогам сновали многочисленные альгарвейские патрули на единорогах, которые видели ночью куда лучше, чем кони.
— Снять бы одного-двоих, — пробормотал Скарню, когда патруль миновал их, не заметив. — Но тогда остальные сукины дети на нас набросятся. Хрустальные шары при каждом патруле. Нам бы следовало делать так же. Быстрее могли бы реагировать на атаки.
Если он доберется живым до своих, то переговорит об этом кое с кем в штабе. «Все по порядку, — сказал он себе. — Сейчас главное — перейти линию фронта».
Порой ему и остальным беглецам приходилось перебегать, пригнувшись и испуганно оглядываясь, пересекавшие их маршрут дороги. Если война почти не тронула поля, то дороги и обочины пометила обильно: звездный свет озарял окопы, воронки, раздутые смердящие трупы людей и животных. Вырвавшись из непроходимых взгорий, альгарвейцы продолжали свое стремительное наступление прямо по дорогам — почему бы нет? Так они могли двигаться быстрей, нежели по пересеченной местности. И соотечественники Скарню сражались с ними на дорогах, сражались… и терпели поражение.
Когда заря окрасила край неба впереди розовым, Скарню понял, что все еще находится на захваченной альгарвейцами территории — больше по запаху тления. День они с Рауну и еще несколькими бойцами переждали в самых густых зарослях, какие смогли найти. Остатки галет, сухого сыра и кровяной колбасы поделили на всех. Скарню вызвался нести первую вахту. Ближе к полудню он растолкал одного из рядовых, а сам прилег рядом.
Во сне он видел землетрясение, очевидно, потому, что Рауну долго тряс его за плечо, когда пришло время будить командира.
— Солнце село, вашбродь, — доложил ветеран. — Пора в путь.
— Ага… — Скарню зевнул и устало поднялся на ноги. — Если бы ты меня не поднял, я бы, наверное, целые сутки тут мог проваляться.
Рауну сухо хохотнул.
— Кто бы не мог? Но лучше не стоит.
Они продолжали двигаться, как и прошлой ночью. Однажды беглецам пришлось залечь, когда мимо пронесся, направляясь на юго-восток, полный альгарвейских солдат становой караван.
— Нельзя было им такого позволять, — со злостью промолвил Скарню, поднимаясь на ноги. — Надо было лучше расколдовывать становые жилы.
— Нам много что следовало делать получше, — заметил Рауну, и капитан не мог с ним не согласиться.
— Широкую ли просеку они через наши края прорубили? — спросил один из солдат, когда стало казаться, что не будет конца тошнотворно-сладковатой вони тухлого мяса и страху перед вражескими дозорами.
— Слишком широкую, — ответил Скарню: истина столь же очевидная, как и та, что высказал Рауну.
Спустя еще час они заметили очередной патруль, но не на дороге, как обычно, а среди полей. Капитан не сразу осознал, что солдаты носят не килты, а штаны. Сердце его бешено забилось. Не выглядывая из-за куста, за которым прятался, он негромко крикнул патрульным:
— За короля Ганибу!
Солдаты принялись озираться.
— Кто идет? — воскликнул один из них по-валмиерски.
Родная речь звучала для Скарню как музыка. Он назвался, добавив:
— Я и мои люди из ударной армии. Пробрались мимо альгарвейцев.
— Тогда вам повезло — немногим это удалось, — мрачно ответил солдат. — Да немногие и пытались, правду говоря. Покажитесь, чтобы мы знали, что вы сами не рыжики-лазутчики.
Скарню покинул укрытие первым, двигаясь медленно и осторожно, чтобы валмиерские патрульные не подстрелили его с перепугу.
Один из солдат подошел, оглядел его с головы до ног, перебросился с ним несколькими словами и только тогда крикнул:
— Похоже, он из наших, сержант!
— Ладно! — откликнулся его командир. — Отведи его и этих ребят в штаб. У нас каждый солдат на счету.
Слово «штаб» вселило в Скарню некоторую надежду. Добравшись до пресловутого «штаба», однако, маркиз обнаружил, что старшим офицером там является немолодой и тучный капитан по имени Руднинку, а в подчинении у него находятся три роты неполного состава.
— Ничего нет! — ныл толстяк. — Солдат не хватает, бегемотов не хватает, половине тех, что есть, недостает брони или боеприпасов, коней не хватает, единорогов — тоже. И такими силами я должен удерживать фронт на протяжении нескольких миль. Атаковать мы не можем — это было бы самоубийство. И удержать рыжиков, если они за меня возьмутся, — тоже.
— А что можете ? — поинтересовался Скарню в надежде, что Руднинку, если его пнуть, все же способен на что-нибудь полезное.
Но надежды его вновь оказались напрасными.
— Ждать, — ответил толстяк, — что случится на юге. Если мы победим, может, нам удастся ударить альгарвейцам во фланг. Если нет — а положение там совершенно отчаянное — я сдамся. Что еще можно поделать?
— Сражаться, — ответил Скарню.
Руднинку посмотрел на него, как на душевнобольного.
Отмечая на карте в своем кабинете ход Дерлавайской войны, Хадджадж пользовался отчасти докладами зувейзинских посольств в Трапани и Приекуле. Доклады эти не всегда стыковались между собою: альгарвейцы имели привычку объявлять об очередной своей победе за несколько дней до того, как в том же скрипя зубами сознавались валмиерцы.
А отчасти министр иностранных дел пользовался передовицами столичных газет. Те порой подпускали совершенно невообразимые «утки», но чаще передавали новости с дальнего востока быстрей и точней, чем любое из посольств.
Хадджадж воткнул бронзовую булавку с зеленой эмалевой головкой чуть восточнее валмиерского городка Вентспилс и, только тогда обратив внимание, где этот город находится, тихонько присвистнул. Вентспилс располагался намного восточнее Приекуле и примерно на той же широте. Альгарвейцы все же достигли берегов Валмиерского пролива и заставили лагоанцев вывести войска и драконов из владений короля Ганибу — иначе те были бы отрезаны от своих и уничтожены или захвачены в плен. Островитянам пришлось зарезать множество собственных бегемотов, чтобы те не попали в руки врага.
А теперь, вышвырнув лагоанцев с материка на время, загнав в котел и обессилив ударную армию Валмиеры, альгарвейское войско совершало впечатляющий обходной маневр, чтобы ударить на север и восток по… да в общем, заключил Хадджадж, могли и не утруждаться.
Раздумья его прервал вошедший Шаддад. Министерский секретарь был облачен — настоящий подвиг для зувейзина — в рубаху и килт покроя, весьма модного в те дни, когда Хадджадж учился в университете Трапани, еще до Шестилетней войны.
— Ваше превосходительство, — промолвил секретарь с поклоном, — должен напомнить, что до визита маркиза Балястро осталось менее получаса.
— Это ты к тому, что мне пора накинуть саван? — поинтересовался Хадджадж.
Шаддад серьезно кивнул.
— Именно, сударь. Неразумно оскорблять чувства альгарвейского посла.
— О, Балястро не оскорбится, — ответил Хадджадж, открывая шкафчик, откуда министру порой приходилось вытаскивать одежду. — Он же альгарвеец: всякий раз, когда он выходит из посольства по делам, он поглядывает на женщин. Взирать на мой дряхлый костяк ему, признаю, будет не столь приятно, так что ради него облачусь.
Он натянул рубашку и юбку несколько более современного покроя. В одежде из прозрачно-тонкого хлопка ему не могло быть намного жарче, чем голому, и все равно министру казалось, что он невыносимо потеет. Тело его маялось в липкой тюрьме. Министр печально пощелкал языком, но продолжал терпеть.
Маркиз Балястро вступил в его кабинет точно в назначенный час. Походка его свидетельствовала о том, что посол доволен. Масляный блеск в глазах — что Балястро получил бездну удовольствия, прогулявшись от альгарвейского посольства до царского дворца. Служанка, одетая на зувейзинский манер — то есть в сандалии и ожерелье, принесла ему и Хадджаджу чаю, вина и печенья. Глаза маркиза заблестели ярче.
Будучи человеком культурным, посол Альгарве в Зувейзе придерживался местных обычаев. Только когда служанка унесла поднос и посол закончил оглаживать взглядом ее фигуру, Балястро позволил себе промолвить:
— Я только что получил важное известие, ваше превосходительство.
— Так рассказывайте, рассказывайте! — попросил Хадджадж.
К собственному неудовольствию, он пролил каплю вина на рубашку. Вот еще причина недолюбливать одежду — отчистить ее тяжелее, чем отмыть тело.
Глаза Балястро блеснули, но уже по-иному. Посол подался вперед, привстав с груды подушек.
— Валмиера спрашивает об условиях, на которых мы согласились бы закончить войну с ней. Иначе говоря, Валмиера сдалась.
Посол короля Мезенцио говорил о державе Ганибу, словно о женщине. «Да, — подумал про себя Хадджадж, — очень по-альгарвейски». Валмиера сдалась — сдалась насилию.
— Это великий день для Альгарве, — промолвил он вслух.
— Да. Воистину так. — Улыбка Балястро таила предвкушение, которое ни один валмиерец не назвал бы приятным. — За долгие годы у нас накопился большой счет к каунианам. И мы получим по нему сполна.
— Какие условия вы готовы выставить? — поинтересовался Хадджадж.
Он знал о том, как выставляют условия, больше, чем ему хотелось бы. Ункерлант преподал министру несколько болезненных уроков на эту тему.
— Я незнаком с ними детально, — ответил Балястро, — и не уверен, что все они уже выставлены. Однако легкими они, безусловно, не будут. Ривароли вернется своему законному сюзерену — это мне известно доподлинно.
Хадджадж обернулся, глянул на карту и со вздохом вновь поворотился к Балястро:
— Альгарве может считать себя счастливой державою, вернув захваченный врагами маркизат. Мы же, зувейзины, с другой стороны, оплакиваем потерю своих провинций, отторгнутых у исконного повелителя.
— Мне это известно. И королю Мезенцио это известно, — с серьезным видом заверил его Балястро. — Мой сюзерен скорбит о причиненных вам обидах. Дух всякого альгарвейца, не чуждого прямоте и чести, вопиет о несправедливости.
— Если бы это было так, — Хадджадж порадовался, что не забыл, как употреблять альгарвейское сослагательное наклонение, ибо хотел дать Балястро понять, что считает его заявление далеким от истины, — если бы это, как я сказал, было так, король Мезенцио мог бы выказать свою скорбь более явственно. Простите, молю, если слова мои прозвучали язвительно, однако выражения сочувствия, даже самые искренние, земель нам не вернут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
Сейчас он изложил им свой план, завершив речь следующими словами:
— Что бы ни решил каждый из вас — прощайте. Больше мы не увидимся. Не думаю, что нам стоит разбиваться даже по отделениям. Расходимся поодиночке, самое большее — по двое, если решите уходить. И пусть силы горние выведут вас в те края, где еще правит король Ганибу.
— Скоро ночь, — добавил практичный Рауну. — Самое подходящее время драпать — тогда рыжики нас вряд ли заметят.
— Разумно сказано, — согласился Скарню и обернулся к своим подчиненным: — Уходим небольшими группами, по одной каждые полчаса или около того. Двигайтесь, рассыпавшись по лесу, как я сказал. Если направитесь на северо-восток, то пройдете захваченные рыжиками земли поперек, самой короткой дорогой. Удачи!
— А вы, сударь? — спросил кто-то из солдат.
— О, я-то пойду за вами, будьте покойны, — ответил Скарню. — Но я дождусь, когда уйдет последняя группа.
— Слышали, олухи? — прорычал сержант Рауну. — А ну «ура» капитану Скарню! Будь у нас побольше таких офицеров, побольше таких дворян, мы не оказались бы в такой дыре.
Нестройное «ура» подбодрило Скарню. Еще больше капитану согрело душу то, что предложил его почтить именно сержант — по уставу от ветерана ничего подобного не требовалось.
По мере того, как сгущались сумерки, капитан отправлял в дорогу своих солдат, отряд за отрядом. Наконец от роты осталось не больше дюжины человек. Когда Скарню взялся собирать очередную компанию, некоторые даже не встали.
— Что толку ноги зря бить? — спросил один рядовой. — По мне, война все равно что кончена.
Скарню не стал спорить
— Кому не все равно — за мной, — бросил он.
Четверо или пятеро солдат присоединились к нему. Остальные растянулись на земле, ожидая, когда появятся альгарвейцы и возьмут их в плен.
Не успел капитан отойти далеко от лагеря, как из-за старого дуба выступила темная фигура.
— Решил с вами отправиться, вашбродь, потому так подумал, что, ежели в лагере останусь, вы шум поднимете, — проговорил Рауну. — Пришлось вот так…
— Неподчинение приказу? — поинтересовался Скарню, и ветеран кивнул. Маркиз рассмеялся. — Пропади я пропадом, если не рад тебя видеть! Вперед! Ночь коротка.
Они старались двигаться по краю леса, но тот не мог тянуться вечно. Когда беглецам приходилось выходить на открытое место, они рассыпались широкой цепью и держались полей, избегая дорог, даже если те вели в нужном направлении. Это оказалось мудрым решением: по дорогам сновали многочисленные альгарвейские патрули на единорогах, которые видели ночью куда лучше, чем кони.
— Снять бы одного-двоих, — пробормотал Скарню, когда патруль миновал их, не заметив. — Но тогда остальные сукины дети на нас набросятся. Хрустальные шары при каждом патруле. Нам бы следовало делать так же. Быстрее могли бы реагировать на атаки.
Если он доберется живым до своих, то переговорит об этом кое с кем в штабе. «Все по порядку, — сказал он себе. — Сейчас главное — перейти линию фронта».
Порой ему и остальным беглецам приходилось перебегать, пригнувшись и испуганно оглядываясь, пересекавшие их маршрут дороги. Если война почти не тронула поля, то дороги и обочины пометила обильно: звездный свет озарял окопы, воронки, раздутые смердящие трупы людей и животных. Вырвавшись из непроходимых взгорий, альгарвейцы продолжали свое стремительное наступление прямо по дорогам — почему бы нет? Так они могли двигаться быстрей, нежели по пересеченной местности. И соотечественники Скарню сражались с ними на дорогах, сражались… и терпели поражение.
Когда заря окрасила край неба впереди розовым, Скарню понял, что все еще находится на захваченной альгарвейцами территории — больше по запаху тления. День они с Рауну и еще несколькими бойцами переждали в самых густых зарослях, какие смогли найти. Остатки галет, сухого сыра и кровяной колбасы поделили на всех. Скарню вызвался нести первую вахту. Ближе к полудню он растолкал одного из рядовых, а сам прилег рядом.
Во сне он видел землетрясение, очевидно, потому, что Рауну долго тряс его за плечо, когда пришло время будить командира.
— Солнце село, вашбродь, — доложил ветеран. — Пора в путь.
— Ага… — Скарню зевнул и устало поднялся на ноги. — Если бы ты меня не поднял, я бы, наверное, целые сутки тут мог проваляться.
Рауну сухо хохотнул.
— Кто бы не мог? Но лучше не стоит.
Они продолжали двигаться, как и прошлой ночью. Однажды беглецам пришлось залечь, когда мимо пронесся, направляясь на юго-восток, полный альгарвейских солдат становой караван.
— Нельзя было им такого позволять, — со злостью промолвил Скарню, поднимаясь на ноги. — Надо было лучше расколдовывать становые жилы.
— Нам много что следовало делать получше, — заметил Рауну, и капитан не мог с ним не согласиться.
— Широкую ли просеку они через наши края прорубили? — спросил один из солдат, когда стало казаться, что не будет конца тошнотворно-сладковатой вони тухлого мяса и страху перед вражескими дозорами.
— Слишком широкую, — ответил Скарню: истина столь же очевидная, как и та, что высказал Рауну.
Спустя еще час они заметили очередной патруль, но не на дороге, как обычно, а среди полей. Капитан не сразу осознал, что солдаты носят не килты, а штаны. Сердце его бешено забилось. Не выглядывая из-за куста, за которым прятался, он негромко крикнул патрульным:
— За короля Ганибу!
Солдаты принялись озираться.
— Кто идет? — воскликнул один из них по-валмиерски.
Родная речь звучала для Скарню как музыка. Он назвался, добавив:
— Я и мои люди из ударной армии. Пробрались мимо альгарвейцев.
— Тогда вам повезло — немногим это удалось, — мрачно ответил солдат. — Да немногие и пытались, правду говоря. Покажитесь, чтобы мы знали, что вы сами не рыжики-лазутчики.
Скарню покинул укрытие первым, двигаясь медленно и осторожно, чтобы валмиерские патрульные не подстрелили его с перепугу.
Один из солдат подошел, оглядел его с головы до ног, перебросился с ним несколькими словами и только тогда крикнул:
— Похоже, он из наших, сержант!
— Ладно! — откликнулся его командир. — Отведи его и этих ребят в штаб. У нас каждый солдат на счету.
Слово «штаб» вселило в Скарню некоторую надежду. Добравшись до пресловутого «штаба», однако, маркиз обнаружил, что старшим офицером там является немолодой и тучный капитан по имени Руднинку, а в подчинении у него находятся три роты неполного состава.
— Ничего нет! — ныл толстяк. — Солдат не хватает, бегемотов не хватает, половине тех, что есть, недостает брони или боеприпасов, коней не хватает, единорогов — тоже. И такими силами я должен удерживать фронт на протяжении нескольких миль. Атаковать мы не можем — это было бы самоубийство. И удержать рыжиков, если они за меня возьмутся, — тоже.
— А что можете ? — поинтересовался Скарню в надежде, что Руднинку, если его пнуть, все же способен на что-нибудь полезное.
Но надежды его вновь оказались напрасными.
— Ждать, — ответил толстяк, — что случится на юге. Если мы победим, может, нам удастся ударить альгарвейцам во фланг. Если нет — а положение там совершенно отчаянное — я сдамся. Что еще можно поделать?
— Сражаться, — ответил Скарню.
Руднинку посмотрел на него, как на душевнобольного.
Отмечая на карте в своем кабинете ход Дерлавайской войны, Хадджадж пользовался отчасти докладами зувейзинских посольств в Трапани и Приекуле. Доклады эти не всегда стыковались между собою: альгарвейцы имели привычку объявлять об очередной своей победе за несколько дней до того, как в том же скрипя зубами сознавались валмиерцы.
А отчасти министр иностранных дел пользовался передовицами столичных газет. Те порой подпускали совершенно невообразимые «утки», но чаще передавали новости с дальнего востока быстрей и точней, чем любое из посольств.
Хадджадж воткнул бронзовую булавку с зеленой эмалевой головкой чуть восточнее валмиерского городка Вентспилс и, только тогда обратив внимание, где этот город находится, тихонько присвистнул. Вентспилс располагался намного восточнее Приекуле и примерно на той же широте. Альгарвейцы все же достигли берегов Валмиерского пролива и заставили лагоанцев вывести войска и драконов из владений короля Ганибу — иначе те были бы отрезаны от своих и уничтожены или захвачены в плен. Островитянам пришлось зарезать множество собственных бегемотов, чтобы те не попали в руки врага.
А теперь, вышвырнув лагоанцев с материка на время, загнав в котел и обессилив ударную армию Валмиеры, альгарвейское войско совершало впечатляющий обходной маневр, чтобы ударить на север и восток по… да в общем, заключил Хадджадж, могли и не утруждаться.
Раздумья его прервал вошедший Шаддад. Министерский секретарь был облачен — настоящий подвиг для зувейзина — в рубаху и килт покроя, весьма модного в те дни, когда Хадджадж учился в университете Трапани, еще до Шестилетней войны.
— Ваше превосходительство, — промолвил секретарь с поклоном, — должен напомнить, что до визита маркиза Балястро осталось менее получаса.
— Это ты к тому, что мне пора накинуть саван? — поинтересовался Хадджадж.
Шаддад серьезно кивнул.
— Именно, сударь. Неразумно оскорблять чувства альгарвейского посла.
— О, Балястро не оскорбится, — ответил Хадджадж, открывая шкафчик, откуда министру порой приходилось вытаскивать одежду. — Он же альгарвеец: всякий раз, когда он выходит из посольства по делам, он поглядывает на женщин. Взирать на мой дряхлый костяк ему, признаю, будет не столь приятно, так что ради него облачусь.
Он натянул рубашку и юбку несколько более современного покроя. В одежде из прозрачно-тонкого хлопка ему не могло быть намного жарче, чем голому, и все равно министру казалось, что он невыносимо потеет. Тело его маялось в липкой тюрьме. Министр печально пощелкал языком, но продолжал терпеть.
Маркиз Балястро вступил в его кабинет точно в назначенный час. Походка его свидетельствовала о том, что посол доволен. Масляный блеск в глазах — что Балястро получил бездну удовольствия, прогулявшись от альгарвейского посольства до царского дворца. Служанка, одетая на зувейзинский манер — то есть в сандалии и ожерелье, принесла ему и Хадджаджу чаю, вина и печенья. Глаза маркиза заблестели ярче.
Будучи человеком культурным, посол Альгарве в Зувейзе придерживался местных обычаев. Только когда служанка унесла поднос и посол закончил оглаживать взглядом ее фигуру, Балястро позволил себе промолвить:
— Я только что получил важное известие, ваше превосходительство.
— Так рассказывайте, рассказывайте! — попросил Хадджадж.
К собственному неудовольствию, он пролил каплю вина на рубашку. Вот еще причина недолюбливать одежду — отчистить ее тяжелее, чем отмыть тело.
Глаза Балястро блеснули, но уже по-иному. Посол подался вперед, привстав с груды подушек.
— Валмиера спрашивает об условиях, на которых мы согласились бы закончить войну с ней. Иначе говоря, Валмиера сдалась.
Посол короля Мезенцио говорил о державе Ганибу, словно о женщине. «Да, — подумал про себя Хадджадж, — очень по-альгарвейски». Валмиера сдалась — сдалась насилию.
— Это великий день для Альгарве, — промолвил он вслух.
— Да. Воистину так. — Улыбка Балястро таила предвкушение, которое ни один валмиерец не назвал бы приятным. — За долгие годы у нас накопился большой счет к каунианам. И мы получим по нему сполна.
— Какие условия вы готовы выставить? — поинтересовался Хадджадж.
Он знал о том, как выставляют условия, больше, чем ему хотелось бы. Ункерлант преподал министру несколько болезненных уроков на эту тему.
— Я незнаком с ними детально, — ответил Балястро, — и не уверен, что все они уже выставлены. Однако легкими они, безусловно, не будут. Ривароли вернется своему законному сюзерену — это мне известно доподлинно.
Хадджадж обернулся, глянул на карту и со вздохом вновь поворотился к Балястро:
— Альгарве может считать себя счастливой державою, вернув захваченный врагами маркизат. Мы же, зувейзины, с другой стороны, оплакиваем потерю своих провинций, отторгнутых у исконного повелителя.
— Мне это известно. И королю Мезенцио это известно, — с серьезным видом заверил его Балястро. — Мой сюзерен скорбит о причиненных вам обидах. Дух всякого альгарвейца, не чуждого прямоте и чести, вопиет о несправедливости.
— Если бы это было так, — Хадджадж порадовался, что не забыл, как употреблять альгарвейское сослагательное наклонение, ибо хотел дать Балястро понять, что считает его заявление далеким от истины, — если бы это, как я сказал, было так, король Мезенцио мог бы выказать свою скорбь более явственно. Простите, молю, если слова мои прозвучали язвительно, однако выражения сочувствия, даже самые искренние, земель нам не вернут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106