— Пока не довольно, сестрица, — сказала она, отвечая теплом на тепло. — Он еще не вполне наказан за то, что он сделал со мной, не говоря о тебе — и уж, конечно, не довольно ни за то, что он с нами сотворил бы, если бы смог, ни за то, что он творил с людьми до нас.
— Но Миротворец не наказывает его за те грехи! На самом деле он наказывает его ни за что!
— Сейчас — да, — медленно сказала Китишейн, взглянув на бредущего впереди мерзавца, каждая мышца которого дыбилась от подавленной злобы. — Давай пока доверимся Миротворцу. Я не сомневаюсь: он знает, что делает и зачем.
Тем не менее этой ночью у костра Китишейн уселась ближе к Кьюлаэре — хотя и не совсем рядом, и с опаской. Любопытство победило страх и отвращение, но могло и не победить, не будь она уверена, что единорог следит за ними из-за деревьев. Дабы оправдать свое приближение, она вытащила из котелка мясо и подала Кьюлаэре:
— Ешь побольше. Тебе нужны силы.
— На что они мне, — с тоской отозвался Кьюлаэра, — если старик гораздо слабее меня, а побеждает, как бы я ни старался?
— Ты выдержишь, — сказала Китишейн, и в ее голосе не было суровости. — Ты превзойдешь его в выносливости.
Кьюлаэра враждебно взглянул на старика:
— Да. Точно, а? Я намного моложе его — мне просто нужно подождать.
Он посидел в задумчивости и принялся за еду. Китишейн разглядывала его профиль. Ей показалось, что в этом лице есть человеческие черты. Но нет, это всего лишь ее воображение, конечно!
Кьюлаэра резко повернулся к ней и нахмурился:
— А чего это ты меня утешать взялась?
Китишейн отпрянула, застигнутая врасплох. Почему, правда? А еще интереснее другое: и почему это его задело?
— Скорее всего потому, что по глупости начала считать тебя мужчиной!
— Мужчиной? — насупился Кьюлаэра. — А кем еще ты могла меня считать?
— Животным! — резко ответила Китишейн и встала, чтобы пересесть со своей миской в другое место. Но все оставшееся время, пока они ели, стоило ей глянуть на Кьюлаэру, она видела, что его взор прикован к ней, и похоти в нем не было, а только изумление. У Китишейн по коже побежали мурашки.
На следующее утро за завтраком Миротворец выругал Кьюлаэру за то, что тот принес мало воды, а потом поносил за то, что тот принес ее слишком много. Он отругал его и за то, что тот пережарил мясо, в то время как Китишейн показалось, что оно было приготовлено отменно, потом ни с того ни с сего похвалил Кьюлаэру за то, что тот хорошо сварил яйца. Китишейн недоумевала. Какое же такое нужно искусство, чтобы сварить вкрутую яйцо? И все-таки она должна была признать, что Кьюлаэра превзошел сам себя, потому что, видимо, делал это впервые.
А Кьюлаэра был потрясен тем, как его порадовали похвалы старика, и обозвал себя дураком, напомнив себе, что Миротворец до завтрака срезал длинную гибкую ветвь и теперь снимал с нее кору. Он был вознагражден за сообразительность, когда старик крикнул:
— Я велел забросать костер, а не сооружать над ним надгробие! — и хлестнул по тыльной стороне ладоней Кьюлаэры этой розгой. Кьюлаэра дико вскрикнул и почувствовал, как всколыхнулось в нем былые, такие знакомые злость и ненависть. Они пришли почти как облегчение — такие чувства, как благодарность и радость, Кьюлаэру раздражали.
И все же были приятны.
Он выбросил все эти мысли из головы и вскинул на спину мешки. Да, похвалы Миротворца будили в нем приятные чувства, а брань и оскорбления старика возбуждали в нем едкую злобу, которую он не мог выплеснуть и не мог предугадать, чем заслужит похвалу, а чем — наказание. Старый безумец был совершенно недоступен пониманию — не было никакой возможности предвидеть, что он сделает и скажет в следующее мгновение. В душе Кьюлаэры воцарился постоянный страх перед причудами старика — страх, которого он не испытывал с детских лет. Тогда он не знал, как поведут себя с ним мужчины из его деревни после того, как он умерщвил одного из них, хотя это ему удалось не столько благодаря ловкости, сколько удаче, и, сделав это, он спас одну из их дочерей. Он с ненавистью подумал о том, что Миротворец очень их напоминает — говорит, что хочет чего-то, а когда сделаешь, наказывает за то, что ты это сделал, потом хвалит за что-нибудь такое, о чем и не просил!
Когда они устраивались на ночлег, Кьюлаэра услышал, как Луа отважилась осторожно пожурить Миротворца:
— Негодяй заслужил столько же боли, сколько причинил другим, господин, но не больше, и потом, он вел себя так не без причины, и его можно понять!
Миротворец вздохнул:
— Ах, Луа, когда ты состаришься, ты с трудом будешь понимать причины собственного раздражения. Раны и болезни старости заставляют нас неожиданно злиться тогда, когда по молодости мы могли бы сдержаться, а горести и обиды, порожденные жизнью, прожитой не так, как хотелось бы, делают нас подверженными внезапным переменам настроения.
— Нет ли каких знаков, по которым мы могли бы увидеть, что ты в печали или болен?
— Есть, но вам не нужно старался научиться их распознавать — Миротворец погладил ее по голове. — Спи покойно, Луа, и будь уверена, если я рассержусь или разозлюсь, то вымещать это я буду на Кьюлаэре, а не на вас.
В его прикосновении явно была какая-то магия, поскольку глаза девушки-гнома мгновенно закрылись и вскоре ее дыхание стало ровным и спокойным.
А Кьюлаэра лежал и не спал, победоносно вглядываясь в темноту. Знаки, да? Тогда он действительно научится их читать, научится угадывать, когда старик в хорошем расположении духа и его можно посылать куда подальше и даже помыкать им немножко, а когда он в дрянном настроении и ему необходимо подчиняться беспрекословно! Он еще немного полежал, не засыпая, вспоминая события прошедшего дня и дней минувших, пытаясь припомнить и не забыть признаки, по которым можно было бы судить, что удар последует при малейшей провинности, а также признаки благодушия, обещавшие похвалу. С этими мыслями он заснул.
Через некоторое время после того, как его дыхание стало ровным, Китишейн встала, набросила на плечи накидку и пошла посидеть у костра, посмотреть на пламя. Рядом зашелестела чья-то одежда, она с испугом обернулась и увидела, что рядышком присаживается Миротворец с посохом на плече. Взгляд его был заботлив, даже нежен.
— Что тревожит тебя, девица?
Китишейн отвернулась:
— Не могу понять, господин. Знаю только, что сердце мое бьется вяло, и я чувствую пустоту в груди.
— Может быть, это из-за нашего злодея?
Китишейн удивленно посмотрела на старика, ощутив, что в его словах есть доля истины.
— Полагаю, это возможно. Как вы догадались, господин?
— Зови меня Миротворцем, — рассеянно отозвался старик, повернувшись к костру. — Я догадываюсь, что молодые люди тревожат души девушек, девица, хоть между ними может и не быть любви. Тебе стало легче после того, как я заставил его раздеться перед вами сегодня утром?
Вот это новость!
— Может, ты и прав, господин... Миротворец. — Китишейн тоже повернулась к огню. — Но мне кажется, что тут есть что-то еще.
— Я заставил его смутиться, Китишейн, и в эти мгновения оцепенения он дал нам возможность увидеть его глубже. Это и растревожило тебя?
— Возможно... Да, это из-за того, что я увидела у него внутри. — Китишейн почувствовала, что слова старика попали в точку. — А я, наверное, настолько мягкосердечна, Миротворец, что слабею при малейшей мысли о том, что его душе причинена боль?
— Верно, — кивнул Миротворец. — И я тоже. Мне этого не хотелось бы, девица, поскольку ему делали больно часто и сильно, поэтому-то он и вырос таким толстокожим и прячет свое нежное сердце под колючками.
— Его жестокость, стало быть, лишь защита? — спросила она, понизив голос.
— Нет. Его жестокость родилась из наслаждения властью, а потом усиливалась, потому что никто его за это не наказывал. Но и чувство справедливости у него есть — но мне кажется, что, когда он был молод, что-то случилось, что-то такое, из-за чего он решил: все к нему несправедливы, и не только к нему, но и ко всем на свете. Тогда у него, решившего, что правосудие и милосердие — ложь, не осталось причин сдерживать жестокость.
— А раз правосудие — ложь, то милосердие — ложь десятикратная, — нахмурилась Китишейн. — Значит, ваше жестокое обращение с ним необходимо?
— Именно поэтому и необходимо, а еще, чтобы он понял, что есть кто-то, кто не позволит ему быть жестоким с теми, кто слабее его. Настанет время и для милосердия, и для всего остального. — Миротворец посмотрел на девушку серьезно. — А ты, Китишейн, ты веришь, что люди могут быть справедливы? Ты веришь в правосудие?
Китишейн отвернулась, устремила взгляд на пламя костра.
— Верю, да, — медленно сказала она, — хотя со мной чаще обращались несправедливо, чем наоборот. И все же я видела, как бывают справедливы с другими, и знаю, что это возможно.
— А веришь ли ты, что сильный будет помыкать слабым, если получит такую возможность?
— Если получит возможность — да. — В голосе девушки зазвучала горечь. — Кьюлаэра в этом смысле не слишком отличается от других.
— Ты поэтому училась драться — и хочешь научиться драться еще лучше?
— Да, — ответила Китишейн. — Не хочу, чтобы правосудие зависело от мужчин, тем более что не могу поверить, что какой-нибудь мужчина станет меня защищать.
— Значит, насильникам удалось овладеть тобой?
— Нет, — покачала головой Китишейн, — но лишь потому, что я умею драться, хотя бы немножко.
— И поэтому тебя изгнали?
Китишейн резко обернулась:
— Откуда вы знаете?
— Потому что ты здесь. — Миротворец развел руками. — Здесь, с Кьюлаэрой, с Луа, с Йокотом и со мной. Я не знаю, из-за чего гномы покинули свои дома, но подозреваю, что вскоре выяснится, что Луа стала жертвой несправедливости или порабощения, а Йокот ушел за ней. И еще, девица: этот мир жесток, особенно здесь, в глуши. Никто бы не решился отправиться сюда в одиночку без особых причин, а тем более девушка, которой хочется научиться поискуснее драться.
Китишейн покраснела и отвернулась.
— Я бы лучше проверила свои способности на диком медведе, нежели на властных парнях.
— Медведь бы тебя убил.
— Лучше смерть, чем такая жизнь — не жизнь и не смерть.
Миротворец решил, что пока она не сталкивалась со смертью.
— Ну что ж, Китишейн, я рад, что ты пошла с нами. Похоже, что у нас у всех есть возможность доказать, что справедливость возможна, и помочь ей восторжествовать.
— Даже у Кьюлаэры? — спросила девушка, подняв глаза.
— У Кьюлаэры больше, чем у всех остальных, — сказал Миротворец, — потому что ему нужно ощутить торжество справедливости внутри себя, тогда как остальным нужно увидеть ее торжество во внешнем мире. — Он нежно ей улыбнулся. — Думаю, это-то ты и увидела в нем, девица, и думаю, что как раз это тебя и растревожило.
Она посмотрела ему в глаза и через мгновение улыбнулась.
— Уже не тревожит, Миротворец, — сказала она, — уже нет.
Глава 8
Вжик! — хлестнул прут, и Кьюлаэра вскочил, замычав, будто огретый хлыстом теленок.
— А ну тихо, неслух, — крикнул Миротворец. — Живо поднимайся и топай вперед!
— Куда? Зачем? — завопил Кьюлаэра.
— Куда и зачем — это мое дело, сопляк! Хватай свой мешок и иди!
— Но ведь ночь же!
— До рассвета недалеко, но еще темно, согласен. Чего испугался, сосунок? Темноты боишься?
— Ничего я не боюсь, трухлявая колода! — рявкнул Кьюлаэра. — А теперь убирайся и дай мне поспать! — Он отвернулся, чтобы снова улечься спать.
Вжик! — и прут снова хлестнул его по ногам.
— Вставай, я сказал! — крикнул старик. — Или мне взять палку потолще?
Он сунул прут за пояс, поднял посох и грозно посмотрел на Кьюлаэру.
Кьюлаэра смело встретил его взгляд. Несколько минут они молча смотрели друг на друга. Потом Кьюлаэра не выдержал и, ворча, пошел за мешком.
Миротворец утешающе сообщил проснувшимся гномам и девушке:
— К вам это не относится. Спите, встретимся на рассвете.
И, погоняя Кьюлаэру, он ушел во тьму.
Остальные, заспанно моргая, проводили их взглядом. Наконец Йокот выговорил:
— Мне это показалось или Миротворец правда подшучивал над Кьюлаэрой, хоть и ругал его?
— Если тебе показалось, значит, и мне тоже, — ответила Китишейн.
— А вам не показалось, что в голосе старика звучала и любовь? — робко спросила Луа.
Йокот помрачнел:
— Откуда?
Китишейн подумала, что в словах Луа могла быть правда. Но сказала она лишь:
— Не стоит из-за этого не спать, друзья. Давайте-ка ложиться.
— Верно, — согласился Йокот, и они все улеглись. Гномы скоро снова начали дышать глубоко и ровно, но Китишейн не заснула, она лежала, думая о Кьюлаэре и почти жалея его.
* * *
Миротворец и Кьюлаэра вернулись к рассвету, Китишейн сидела у костра, на вертеле вращались три ощипанных фазана. Кьюлаэра сбросил мешки, тяжело уселся у костра, свесил голову, дыша часто и хрипло. Китишейн стало жаль парня, и она протянула кружку кипятку, настоянного на травах. Кьюлаэра в изумлении уставился на кружку, но принял ее с благодарным кивком — правда, промолчал, с наслаждением вдохнул пар и отхлебнул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54