Если бы Антон
умирал... Антон меня помнит? Дети быстро забывают. Сколько людей
страдает и умирает от болезней, которые мы научимся лечить?
Научимся. Это слово тоже не имело смысла. Нет "потом". А я, из-за
какого-то там себя, не могу сейчас. Голова пуста.
Хрупко, хрупко... Только пустота не хрупка. Невозможно
выбрать поведение до опыта - и поэтому оно всегда возникает с
опозданием, вместе со шрамами и переломами на своем теле и на
телах близких. Но альтернатива - равнодушно повиноваться тому,
что велят большие дяди: ходи влево, ходи вправо - ив это время
думать о чем угодно, кроме дела, а вне приказов быть способным
лишь, соответственно темпераменту, благодушно сдувать пену с пива
или вопить "влип, Абрам!.." И где гарантия, что эти большие дяди
выстрадали то, что велят, а не были выдрессированы такими же
оболтусами? Да, да, все так, но ведь шрамы! Переломы! Ведь так
хрупко! И память тут же рассыпала соцветия грациозных формул,
повествующих об исчезающе малой вероятности и младенческой
беззащитности всех без исключения антиэнтропийных процессов
Вселенной. Но формулы лишь подтверждали неизбежность бед для
всех, кто пытается противостоять накоплению хаоса, - выход
следовало искать вне формул. Выход... Человек ломается, чуть
надави. Несломанный человек - это ребенок, он еще не боится
каждую ситуацию решать творчески, вкладывая всю душу, как
совершенно неизвестную и жизненно важную. Он еще уверен, что,
если ошибка и беда, кто-то любящий поможет. А у взрослого - лишь
внеэмоциональный инструментарий, технический набор стереотипных
подстраховок. Не хочу в стереотипы! Создавать хочу, создавать!
Как странно. Бежишь, бежишь - и вдруг...
Конь на скаку и птица влет.
Вспомни, как было. Не бежать невозможно. Каждая мышца поет,
звенит, словно парус. А теперь? Насилие над собой, становящееся
привычным, но не способное радовать. Истошный бег не к радости, а
от стыда. Радость дают лишь результат и его оценка - но не бег. А
тогда какая разница: бежишь ты, превозмогая боль, или причитаешь,
лежа в луже, - ведь всегда найдутся те, кто, лежа в соседней,
смогут лестно оценить, сколь мелодически ты стонешь, сколь
оригинален колер твоей крови, выставленной напоказ. В этом
всхлипе именно фа-диез, совершенно справедливо; и кровь хлюпает
так зычно, так жидко - и в то же время так, знаете ли, кроваво,
лучше настоящей... Дело лишь в том, с кем ты.
Шум дождя был мутным и зыбким. Внизу на лестнице стоял
кто-то, упрятанный в капюшон. Он прижимался спиной к облупленной,
крошащейся стене и, казалось, спал. Но когда Симагин наконец
двинулся вниз и прошел мимо, спящий поднял голову.
- Эммануил Борисович... - вздрогнув, пробормотал Симагин.
- Я давно вас жду, - сказал Вайсброд и чуть улыбнулся.
Проваленные глаза его лихорадочно блестели.
- Зачем? - ошеломленно спросил Симагин. - В такую погоду...
Вы же совсем больны!
- Подождите, - досадливо шевельнул рукой Вайсброд. Он
помедлил. Симагин напряженно ждал.
- В самое ближайшее время мне придется оставить должность и
заняться досужей беллетристикой, - сказал он. - Я совсем раскис,
так что все справедливо. Если вы, Андрей, в течение лет полутора
не разработаете методику резонансного лечения нефритов, вам
придется проститься со мной навсегда. Тише, не перебивайте! - Он
резко махнул в сторону Симагина. - Я приехал не дискутировать, а
информировать. Вам известно, вероятно, что заместитель директора
давно и серьезно питает ко мне ярко выраженную антипатию.
Известно?
- Известно, - после паузы сказал Симагин.
- Я полагаю, от его пика СДУ зашкалило бы все наши приборы,
но это сугубо мое личное мнение. Во всяком случае, я плачу ему
той же неприязнью, и у нас обоих есть к тому уходящие в глубь
веков причины. Так что тут опять-таки все справедливо. Но я имею
веские причины полагать, что эта антипатия перейдет - и начала
было переходить - с меня на вас, как на моего ближайшего ученика.
Подобный ход дел чрезвычайно повредил бы работе. Академическая
карьера Вениамина Ивановича начиналась с борьбы против
кибернетики, с доносов - такие люди остаются опасными при любом
политическом раскладе в стране.
- Эммануил Борисович...
- Вы в состоянии три минуты помолчать?
- Да, - после паузы ответил Симагин.
- Очень рад. Так вот. С тем, чтобы парировать этот процесс,
я уже довольно давно начал муссировать слух, согласно которому мы
с вами находимся в натянутых отношениях. Согласно этому слуху, в
частности, вы ждете моего ухода с нетерпением. С вашей
мальчишеской невоздержанностью выражений вы, надо сказать, делали
этот слух чрезвычайно доказательным.
- Эмману...
- Мне вполне сознательно помогали Аристарх Львович и
Верочка... Вера Автандиловна, которые полностью в курсе этих
сложных обстоятельств. Кроме того, я уж не знаю, как, но в Москве
вам явно удалось нейтрализовать Кашинского, до конгресса он
просто-таки ядом исходил в ваш - лично ваш! - адрес, а теперь
стал как-то очень выжидательно объективен. Мы берегли вашу голову
от этих дрязг, сколько могли, но теперь тянуть невозможно. Мой
уход на пенсию - дело недель. Все, что от вас требуется, Андрюша,
- сказал он с неожиданной мягкостью, - это, кто бы с вами ни
беседовал... директор ли, наш куратор ли, или кто-либо из
райкома, - не разрушать уже созданного впечатления.
Шумел дождь, и в лестничном воздухе висела промозглая
сырость. Оставляя темные следы, с улицы вошел человек,
отряхнулся, подозрительно глядя на Вайсброда и Симагина, пошарил
глазами по их рукам - не распивают ли, и полез вверх, по крутым
истертым ступеням. Слышно было, как он идет, идет, хрипло дышит,
накручиваясь на полутемные отсырелые пролеты, потом где-то
высоко-высоко стали гулко звенеть ключи, протяжно грянула дверь.
Эхо забилось между этажами, раскалываясь и дробясь о твердые
своды, и снова наступил заунывный плеск.
- Я его разрушу, - сказал Симагин бесстрастно.
- Это преступно. Вы подведете двух, а то и трех хороших
людей. Не считая меня.
- Вы мой учитель. Я не могу...
- А я могу?! - вдруг сорвавшись, старчески надсаживая
дряблый голос, крикнул Вайсброд и затряс бессильными кулачками. -
Щенок! Если бы я так!.. - С тяжелым хрипом он втянул воздух. - Вы
бы корпели в каком-нибудь ВЦ, или - в самом лучшем случае! -
читали, как сказку, работы японцев и немцев. И отставали бы на
десять лет! Но я дрался! Я маневрировал, да! Мой лучший друг
двенадцать лет делает вид, что меня не знает! Он уже академик! А
мы служили вместе! В одном артрасчете карабкались через Хинган в
сорок пятом! Другой мой друг, когда я тайком приехал его
проводить, плюнул мне в лицо. Теперь, между прочим, он работает у
того Маккензи, о чьей бороде вы говорили столь умильно! И
бомбардирует конгресс штата письмами, согласно которым
биоспектральные исследования в России ориентированы на создание
лучевого оружия! И уже я плюнул бы ему в лицо! - Он немощно
ударил себя в узкую грудь несколько раз. - Но он далеко! Но я
выиграл! Я нашел вас! И выучил вас! И мы обгоняем их на пять лет!
Не сметь испортить! Сопляк!! Эта страна получит амбулаторные
резонаторы первой! Эта!! Тем и так неплохо!!
Он был страшен. Он задыхался. Он полез в карман, долго не
мог в него попасть, потом вытащил какие-то таблетки и кинул их в
рот трясущейся ладонью. Откинулся на стену и закрыл глаза.
- Эммануил Борисович... - прошептал испуганный Симагин. -
Эммануил Бо...
- Не желаю больше слушать вас, - сорванным голосом просипел
Вайсброд, придерживая валидолину языком. - Вон отсюда, мальчишка.
Слюнтяй.
Они долго молчали. Все было сказано. Дело в том, с кем ты,
думал Симагин. Для кого ты. Дыхание Вайсброда постепенно
выравнивалось.
- Хорошо, - сказал Симагин. - Я подумаю. Вайсброд открыл
глаза.
- Расходиться, господа, будем по одному, - вдруг проговорил
он. - Вы - направо. Я, - он горько усмехнулся, - налево... Я на
машине, Андрюша. Вас подвезти?
- Благодарю вас, Эммануил Борисович, - безжизненно ответил
Симагин. - Я хочу пройтись.
- Дождь.
- Какая разница.
Они медленно вышли в сетчато дрожащую темноту. По крыше и
капоту бежевой "Волги", выколачивая глухую дробь, густо плясали
фонтанчики. Вайсброд открыл дверцу - внутри, в мягкой уютной
подлодке, затеплился свет. Молча сделал приглашающий жест.
Нахохлившийся Симагин, пряча руки в карманы, отрицательно покачал
головой.
- Жаль, вы не умеете водить машину, - сипло сказал Вайсброд,
садясь. - Гонщик из меня сейчас... аховый.
Звонко ударила в корпус дверца и защелкнулась в пазах.
Заурчал стартер, вскрылись алым светом габаритные огни. Едва
различимый за мокрым стеклом Вайсброд снял левую руку с баранки и
помахал Симагину - Симагин в ответ покивал внутри поднятого
воротника. Проливной дождь увесисто сыпался ему на плечи,
барабанил по обвисшей шляпе. Заходили, поскрипывая, "дворники".
"Волга" дрогнула и, расплескивая протекторами воду из луж,
покатила к арке проходного двора. Следом пошел Симагин.
Он обещал подумать. На углу Большого и Двенадцатой линии его
едва не сбил грузовик. На мосту Шмидта было просторно и ветрено,
твердый дождь гвоздил щеки, грохотали в рыжем свете фонарей
трамваи, и мост упруго подскакивал над водянистой бездной. На
набережной Красного Флота, прогремев парадными дверями, навстречу
вывалилась компания, весело и нестройно вопящая под гитару:
"Гоголь, Гегель, Бабель, Бебель - жидовня проклятая! Бля, и ты,
моя Маруська, сделалась пархатая! Гоголь, Гегель, Бабель, Бебель
- классика опальная! Бля, до жопы надоела их брехня моральная!"
На Театральной, из приоткрытых окон первого этажа консерватории,
слышалось с какой-то репетиции удивительно красивое девичье
многоголосье: "У девицы в белом лице румяны играют. Молодого,
холостого парня разжигают. А женатому тошно цаловать нарошно!"
Симагин шел сквозь дождь и даже не спешил - все было далеко. Так
далеко. Резонаторы были еще далеко. Но ближе остального. Дождь
утихал. На канале Грибоедова - в Никольском уже пробило
одиннадцать - Симагин вошел в будку телефона и позвонил
Карамышеву.
- Простите, Аристарх Львович, - сказал он. - Не разбудил
вас?
- Нет, что вы! Да-да, он, - добавил Карамышев в сторону, а
потом опять Симагину: - А мы просто-таки чувствовали, что вы
позвоните. Я слушаю вас, Андрей Андреевич.
- Я, собственно, у вас под окнами. Случайно, честное слово.
Я просто гулял. И, кажется, придумал, как спровоцировать
развертывание.
- Немедленно поднимайтесь! - взволнованно крикнул Карамышев.
Симагин помедлил, потом спросил осторожно:
- Но ведь вы, как я понимаю... не один?
- Мы с Верой Автандиловной занимаемся математикой дважды в
неделю... она будет очень рада вас...
- Прос-стите! - страдальчески сказал Симагин и рывком
повесил трубку. Вышел из кабинки. Мотая головой от стыда, отошел
к парапету и неловко, поломав три спички, закурил. Только теперь
он понял, как продрог. Карамышев. Сухарь. Молодец, Карамышев.
Верочка, легкая и радостная, как олененок.
Завидуешь? спросил он себя и, затягиваясь, честно ответил:
завидую. Хотел бы целовать ее? Да. Но, наверное, не смог бы.
Целовать и не чувствовать, что чувствовал, целуя Асю, - обман.
Она-то может подумать, что я чувствую именно так! Подло целовать
женщину, не ставшую целью. Но ведь и средством я не сделаю ее
никогда! Значит, не подло? Не цель, не средство - просто. Как
ласкают ребенка. Как согревают в непогоду. А стоит улечься пурге
- улыбнуться и продолжить путь, каждый - свой. И даже если путь
един - все равно как-то вчуже, как-то отчасти порознь: шажок
вместе, шажок врозь... Но еще страшнее и несправедливее - если,
сам лишь согревая в непогоду, для нее станешь целью. Достойно ли
это? Или совесть уже кренится под напором продуктов работы желез?
Опершись на парапет локтями, нависнув над каналом, он жадно курил
и чувствовал, как медленно растворяется, рассасывается стыд,
стянувший сердце тугим полиэтиленовым мешком. Укол был слишком
внезапным.
Резко ударила дверь во влажной ночной тишине. Симагин
оглянулся. Верочка, ослепнув со света, в наспех накинутом пальто
- как Ася когда-то, озиралась у парадного. Потом, заметив,
бросилась прямо через брызжущие лужи, по-девичьи трогательно
всплескивая в воздухе каблучками. Она так разогналась, что едва
не налетела на Симагина.
- Вы... - проговорила она, задыхаясь. - Вы неправильно
подумали!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37