И мне говорят: все очень неплохо, но
есть сексуальные передержки. Например, кожа. Причем тут кожа?
Поймите, это же де-ети! Подростки! Пусть ему понравятся ее
глаза... Валериан, кого от кого мы бережем? Мы себя от них
бережем, мы их боимся и делаем вид, что ничего не замечаем...
- Ты тоже сволочь, - сказал Вербицкий.
Пахло бензином, гарью, печеным асфальтом. Ляпишев не стоял.
Он неразборчиво бубнил о вере и вис на Вербицком. Черт, думал
Вербицкий, куда его денешь? Бросить бы на асфальт, пусть
валяется, хлам проклятый. Ляпишев начал икать совсем уже
исступленно, и Вербицкий, загнанно озираясь, привалил его к
ближайшей стене. Как по заказу, по переулку поперли прохожие,
таращась, будто пьяного не видели. Один даже прямо сказал вслух:
"Давненько я таких бойцов не видел! А если я милицию вызову?" -
"Ради бога!" - искренне ответил Вербицкий. Ляпишев навалился
двумя руками на стену, спросил удивленным и совершенно трезвым
голосом: "Да что же это такое?", а потом переломился пополам,
свесив голову ниже выкрутившихся рук, и в горле у него
заклокотало. Вербицкий бессознательно пытался сделать вид, что не
имеет к происходящему никакого отношения и стоит тут просто так,
любуясь ландшафтами. Выцветшая, как моль, скрюченная бабка
проползла мимо с туго набитой кошелкой, глядя укоризненно и
опасливо. "Ты - моль, не я!.." Ляпишев отбулькал свое и заперхал,
пристанывая; лицо его было зеленым, глаза спрятались. С каждым
выдохом из него вырывалось: "О господи... О господи... О
господи..." Бога ему подавай, подумал Вербицкий. Ему хотелось
убить Ляпишева. И всех прохожих. И всех. Из-за угла вывернули
парень с девушкой, у нее в руках был огромный букет сирени. Прямо
Надя и Сережа, подумал Вербицкий. Они увидели Ляпишева и
брезгливо перешли на другую сторону.
В такси Ляпишев ехать не мог - мутило; в трамвае не хотел.
Он рвался в бой и падал, когда Вербицкий его отпускал, чтобы,
например, пробить талон. "Я его отключу! - грозно ворчал он. - Я
детский!" От него разило невыносимо. На них смотрели. Чудом их не
сгрябчили по дороге.
Жена Ляпишева равнодушно глянула на висящего мужа и сказала:
- Бросьте на диван.
Вербицкий бросил. Ляпишев, вылупив кадык, завалил голову
назад; рот у него разинулся, нога свешивалась на пол.
- Противно? - спросила жена.
- Приятно.
Она понимающе кивнула.
- Спасибо, Валера. Зайдите.
- Не стоит, пожалуй.
- Ну хоть на пять минут. Я вас кофейком побалую. На вас лица
нет. Да и мне одной тут с ним...
Они прошли на кухню. За стенкой вдруг раздался оглушительный
храп, и жена вздрогнула, лицо ее перекосилось гримасой животного
отвращения.
- Уйду я от него, - сказала она вдруг. - Хватит.
- Опомнитесь, Рита, - ответил Вербицкий, рефлекторно
принимая вид сострадающего. - Столько лет вместе...
- Вот именно. Восемнадцати, дура, вышла за него. Такая
любовь - ах! Молодой, талантливый, добрый. Глаза светятся, детей
ласкает. С братом моим младшим души друг в друге не чаяли, только
и разговору: когда пойдем опять играть к дяде Коле? Ну, думаю,
судьба. Теперь брат приходит из плавания, сквозь зубы цедит;
брось, пока не поздно, эту падаль... Нет, не поздно. Мне двадцать
восемь только, и я твердо знаю теперь, что главное в мужчине - ум
и деньги.
- Рита, - спросил Вербицкий, с нетерпением глядя на
кофейник. - А почему у вас нет детей?
- От этого? - с искренним ужасом произнесла Рита. Вербицкий
пожал плечами. - Ну, сначала, знаете: рано, я хочу любить только
тебя... Потом - субсидии. Я, девчонка, кормила этого гада, и
училась, и работала, и тексты его вычитывала, пока он форсил и не
мог пристроить ни одной рукописи. Какие тут дети. Теперь-то он
пожиже стал - то ли водка, то ли на роду так написано... Да и
слава богу. Надо, надо сначала. Громадные деньги по стране ходят
- а этот сидит и буковки пишет!
- Вот как, - проговорил Вербицкий.
- А вот вы почему до сих пор один? - спросила она чуть ли не
с намеком. - Неужели не нашли женщины настоящей?
- Нашел, - ответил Вербицкий. - Знаете, совсем недавно. Он
замолчал. Что я леплю, промелькнуло у него в голове. И вдруг
будто ощутил снова, как проносится мимо недоступный сгусток
животворного огня. Дохнул солнечным жаром и улетел... Вербицкого
затрясла нервная дрожь. Да что это я, подумал он смятенно. И
небрежно уронил, тщась развеять наваждение:
- Она, правда, замужем...
- Вы так спокойно это говорите.
- Потому что мне это не помешает.
- Как вы в себе уверены, - проговорила Рита мечтательно.
- Да, - просто ответил Вербицкий, - я в себе уверен. Она
вздохнула и сняла кофейник с плиты. За стеной раскатисто, жирно
храпел Ляпишев.
- Я любуюсь вами, - призналась она. - Вы настоящий. Сильный,
но не подонок. Сейчас таких мало, все дергаются, пыжатся...
Завидую той женщине.
Я устал. Я устал, устал, устал же. И от тех, и от этих.
Устал быть на грани, на острие, одной ногой здесь, другой - там;
я уже знаю все, что происходит здесь, все угрозы и язвы, что
вызревают здесь, выгнивают; но я хочу до сих пор того, чего хотел
там, люблю, что любил там... И потому меня не слушают нигде.
Устал, устал, устал. Что меня добьет? Ведь это не может длиться
долго. Я уже не возмущаюсь ими, лишь боюсь, что сам стану таким
же. Страшно же! Я так больше не могу, помогите хоть кто-нибудь!
Мне ничего не надо. Ничего. Почему я должен плутать в этом
гноилище вечно, ведь есть же иное. Хочу туда. Я ни на что не
претендую, ничего не попрошу, ничего, клянусь, лишь вздохнуть,
почувствовать воздух чистый и живой, убедиться, что есть
совершенно иной мир, пусть по-своему несовершенный, но совершенно
иной, пронизанный светом, радостью бытия...
Он думал так, но сам бежал все быстрее, и прикидывал, есть
дома Симагин или еще, дай боже, все-таки нет.
3
Симагин был.
Он был розовый и улыбающийся. Он был в синих пузырящихся
трениках, в майке. В его руке был шланг воющего пылесоса.
- У-у-у! - радостно взвыл он пылесосу под стать и, выпустив
звякнувший шланг, вцепился в ладонь Вербицкого. - Привет! Ну ты
просто как летучий голландец! Влетай, влетай! Только я закончу,
а? Три секунды... Пока мои гуляют, - он наклонился за шлангом,
треники обтянули поджарый мальчишеский зад. Вербицкий отчетливо
ощущал неприязнь. Он тщательно, почти демонстративно вытер ноги -
Симагин этого не заметил - и прошел в комнату. Ты тоже сволочь,
мысленно сказал он Симагину и от нечего делать принялся
рассматривать книги на полках.
Осмотр удручал. Особенно нелепо выглядела "Четыре танкиста и
собака", вбитая между двумя томами польского издания лемовской
"Фантастики и футурологии".
Нудный вой затих.
- Аське сюрпризон, - радостно сообщил Симагин, свинчивая
шланг. Палец себе прищемил, что ли - зашипел: - У, зараза...
Валер, ты замечал, что для кого-то что-то делать гораздо
приятнее, чем для себя? И получается лучше...
- Заметил, заметил... Нельзя так обращаться с книгами,
Андрей. Себя не уважаешь, так хоть их уважай! Что это такое?
- А! - засмеялся Симагин. - Это я фотографии распрямляю.
Глянцевателя нет, так я дедовским способом... - он с трудом, едва
не выдрав полку из стены, извлек раздутого Пшимановского.
- Варвар!
- Хочешь посмотреть? - спросил Симагин, вытряхивая
фотографии из книги. - Это мы в конце мая на перешеек выбрались.
Тепло, березулечки зеленые такие, как в дыму...
Вербицкий увидел Симагина. Ты мне здесь-то поперек горла
уже, подумал он. Симагин, в тех же трениках и завязанной на пузе
узлом безрукавке стоял, приставив ладонь ко лбу, и картинно
всматривался в даль. На плечах его сидел этот мальчик... Антон. И
всматривался так же. На следующей фотографии Ася раскладывала на
траве какие-то припасы. Здесь Вербицкий задержался чуть дольше.
Волосы ее свесились вперед, и лица не было видно.
- Там есть место чудесное, - рассказывал Симагин, -
маленькое озеро, понимаешь, вокруг сплошной лес, а оно маленькое
и глубокое, как чашечка, изумрудное такое...
Затем Вербицкий снова увидел Симагина и Антона. Они стояли
лицом друг к другу и козыряли, одинаково выставляя грудь. Рядом
торчала воткнутая в землю коряга, на которой развевался не то
носовой платок, не то косынка. Играют, подумал Вербицкий. И у них
свой пуп - игра. Сашеньку бы на них натравить. Он взял следующую
фотографию и ощутил болезненный, тупой толчок. Ася, в светлом
купальнике и пиратски повязанной косынке, стояла, подбоченясь, и
подмигивала объективу. Она улыбалась. Это была та самая улыбка.
Асю никто не видел, кроме Симагина, - она улыбалась для него. От
него. От него, мучительно осознал Вербицкий, от того, что рядом -
этот... Он отвел глаза, а потом снова уставился на фотографию,
пытаясь привычным животноводческим разбором статей успокоить
себя. А она ничего, думал он старательно. Не Аля, разумеется, да
и не та лабораторная мурмулетка, но - ничего. Тонкая талия. Грудь
маловата, пожалуй. Взгляд. Проклятье, подумал Вербицкий, поспешно
хватая следующую фотографию. В застывшем полыхании брызг,
взламывая сверкающее зеркало воды, плыл Антон - у него были
надуты щеки и зажмурены глаза. Потом он же болтался на толстом
суку приземистой корявой сосны, пытаясь, как видно, подтянуться.
Потом на этом же суку, поджав длинные тощие ноги, на одной руке
висел Симагин и делал героическое лицо, Антон же стоял рядом,
задрав голову, и завистливо кусал палец. Потом...
С паническим вскриком Симагин выхватил пачку.
Перед мысленным взором Вербицкого медленно появилось
мелькнувшее изображение: Ася, нагая, сидела на полотенце, и
улыбалась смущенно и неярко. Мокрые волосы длинными острыми
языками скатывались на грудь.
- Дай сюда, - с деланной непринужденностью протягивая руку,
велел Вербицкий. Он был уверен, что Симагин отдаст. - От нее же не
убудет.
- Нет-нет-нет-нет, да ты... ты-ты-ты что, - забормотал
Симагин, заикаясь от волнения. Он спрятал фотографии за спину и
даже отбежал. - Ты что! Вот черт... Да нет же!
- Ханжи вы, - опуская руку, равнодушно сказал Вербицкий.
Сердце его колотилось.
Симагин удрал в другую комнату, и слышно было, как он лазает
по каким-то ящикам, пряча фотографии подальше. Когда он вернулся,
лицо и уши у него пылали по-прежнему.
- Ты только ей не говори, ладно?
- Да перестань. Только мне и разговору с твоей женой. Там
что, вся пачка такая?
- Да нет... - Симагин с силой провел по лицу ладонью.
- Смотреть на тебя противно.
- Ладно... Вот что я лучше покажу! - он опять побежал в
соседнюю комнату. - Смотри, какая бумага красивая!
Бумага была действительно хороша - тонкая, приятная на
ощупь, со светло-зеленым узором в виде стилизованных веточек
сосны.
- Это специальная бумага для дружеских писем, - проговорил
Симагин. - Мол, дружба наша крепка и не теряет цвета, несмотря на
зиму... Хочешь, я тебе на ней письмо напишу?
- Откуда у тебя?
Симагин взял у него листок и перевернул - там были
иероглифы, небрежно и изящно написанные то ли очень тонкой
кистью, то ли хорошим фломастером.
- Видишь, написано красиво: Такео Сиратори. Это их главный
биоспектралист.
- Так ты что же, - со злобой спросил Вербицкий, - и
по-самурайски наборзел?
- Да нет, - смутился Симагин, - по специальности чуток...
Помню, первое письмо писал ему, так две фразы ухитрился
иерошками. Ну, а потом по-английски, тут мне Аська первый друг.
Она ж на европейских, как на родных, и Антона дрессирует вовсю...
А Такео уязвился! В Касабланке подскочил потом и обращение
по-нашенски исполнил...
- А как ты в Марокко-то попал?
- Чудом, признаться. Это отдельная эпопея... Собственно, там
был первый наш международный конгресс. А второй через месяц в
Москве будет.
- И как Касабланка?
- Как-как... - Симагин помрачнел. - Аська уж ругала меня за
нее. Ни черта не видел. Бланка и есть бланка, все белое, сверк.
Западные немцы тогда потрясающую методику вводили, мы из них
вытрясли, что могли. Треп до посинения. Есть там такой мужик -
фон Хюммель его фамилия. Ох, башка, доложу я тебе!
Эта болтовня уже прискучила Вербицкому. Вот чем оказывается
на поверку мир, наполненный радостью бытия, - миром инфантилизма.
Ася не возвращалась.
- А вот и мои! - вдруг вскрикнул Симагин и с просиявшим
лицом кинулся к двери.
- Где?
- А на лестнице. Лифт громыхнул. По-Аськиному... Вербицкий
поджал губы - он ничего не слышал. Но Симагин уже распахнул
входную дверь с криком: "Я вас учуял!", и голос женщины отвечал
ему весело, и дверь лязгнула снова, и в коридоре зашептались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37