Больно, больно, больно... Сволочи,
они и сюда уже добрались со своими формулами. И это
омерзительное, привычно-высокомерное ученое "мы". Мы, Симагин,
царь всея Руси... Все, пора атаковать.
- И это не кажется тебе подлостью?
- Что? - опешил Симагин.
- Разработка методов механизированного манипулирования
психикой... Ч-черт, - сказал Вербицкий, тронув опустевшую пачку
сигарет. - Курево кончилось.
Симагин виновато развел руками, а потом с осененным видом
вскочил.
- Аська где-то прячет, наверное, - проговорил он и,
заговорщически подмигнув, вылетел из кухни. А Вербицкий вдруг
представил, как Симагин входит в комнату, а женщина эта - в
постели. Ждет. Когда он придет. Когда я уйду, ждет.
- Ась, ты ведь никоциану прячешь где-то, а? - просительно
сказал Симагин, войдя и прикрыв дверь. - Я отвернусь, а ты,
пожалуйста, подари штучки три. У Валеры кончились.
Ася холодно глядела исподлобья.
- Вы шумите, - сказала она отчужденно. - Он скоро уйдет?
- Да тише, - испугался Симагин. - Там же слышно все.
- Антошке тоже все слышно. Симагин смущенно помялся.
- Так дашь?
- Когда я чуть подымлю, ты вопишь полдня, что квартира
провоняла и ты не ощущаешь себя дома. И я, как дура... А этот
твой уже целую пачку...
- Ужас, - признался Симагин шепотом. - Как паровоз. Аж глаза
слезятся...
Ася секунду смотрела на него, потом сказала: .
- Можешь не отворачиваться. Я больше не буду никогда. Она
откинула одеяло и тут же вновь резко набросила на себя.
- Нет, отвернись.
- Ася, да что с тобой?
- Отвернись, я сказала. И скорей, Вербицкий заскучает.
Симагин отвернулся. Он стоял лицом к двери и ничего не мог
понять.
- Возьми, - раздался Асин голос. Она уже укуталась до шеи,
будто мерзла, и на журнальном столике лежала полупустая,
покомканная пачка.
Он подошел и сел на край постели. Ася отодвинулась.
- Асенька, - произнес он тихо. - Что-то случилось? Она
взялась за книгу, будто не видя и не слыша.
- Он чем-то тебя обидел, пока меня не было? Да? Нет?
- Симагин, - сказала Ася устало. - Ну кто он мне, чтобы мочь
меня обидеть? Это можешь только ты.
- Я? Асенька, ну это правда, совершенно случайно я
заработался, сегодня же у нас впервые...
- Андрей! Ты ему рад-радешенек, а у него глаза мертвые, он
подлец. Он смеется над тобой, презирает, он враг тебе и нам. Он
через труп твой пойдет!
Симагин встал.
- Ася, - сказал он серьезно, - я не знаю, почему у тебя
такое идиотское настроение, но либо объясни, либо держи его при
себе. Я с ним десять лет не виделся, а ты все портишь! Стыдно! -
он захлебнулся негодующе.
- Какой же ты дурак, - потрясенно ответила она, глядя ему в
глаза.
Он вздрогнул.
- Мы поссоримся, - отчеканил он.
Он ушел. Она чуть не расплакалась. Он ушел. И в дверях
взглянул на часы. Он даже не подозревал, что этим ее добил. Его
"Полетик" давно стал символом. Она всегда ловила момент, когда
Симагин, ложась, снимал часы. Это значило: сейчас. На миг она
словно бы ощущала раздвигающее, пронзительное движение, с которым
Симагин входил в нее, - и сердце валилось в звонкую глубину. Она
уткнулась в подушку.
Вербицкий презрительно повертел пачку, выщелкнул сигаретку,
закурил.
- Дамская травка...
- Что же ей, махру сандалить? - пробурчал Симагин. Вербицкий
усмехнулся.
- За это время ты научился разговаривать, - похвалил он. -
Поздравляю.
- Да-да, - ответил Симагин, думая о чем-то своем.
- Так вот. Подавление собственных мотиваций - преступно и
подло. Ладно, пусть вы не способны создавать людей
запрограммированных - хотя не факт, что не научитесь попозже. Но
вы научитесь создавать людей одинаковых. Нормальных. А всякая
гениальность - это отклонение, уродство. Вы сделаете всех
жизнерадостными кретинами без малейшей ущербинки, без
индивидуальности, без всякой способности к творчеству!
- Да я как раз хочу, чтобы не гибла возможность к
творчеству!
- У кого? У согласных и веселых? Что они могут?
- Погоди. А обычное лечение нервных болезней ты принимаешь?
- Да. Здесь разница. Вы лишаете человека способности
выбирать, бороться с собой, побеждать себя...
- Ну, знаешь, есть куда более интересные и нужные занятия,
чем постоянная борьба с собой.
- Да-да. Маршировать во славу рейха, например. Электронный
фашизм ты предлагаешь. Насилие над сознанием!
- Да ведь к хорошему же!..
- Кто скажет, что хорошо, а что нет? Местком? Партком?
- Да погоди, Валерка, очнись! При чем здесь местком? Если
человека лечат, ле-чат, от болезни, если он мучиться перестает -
хорошо это или нет?
- Смотря от чего он мучился! Не мучаются только идиоты. Вы
лишите человека индивидуальности. Пусть уродливой, больной - но
только такие и способны к творчеству!
- Как раз больной-то уже мало способен к творчеству! Он,
знаешь, только болячки свои лелеять способен. А если этот твой
сильно индивидуальный параноик башку кому-нибудь раскроит
кирпичом - это не насилие? Кто ответит за преступление?
- Дело не в преступлении! Дело в том, что этот параноик, как
ты говоришь, видит мир так, как, быть может, никто до него и
никто после него! И этим он важнее, нужнее миллиона добреньких
обывателей!
- И ты еще обвиняешь в фашизме меня?!
- Вы перестанете орать или нет?! - болезненно крикнула Ася
из темноты коридора. - Как же можно?..
И исчезла, призрачно мелькнув светлыми крыльями халата. У
нее, оказывается, роскошные ноги, смятенно осознал Вербицкий. С
побитым видом Симагин встал.
- Сволочи мы... - прошептал он. - Слушай, Валер... малгаб
проклятый... прости. Может, мы пойдем, а? Я провожу...
Вербицкий издевательски усмехнулся. Так издевательски, как
только сумел - потому что опять звенела проклятая струна.
- Ну, проводи, - разрешил он.
Дождь перестал, но было промозгло, и темень стояла такая,
что хоть глаз коли, в белые-то ночи; одно название от них
осталось, небо чугунное, а тошнотворный, липкий воздух будто
напустили из газовой плиты. Да, не забыть бы, завтра в институт
идти, в симагинский институт, а ведь встречаться-то с Симагиным
мне больше не хочется; вся жизнь - это далеко не то, что хочется,
это всего лишь "надо", и вечно взбадриваешь себя тем, что в
результате очередного "надо" может появиться нечто интересное, но
интересного не появляется... будь проклято и бетонное "надо", и
трухлявое "интересно", не могу больше, не могу, правда.
Дождь перестал, было темно, тепло и душисто, как в южном
саду. Симагин с удовольствием вдыхал влажный стоячий воздух,
напоенный запахами влажной июньской зелени. С Асей бы выйти
погулять на сон грядущий... Ася. Ах, как неладно, и что это на
нее нашло? А посидели здорово, как встарь, всласть - только
объясняю я неумело. Надо было не горячиться, а сразу оговорить,
что потенциал сознания - то есть несовпадение воспринимаемого
мира и представления о мире - есть один из базисных параметров
личности. Ноль - человеку, в общем-то, несвойственная, чисто
животная адекватность, влитость в окружающее. Ни о каком
творчестве тут и речи быть не может. Дальше область малых
рассогласований, которое встречаются чаще всего, но не
обеспечивают выраженного творческого выхода. Еще дальше - область
рассогласований оптимальных. Человеку кажется, будто он мыслит и
действует единственно возможным образом, а на деле чуть ли не
каждым поступком и представлением нарушает стереотипы и создает
новое, иногда нелепое, а иногда очень нужное миру. И область
патогенных рассогласований. Они настолько велики, что не имеют с
миром точек соприкосновения, отвергаются им. Вот тут-то
отторжения конструктивных областей неизбежны. Проблема в том, что
с ростом экономического перенапряжения и политической
централизации нарастает жесткая организованность,
регламентированность поведения, а это сдвигает группу патогенных
рассогласований все ниже, заставляя ее откусывать от группы
рассогласований оптимальных самые лакомые куски. И
противопоставить этому жуткому процессу, кроме ахов и охов, пока
нечего... Надо было сказать. В следующий раз обязательно скажу.
Валерке должно понравиться, раз уж он так за шизиков горой.
Сейчас, пожалуй, уже не стоит все сначала - он устал чего-то, вон
лицо какое больное...
Они разошлись у остановки - автобус подъезжать не торопился,
и Вербицкий милостиво отпустил Симагина домой. Тот почти побежал
и сразу пропал в парной мгле между домами. Вербицкий смотрел
вслед и думал: к ней, к ней... Обида жгла.
Он круто развернулся и подошел к будке телефона. Этого еще
не хватало, с бешенством думал он, шевеля губами и припоминая
номер. Никакой хандры, на это у меня ни сил, ни времени. Клин -
клином.
- Аля? - спросил он ласково и задушевно, когда певучий
женский голос откликнулся на том конце. - Ты меня еще ждешь?
- Я всегда тебя жду! - страстно выкрикнула она.
- Правда? - он вдруг даже растрогался.
- Конечно, - ответила она обычным голосом. - Черт возьми,
кто это?
Ты совсем захирел, произнесла она, когда он, весь в мыле,
откатился на другую сторону широченной тахты. Потом неспешно,
будто была одна, закурила. Он вырвал у нее сигарету, жадно
затянулся несколько раз и отдал брезгливо. Тебе всегда мало,
хрипло сказал он. Она усмехнулась и для верности спросила: могу
считать себя свободной, полковник? Он не ответил, скривился
издевательски - так издевательски, как только сумел - и она ушла
в душ. А он закинул руки за голову и стал смотреть в высокий, с
лепным бордюром и лепной розеткой, потолок. Переносье горело от
подступивших слез.
Когда она вернулась, Вербицкий спал. Он утробно, глухо
всхрапывал, его веки влажно и как-то гнилостно отблескивали в
сочащемся из далекого коридора свете хрустальных бра. Ироничная
маска расклеилась на его лице - лицо обвисло и стало
тестообразным. Быстро он стареет, подумала Аля, стоя над ним и
щурясь. Вербицкий вдруг застонал во сне - тоненько-тоненько, как
ребенок, которому приснился Бармалей. Ее передернуло. Бродя по
громадной квартире, среди смутно мерцающих глыб помпезной
сертификатной мебели, она еще долго курила. Чувство, будто в нее
выплеснули целое ведро гниющих нечистот, не удавалось снять - ни
душем, ни сигаретами. Хотелось разодрать себя и тщательно
прополоскать изнутри. Больше я так не могу, думала она. Нет, нет,
нет. Вайсброд. Или как там тебя, не помню, кажется, Андрей.
Сделайте что-нибудь, пожалуйста. Сделайте чудо. Ведь нельзя,
чтобы это продолжалось - до старости, до смерти, всегда, ничего
иного; нельзя, я же ни в чем не виновата, я не могу так больше.
Она натянула пижаму на отвратительное безупречное тело, зажгла
везде свет и, заглядывая в бумажку, где по пунктам было аккуратно
зафиксировано, что просил по телефону муж, собрала сумку на
завтра - завтра в госпитале был впускной день. Спать она пошла в
комнату дочери.
Задыхаясь от бега, Симагин влетел домой. Свет не горел
нигде. Чувствовалось, Ася проветривала, но дымом провоняло все -
занавески, одежда... На столе в кухне стояла ваза с аккуратно
усаженными в нее гвоздиками, и сердце Симагина подпрыгнуло:
помирились! Он босиком пошлепал в комнату, на цыпочках приоткрыл
дверь к Антошке. Антошка едва слышно, равномерно сопел. Спит.
Ася спала тоже.
Затаив дыхание от осторожности, он заполз под одеяло.
Кажется, не разбудил.
Она была рядом. Даже не прикасаясь, он ощущал, какая теплая
и нежная она, та, что рядом. Он долго смотрел ей в затылок,
разбросавший по белеющей во мраке подушке непроницаемо черные
вихри. Разбудить? Просто сказать, что вернулся, и все. Будто не
ссорились. Или она еще сердится, и рассердится, что я не даю ей
отдыхать?
Она слышала каждое движение. Как раздевается. Как ходит,
заглядывает к сыну. Как дышит - стараясь не дышать. Потом диван
оглушительно заскрипел и ощутимо прогнулся под осторожной
тяжестью его тела. Ася нелепо позавидовала дивану. Прильнуть
хотелось так, что внутри будто бы обозначилась и набухла
судорожно скрученная, готовая лопнуть пружина. Она была накалена,
наверное, докрасна. Затылком Ася чувствовала его взгляд. Но я же
сплю. Сплю и все.
Или повернуться и обнять, будто ничего не произошло?
А он объяснит снова, какой Вербицкий замечательный и какая я
эгоистка...
Так они уснули.
2
Ощущение бессмысленности только усилилось после визита в
симагинский институт, и совершенно унизительной стала память о
вчерашнем припадке альтруизма, о приподнятом чувстве, с каким он
шествовал к Симагину в его вылизанный трехклеточный скворечник -
чувстве, близком к светлой гордости;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37