Я буду тихонько-тихонько. Можно? Симагин разрешил. С
полминуты она действительно вела себя обещанно - только с
бесконечной осторожностью, едва касаясь, рисовала что-то у него на
груди подушечками пальцев, - а потом не выдержала, разумеется:
уселась, подтянув колени к подбородку, и начала. А у них
бельчонок дома живет, представляешь? И не в клетке, не в колесе,
а по квартире скачет, веселый такой, рыжий! Провода погрыз. К
людям сам пристает - на спинку опрокидывается и требует, чтобы
пузень щекотали. Пушистый, ушастенький такой, хвостатенький! И
она принялась руками показывать, какой он ушастенький, а всем
остальным - какой он хвостатенький. Глаза у нее сверкали
звездами. Валентина такую пеньюрашку отхватила - я сразу
подумала: вот бы тебе понравилось! Совершенно безнравственный:
прозрачный-прозрачный, и две пуговки всего, одна на груди, другая
вот тут, чуть шагнешь, и он вразлет. По твоей милости, между
прочим, меня за одинокую приняли! Один хмырь все танцевал со
мной... Ну-ну, и что дальше, подозрительно спросил Симагин,
слегка просыпаясь. А ничего, посмеивалась она. Целоваться хотел.
До дому меня подвез. Такой интеллигентный, непьющий, с машиной...
Ты что, с ума сошла? Конечно, сошла. Знаешь, как торопилась?
Думала, ты волнуешься, почему не иду, от окошка к окошку скачешь.
Нет, погоди, Аська, - он что, тебе понравился? Здра-асьте! С
каких это пор мне кто-то нравится? Я тебе русским языком говорю -
к тебе торопилась. А тут человек предлагается. Думаешь, мне
интересно одной в первом часу трамвай искать? Авантюристка ты,
Аська... А ты не знал? В детстве я всегда была миледи. Черта
лысого меня Д'Артаньян догонял!
Еще минут пять Ася тараторила, а потом вдруг осеклась,
растерялась и сказала удивленно: "Вот и все". Симагин засмеялся,
счастливо глядя на нее, и спать ему совершенно уже не хотелось -
спать ему хотелось, когда, покидав барахлишко в чемодан, он шел с
Антошкой по улице, до краев залитой солнцем. Антон старательно
помогал ему нести, так держась за ручку чемодана, что приходилось
тащить и чемодан, и Антона. Ничего, тешил себя Симагин, скоро
отдых. Конгресс, вдвойне приятный оттого, что мы наверняка
впереди, а потом отдых. Воздух, напоенный душистым сиянием
луга... и узенькая Боярынька, укутанная зарослями орешника,
ивняка, благоуханной крапивы - с нею так любит воевать Антон,
лихо прорубая ходы к речке, где вековые ветлы, увитые хмелем,
роняют ветви к таинственной сумеречной воде... и сияющий туман
Млечного пути, призывно распахнутые созвездия, оранжевый факел
громадной луны над серебрящимися яблонями, неистовый стрекот
ночных кузнечиков, сеновал... и Ася, Ася - в телогрейке, которая
ей велика; в купальнике, покрытая искрами капель!.. И - покой.
Можно спать вволю, никуда не торопясь, безмятежно чинить что-то,
стругать, пилить, и опять Антон мельтешит под ногами, тискает
пахучую желтую стружку, делится соображениями, что она живая,
только спит, оттого и свернулась колечком, и сам смеется и не
вполне верит себе, и просит дать ему задание... и Ася кричит из
оконца: "Мужики-и-и!" И мужики идут обедать, с сожалением оставив
неторопливую работу, и маленькая мама оспаривает с Асей право
разливать томленые в русской печке щи, и Ася, конечно, побеждает.
А потом - степенные послеобеденные беседы, отец курит, присев на
ступени крыльца и держа папиросы как-то по особенному,
по-деревенски - в городе он держит совсем иначе, а Ася в Лешаках
не курит никогда, а Антон грызет морковку... В подполе
перегородки подгнили, но в этот год подновить уж не успеем;
белые-то отходят, надо сходить, сходим-ка завтра за Мшаники,
помнишь, там еще Гришки-то Меньшова кобель ногу подвихнул в то
лето, как ты диссертацию к защите подал... ну, на Купавино через
бор, от развилки налево, сосна там молнией побита... А у сосны, -
Симагин помнил с детства - просторная поляна: трава по пояс,
цветы, цветы. Воздух горячий, смоляной, медовый, обстоятельные
шмели с гулом плавают в мареве...
- Ты чего молчишь? - спросил Антон. - Ты засыпаешь? Или ты
не рад, что меня взял?
- Да нет, - возмутился Симагин. - Просто подумал: мама
проснется одна, кто ее покормит?
- Нас она кормит, а себя что, что ли, не сможет?
- Да ведь это другое дело. Других кормить приятно, а себя -
скучно. Детеныш ты, Антон.
- Нет, - возразил Антошка, - я взрослый.
- Это почему?
- А все говорят. Совсем большой и не по годам развитый.
- Ты им не верь, - твердо сказал Симагин. - Ты сам подумай:
разве настоящему взрослому так скажут?
Антон призадумался. Потом нерешительно проговорил:
- Нет, наверное...
- У тебя есть еще время взрослеть, и я тебе в этом даже
завидую, Тошка. Тяжело работать, как взрослый, когда еще не
вполне взрослый. Взрослость измеряется силой человека, а сила
измеряется тем, скольким людям человек может помочь.
- Да-а? - удивился Антон. - А я думал - сила это когда...
ну... и драться тоже...
- Это совсем другая сила. Она измеряется в лошадиных силах -
помнишь, я рассказывал? Она тоже нужна, правильно. Но сейчас я не
про лошадиную силу, а про человеческую. Чем человек слабее, тем
меньше умеет помогать. Он хороший, не злой - но не умеет.
Например, друг ногу сломал, а тот стоит рядом и: говорит:
"Ах, как я тебе сочувствую, ах, как тебе больно, ах, да кто
же нам теперь поможет?.."
- Это только старые бабушки так говорят, - обиделся Антон. -
Надо не болтать, а наложить шину.
- Ну, и как ее накладывать?
Антон насупился, а после паузы сказал с просветлением:
- А хорошо быть врачом. Приходит больной, мучается - а ты
что-то такое сделал, и он уже здоровый. Засмеялся и побежал на
работу. Здорово, правда?
- Правда, - сказал Симагин.
- Я буду врач, - сообщил Антошка. - А ты почему не врач?
- А я врач. Я самое лучшее лекарство изобретаю.
- А когда ты его изобретешь?
- Не знаю, Антон. Это трудно.
- Ты его изобретай скорей. Девочка Лиза из нашего класса
очень часто простуживает гланды и заднюю стенку, а когда ее нет,
мне скучно и даже уроки хуже учатся.
- Извини, Антон, но ко второму классу я не поспею, -
улыбаясь, сказал Симагин. - Однако ты не думай, я стараюсь.
- Да уж я знаю, - важно поверил ему Антон. - Уж ты
работаешь. Вовка меня и то спрашивает: твой папа всегда с вами
живет или не всегда? - ехидновато-приторным голоском Виктории
передразнил он. - Его папа всегда приходит с работы в семь,
садится к телевизору и больше никуда уже не девается до следующей
работы, - Антон подпрыгнул, меняя шаг, чтобы пристроиться с
Симагиным в ногу, - А мама почему не врач?
- Она тоже врач, - не задумываясь, сказал Симагин. -
Помнишь, я часто прихожу усталый, грустный... А она меня сразу
вылечивает.
- А еще помню, как мы с мамой пошли в кино без тебя, и она
только и смотрела кругом, и у нее все время делалось такое лицо,
как когда ты приходишь. И сразу пропадало. А ты был дома
грустный, а когда мы пришли, сразу вылечился.
У Симагина стало горячо в горле.
- Ну, вот, - проговорил он мягко. - Ты же все понимаешь.
Плохое настроение - это болезнь. Опасная и заразная.
- Да-а? - Антон задрал голову, заглядывая Симагину в лицо
пытаясь сообразить, не шутит ли он. Сразу споткнулся, конечно.
- Да-а! - в тон ему ответил Симагин, и Антон заулыбался. -
Мама и на работе всех вылечивает, кто грустный и нервный, я
видел. Только меня ей лечить приятнее, поэтому она всегда со
мной.
- А тебе ее лечить приятнее, поэтому ты всегда с ней, -_
заключил Антошка.
Интересно, что он думает сейчас, прикидывал Симагин, глядя
сверху на темную Антонову макушку. Сколько из того, что сейчас
сказано, отложится там? И даже не сколько, а - как? Совершенно не
могу представить. Он думал так, а разговор катился: как лечат
друг друга мама и папа, как лечат друг друга знакомые, как лечит
друга друг... и что это - друг...
- Представь, что вы где-то делаете революцию. И министр
обороны старого правительства вроде бы человек хороший и
прогрессивный. Может, даже вас поддержит. А может, и нет. Может,
он специально притворяется, чтобы войти к вам в доверие, все
выяснить и предать. И вот ты ему веришь и считаешь, что надо все
рассказать, - тогда он вас поддержит армией. А твой лучший друг
не верит, он считает, что министр вас обманывает.
- Какой же он друг, если по-моему не считает? - обиделся
Антошка.
- Твой самый лучший. Вы с ним вместе выросли, вместе сидели
в тюрьме у старого правительства, вместе бежали. Он тебя спас от
смерти, потом ты его спас от смерти. А теперь ты говоришь, что он
погубит дело, а он говорит - что ты. Как быть?
- Собрать большое собрание и проголосовать, - со знанием
дела, уверенно ответил Антошка. Симагин даже опешил на миг.
- Нельзя, - сказал он затем. - Нельзя об этом говорить всем.
Вдруг есть какой-нибудь ме-елкий предатель. Тогда он погубит
министра. А если министр станет вам товарищем? Как же можно
будущим товарищем рисковать? А во-вторых, кто будет на собрании?
Деревенские повстанцы, в основном. С министром они не знакомы.
Разве можно заставлять их решать? Решать тем, кто знает.
- Так а что же делать-то? - нетерпеливо спросил Антошка.
- А ты как думаешь?
- Не знаю, - произнес Антон после долгого размышления.
- Вот понимаешь? Кроме вас двоих - в общем, некому решать. И
ты говоришь одно, а твой лучший друг - другое. А если вы
поступите неправильно, могут погибнуть все революционеры. И вы
сами. Оба, понимаешь? И тот, кто ошибался, и тот, кто был прав.
- Да как же быть-то, папа?! - Антон был в отчаянии.
- Никто не знает, - ответил Симагин. - Это называется -
неразрешимый вопрос. Сколько бы их ни было - всегда приходится
заново) мучиться. И помочь никто не может. И никогда не знаешь,
прав ты или нет. А действовать надо. И отвечать, если ошибся. И
хоть как-то спасать тех, кто из-за твоей ошибки пострадал. Это
часто бывает, и всегда очень больно.
- А вот... пап, а пап! А вот есть такая работа, чтоб все
время думать над неразрешимыми вопросами?
- Есть. Писатель.
Этого Антошка явно не ожидал.
- Как дядя Валерий? - разочарованно спросил он, с недоверием
оттопырив нижнюю губу.
- Да, - твердо ответил Симагин.
Они уже входили в химчистку, когда Антошка сообщил:
- Я буду писатель.
В химчистке было душно и тесно, резко пахло химикалиями.
Очередь тянула эдак часа на полтора. Работали пять барабанов из
восьми, два подтекали - по металлу, покрытому облупившейся синей
краской, от круглых люков тянулись вниз ржавые полосы, а на полу,
прислоненные к этим полосам, кренились старые погнутые ведра со
смутно уцелевшими надписями: на одном "Для пищевых отходов", на
другом - вообще "Компот". Героическая приемщица - красная от жары,
задыхающаяся, оглохшая и обалдевшая от постоянного шума агрегатов
- стойко, но нервно делала свое дело, и Симагину даже подумать
было страшно, что ее рабочий день еще только начинается. Как
всегда в таких случаях, ему хотелось подойти и сказать: "Давайте
я за вас постою, идите погуляйте часок..." На улице очередь тоже
была - внутри в основном старушки, снаружи в основном мужчины,
которые группировались на солнышке вокруг пивного ларька и, как
слышал, проходя, Симагин, с большим знанием дела обсуждали
перспективы предстоящей встречи в верхах. Они сдували пену,
похохатывали, хлопали друг друга по плечам и спинам, и никуда не
торопились, но время от времени откомандировывали кого-нибудь из
своих проверить, как идут дела и не пролез ли кто без очереди.
Антон, едва войдя, подобрался и стал принюхиваться - он был здесь
впервые. Он так и впился взглядом в круглые иллюминаторы машин -
ему, вероятно, уже мерещилось, что там вращается по меньшей мере
терпящая катастрофу Метагалактика. Или, наоборот, самая лучшая
наша подлодка попала в повышенные тур-бу... пап, я помню,
молчи!.. ленции и нужно срочно принять решение, которое всех
спасет. Симагин дал Антошке насладиться, ответил подошедшей
женщине, что он - последний, а потом осторожно потянул сына за
плечо.
- Пошли в уголок. Оттуда видно.
- Пошли.
Они начали ждать, и разговор из-за шума как-то сам собой
прервался. И сразу мысли Симагина стали сползать на методику
выявления. Похоже, ничего не оставалось, как расписывать всю
спектрограмму, и там, где аппарат не срабатывает и роспись не
удается, предполагалось наличие латентной точки - метод,
совершенно фантастический по трудоемкости и длительности. Симагин
не мог с этим смириться. Еще вчера он подумал, что неверен сам
подход.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37