«Ах, зачем эта ночь!»
Манукоф Эфенди, не оборачиваясь, шел впереди мелкой, четкой, сухой походкой, словно барабанил тросточкой по панели. Радостно думал Манукоф Эфенди, что ловко избавился от ушахбаз-цирюльника. Хаджи Онник Эфенди зашел к цирюльнику, конечно, не побриться, нет,— Хаджи Эфенди брился в неделю раз, и то по
субботам. Целью его было сообщить цирюльнику весть о новорожденном. «Язык цирюльника — что порог бани»,— думал Хаджи, и он, конечно, был прав. О г. Марукэ, которого он пригласил пить кофе, Хаджи совсем забыл. Но г. Марукэ о нем не забыл. Думал г. Марукэ, едва поспевая за ним, что если Хаджи соблаговолит снабдить его заимообразно нужною суммою, он будет спасен, иначе... Г-н Марукэ сам не знал, что станет с ним в противном случае.
Дойдя до своей лавки, Хаджи Манукоф Эфенди остановился и круто повернулся в сторону г. Марукэ. Задумчиво шедший за ним г. Марукэ, не ожидая этого, сильно стукнулся головой об лицо Хаджи Манукофа Эфенди и, смущенный, отскочил, как каучуковый мяч.
— Да потише, что с тобой? — в сердцах воскликнул Хаджи и добавил: — Иди-ка к Симону и скажи, чтоб он за мой счет угостил тебя чашкой кофе, а меня уж прости—мне некогда! — Сказав это, Хаджи Онник Эфенди быстро открыл дверь, юркнул в нее и тотчас же захлопнул ее перед самым носом г. Марукэ. Понял г. Марукэ, что надежды его тщетны.
— Тьфу! — сплюнул г. Марукэ по адресу Эфенди наподобие цирюльника Васила и зашагал... куда? Померк, померк свет в его глазах, и отчаяние его дошло до последней крайности. «Пойдет теперь рассказывать, издеваясь над ним, Арам Антоныч об этом позоре»,— подумал г. Марукэ, и в затуманившемся мозгу его всплыли бледные отталкивающие лица Осепа Нариманова, генерала Алеша, Мазута Амо. И вдруг — в момент этого крайнего отчаяния вспомнил г. Марукэ вчерашнюю сутолоку. В его воображении предстал стоявший на зеленом столе Мазут Амо. И Мазут Амо, этот самый обыкновенный управляющий «Светом», Амо Амбарцумович, показался ему иным, незнакомым. Он предстал перед г. Марукэ подобно исторической личности, вышедшей из глубины веков; он вполз в воспаленный мозг Марукэ, точно гравюра, вырезанная из учебника истории. «Война!» — отдался в его воспаленном мозгу вчерашний голос Мазута Амо. И в сердце г. Марукэ невидимая рука сдвинула, подобно часовой стрелке, с обычного места какую-то тяжесть. Г-н Марукэ понял вдруг, постиг, как бы по наитию свыше, что с этого момента мир уже не тот и что сдвинулись также людские взаимоотношения. Опять, как и в продолжение всей ночи, медленно задвигались в его голове разноцветные кредитки. Но, к его удивлению, сердце его окаменело и не сжалось.
— Ерунда! — вырвалось вслух из его уст, и с сердца его свалился тяжелый камень. Г-н Марукэ ускорил шаги. Он пошел домой спать.
Уже началась война в каких-то неведомых краях. Уже прошло месяца два, как воевали. Шепотом поговаривали, что скоро, в самом близком будущем, как говорил Телефон Сето, «русский вызовет турка на войну». В городском саду т. Вародян передавал знакомым барышням, что уже имеются, уже получены в центре самые достоверные сообщения о скором объявлении войны также и «турку», и тогда все переменится... «Широкие горизонты откроются тогда перед Наири»,— говорил знакомым барышням т. Вародян таинственным шепотом, словно сообщал государственную тайну. Не знаю, какие перемены должны были наступить в жизни этого города и какие горизонты должны были открыться перед Наири в результате таинственных перемен; точно так же не знаю, откуда черпал центр, о коем намекал т. Вародян, подобные сведения,— но одно могу с уверенностью сказать: в делах многих горожан известные перемены уже произошли, однако этого обстоятельства, к сожалению, не мог видеть т. Вародян. Эти «сообщения» он мог бы получить сам, минуя центр, на месте же, у любого наирянина, хотя бы у мелочного торговца Колопотяна, перед которым уже открылись известные горизонты. В жизни мелкого лавочника Колопотяна уже произошла та бросающаяся в глаза жизненная перемена, что в течение одного двух месяцев цена на сахар-рафинад подскочила с четырнадцати копеек до семнадцати. Набавил цены Хаджи Онник Манукоф Эфенди, получавший сахар с места производства вагонами и, в свою очередь, продававший мелким торговцам мешками. Но перемена эта была ничтожна по сравнению с той более чем ощутительной переменой, что имела место в лавке соседа того же Колопотяна — Католика Симона и прочих. Она заключалась в нехватке подсобляющих рук: одни их уже лишились, другие были под угрозой лишения, третьи могли потерять их не сегодня-завтра. Уже забрали сына Католика, его соседа Карапетяна, Мартиросяна, детей, братьев, их самих и тысячи неизвестных «янов». Очередь была за Абомаршем, Кинтоури Симоном, третьим, четвертым, пятым — всех не перечтешь. Изо дня в день появлялись на стенах, наклеивались какими-то неизвестными руками белые приказы; со стен вызывали белые приказы — того, другого, третьего, сотого — вызывали к пятиэтажному дому. Шли каждое утро, заполняли улицы и майдан юноши, молодежь, средних лет мужчины в лаптях, приходили из окружных деревень и собирались у пятиэтажного дома. Отсюда группами они направлялись на вокзал. Гуртом запихивали в длинные красные товарные поезда, стоявшие вдалеке — у депо, людей в лаптях, словно рыбу в бочки. Свистел паровоз — остро, пронзительно, будто ревел зверь под ножом, и люди в лаптях орали бессмысленно, а молодые парни пели по-стариковски: «Веее-зут, матушка-джан, веее-зут...»
Но, с другой стороны, день и ночь прибывали поезда из неведомых далей в этот наирский город, и заполнялся город русскими солдатами. Заполнялся город изо дня в день, каждый час, каждую минуту. Сияли лица Егора Амбарцумова, Бочки Николая, лавочника Колопотяна — в общем, ликовала вся Лорис-Меликовская улица. Бежавший в лавку на рассвете наирский купец, мелочной торговец, торгаш, Хаджи Манукоф и Колопотян больше уж не думали о том, что до девяти-десяти им придется стоять без дела у лавок и зевать от скуки, как это бывало прежде. О, нет, конечно, нет! С самого раннего утреннего часа до позднего вечера кишмя кишели улицы солдатами и новобранцами. И что же? Было не хуже. Одному четверть сахара, другому — халвы на пятак, третьему — что-нибудь другое, с каждого по копейке, насчитал сто, и глядь — уже рубль. Так обстояло дело у мелочных торговцев. «По сравнению с ними Хаджи Манукоф, Перс и другие крупные подрядчики буквально грабили»,— говорил с завистью Колопотян. «Десять вагонов мыла, десять — свиного сала, десять — какого-то еще там черта-дьявола»...— вот, по вычислению Колопотяна, их счет. Один лишь несчастный гробовщик Енок коротал дни по-старому. Вначале он было думал, что у него дела пой
дут хорошо, но жестоко ошибся!.. Правда, число умирающих увеличилось, да умирали не те, которые нуждались в гробах. Так что он, как и прежде, уставши от безделья, большую часть дня либо наклеивал бумажных ангелочков на готовые гробы, либо, когда уставал и от этого, ходил гробовщик Енок в кофейню Телефона Сето и там играл в домино с братом последнего, пятидесятилетним Кривым Арутом. Этот последний потерял свой глаз в молодости, в день масленицы, на майдане, во время борьбы с боевым бараном. Обычно к нему ходил гробовщик Енок отводить душу, так как, подобно ему, был без дела и Кривой Арут. В кофейне брата Кривой Арут, если можно так выразиться, отправлял функции постоянного игрока. Порою же гробовщик Енок ходил на вокзал — смотреть, что там делается; возвращался он оттуда то радостный, то грустный: грустный потому, что он не имеет никакой выгоды от отбывающих и прибывающих, радостный — что его нет и, вероятно, никогда не будет в числе отбывающих. Но эта блаженная радость гробовщика Енока уступала место крайней грусти, когда по возвращении в город он замечал царящее в лавках оживление. Все орудовали, все выгадывали, кроме него и его единственного закадыки — Кривого Арута. Однако ему было суждено лишиться и этого единственного друга; обстоятельство это произвело на него сильнейшее впечатление и внесло в его жизнь также известную перемену.
Однажды, соскучась от своих не нужных никому гробов и ангелочков, гробовщик Енок, по обыкновению, пошел в кофейню Телефона Сето сыграть партию домино, но удивлению его не было конца, когда он заметил, что Кривого Арута в кофейне не было. Решив, что тот вышел на двор, он долго его поджидал, но не дождался... Он постеснялся спросить об этом Телефона Сето, так как последний был уже не прежний: в его кофейне негде было упасть яблоку от русских.
Дурно почувствовал себя гробовщик Енок от тоски, защемило его сердце до того, что не вытерпел — подошел и спросил.
— Я поставил его на работу на вокзальном майдане, чай продает русским,— был ответ.
В первую минуту не понял его гробовщик Енок, но, вспомнив вокзал, вокзальный майдан, тихо вышел он из кофейни Сето и быстрыми шагами направился к вокзалу. Шел с невероятной быстротой, едва дыша, почти бежал посредине улицы гробовщик Енок. Его толкали, ругали иной раз, но он не замечал: шел с опущенной головой, размахивая руками; обветшалые концы его длинной черной измятой чухи касались пыли и подметали улицу. Шел он неровным шагом, подобно королю Лиру, тая в душе горечь и скорбь. Гробовщик Енок шел на вокзал. Наконец он добрался до вокзала и, казалось, только сейчас понял, что находящаяся перед ним прежняя безлюдная площадь превратилась в базар,— стала, как ее назвал Телефон Сето, «вокзальным майданом». Теми же быстрыми шагами гробовщик Енок вступил на вокзальный майдан и только было хотел поискать своего приятеля, Кривого Арута, как кто-то потянул его за полу чухи.
— Пошел прочь, бездельник! — думая, что чуху его дергают солдаты, выругался гробовщик Енок, но...
— Да помилуй, что с тобой, не узнаешь разве? — услышал он голос Кривого Арута и обернулся на него. Опешил, остолбенел гробовщик Енок от увиденного. Кривой Арут стоял за маленьким столиком и разливал чай из жестяного чайника; стоявший рядом русский солдат протянул руку за чаем.
— Так ты, Арут, уже за работой! — воскликнул гробовщик Енок, вперив тупой взгляд в Кривого.
— А что же делать, друг Енок, помаленьку денежки зарабатываем, ничего не поделаешь...— не то оправдываясь, не то гордясь, ответил Арут и начал полоскать стоявшие перед ним стаканы. Долго смотрел с завистливой улыбкой на лицо своего бывшего партнера гробовщик Енок, задал несколько отрывистых вопросов о торговле, сказал: «Пора назад»,— резко повернулся и быстрыми шагами воротился в город.
На следующий день гробовщик Енок на вокзальном майдане за маленьким столиком торговал хлебом и колбасой. А неделю спустя городские дети уже не боялись проходить мимо его лавки: гробовщик Енок, ликвидировав гробовое дело, занялся «ручной торговлей».
Вот каковы были перемены, имевшие место в городе в течение одного двух месяцев. А глупец Вародян все еще ждал, что центр известит его о каких-то таинственных постановлениях, после чего только, по его словам, должны были произойти известные перемены...
И вот... Вновь и вновь вспоминаю, дорогой читатель, как сегодняшний день: впереди всего, инициатором всего, предвестником всякого более или менее бросающегося в глаза общественного начинания в этом наирском городе был он — Амо Амбарцумович — Мазут Амо. На этот раз также орудовал он, Мазут Амо, этот влиятельнейший житель города, управляющий «Светом» и председатель Местного Комитета Товарищества. Само собой разумеется, что его тесной близостью к Товариществу нужно объяснить и то, что Мазут Амо знал все своевременно и своевременно же сообщал кому и куда следует. Но на этот раз было нечто, о чем надлежало довести до сведения всех. «Сообщи всем!» — было написано, по словам т. Вародяна, на бумаге, полученной — правильно было бы сказать присланной — из центра. Тов. Вародян своими собственными глазами видел эту бумагу в конторе Мазута Амо,— Амо Амбарцумович сам показал эту любопытную бумагу т. Вародяну. Тов. Вародян же, неизвестно почему, счел нужным известить об этом прежде всего г. Марукэ; однако передал не все содержание бумаги, присланной из центра, а лишь ту «долгожданную весть», которую принесло сообщение.
Г-н Марукэ недолюбливал т. Вародяна, этого, как он выразился, «наирского варжапета», на спине которого, как тебе уже известно, читатель, от «центра печали» остались любопытные следы. В свою очередь, т. Вародян смотрел сверху вниз на этого «европейского осла»... Однако же это не особенно благожелательное отношение т. Вародяна к г. Марукэ вытекало не из личных, а скорее из объективных, общественных мотивов. Дело в том, что Марукэ иной раз позволял себе делать довольно-таки двусмысленные замечания по адресу Товарищества. Этого не могли ему простить не только Вародян, но также и Клубная Обезьяна, хотя он, этот сапожник Симон, и не был членом Товарищества, а лишь сочувствующим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Манукоф Эфенди, не оборачиваясь, шел впереди мелкой, четкой, сухой походкой, словно барабанил тросточкой по панели. Радостно думал Манукоф Эфенди, что ловко избавился от ушахбаз-цирюльника. Хаджи Онник Эфенди зашел к цирюльнику, конечно, не побриться, нет,— Хаджи Эфенди брился в неделю раз, и то по
субботам. Целью его было сообщить цирюльнику весть о новорожденном. «Язык цирюльника — что порог бани»,— думал Хаджи, и он, конечно, был прав. О г. Марукэ, которого он пригласил пить кофе, Хаджи совсем забыл. Но г. Марукэ о нем не забыл. Думал г. Марукэ, едва поспевая за ним, что если Хаджи соблаговолит снабдить его заимообразно нужною суммою, он будет спасен, иначе... Г-н Марукэ сам не знал, что станет с ним в противном случае.
Дойдя до своей лавки, Хаджи Манукоф Эфенди остановился и круто повернулся в сторону г. Марукэ. Задумчиво шедший за ним г. Марукэ, не ожидая этого, сильно стукнулся головой об лицо Хаджи Манукофа Эфенди и, смущенный, отскочил, как каучуковый мяч.
— Да потише, что с тобой? — в сердцах воскликнул Хаджи и добавил: — Иди-ка к Симону и скажи, чтоб он за мой счет угостил тебя чашкой кофе, а меня уж прости—мне некогда! — Сказав это, Хаджи Онник Эфенди быстро открыл дверь, юркнул в нее и тотчас же захлопнул ее перед самым носом г. Марукэ. Понял г. Марукэ, что надежды его тщетны.
— Тьфу! — сплюнул г. Марукэ по адресу Эфенди наподобие цирюльника Васила и зашагал... куда? Померк, померк свет в его глазах, и отчаяние его дошло до последней крайности. «Пойдет теперь рассказывать, издеваясь над ним, Арам Антоныч об этом позоре»,— подумал г. Марукэ, и в затуманившемся мозгу его всплыли бледные отталкивающие лица Осепа Нариманова, генерала Алеша, Мазута Амо. И вдруг — в момент этого крайнего отчаяния вспомнил г. Марукэ вчерашнюю сутолоку. В его воображении предстал стоявший на зеленом столе Мазут Амо. И Мазут Амо, этот самый обыкновенный управляющий «Светом», Амо Амбарцумович, показался ему иным, незнакомым. Он предстал перед г. Марукэ подобно исторической личности, вышедшей из глубины веков; он вполз в воспаленный мозг Марукэ, точно гравюра, вырезанная из учебника истории. «Война!» — отдался в его воспаленном мозгу вчерашний голос Мазута Амо. И в сердце г. Марукэ невидимая рука сдвинула, подобно часовой стрелке, с обычного места какую-то тяжесть. Г-н Марукэ понял вдруг, постиг, как бы по наитию свыше, что с этого момента мир уже не тот и что сдвинулись также людские взаимоотношения. Опять, как и в продолжение всей ночи, медленно задвигались в его голове разноцветные кредитки. Но, к его удивлению, сердце его окаменело и не сжалось.
— Ерунда! — вырвалось вслух из его уст, и с сердца его свалился тяжелый камень. Г-н Марукэ ускорил шаги. Он пошел домой спать.
Уже началась война в каких-то неведомых краях. Уже прошло месяца два, как воевали. Шепотом поговаривали, что скоро, в самом близком будущем, как говорил Телефон Сето, «русский вызовет турка на войну». В городском саду т. Вародян передавал знакомым барышням, что уже имеются, уже получены в центре самые достоверные сообщения о скором объявлении войны также и «турку», и тогда все переменится... «Широкие горизонты откроются тогда перед Наири»,— говорил знакомым барышням т. Вародян таинственным шепотом, словно сообщал государственную тайну. Не знаю, какие перемены должны были наступить в жизни этого города и какие горизонты должны были открыться перед Наири в результате таинственных перемен; точно так же не знаю, откуда черпал центр, о коем намекал т. Вародян, подобные сведения,— но одно могу с уверенностью сказать: в делах многих горожан известные перемены уже произошли, однако этого обстоятельства, к сожалению, не мог видеть т. Вародян. Эти «сообщения» он мог бы получить сам, минуя центр, на месте же, у любого наирянина, хотя бы у мелочного торговца Колопотяна, перед которым уже открылись известные горизонты. В жизни мелкого лавочника Колопотяна уже произошла та бросающаяся в глаза жизненная перемена, что в течение одного двух месяцев цена на сахар-рафинад подскочила с четырнадцати копеек до семнадцати. Набавил цены Хаджи Онник Манукоф Эфенди, получавший сахар с места производства вагонами и, в свою очередь, продававший мелким торговцам мешками. Но перемена эта была ничтожна по сравнению с той более чем ощутительной переменой, что имела место в лавке соседа того же Колопотяна — Католика Симона и прочих. Она заключалась в нехватке подсобляющих рук: одни их уже лишились, другие были под угрозой лишения, третьи могли потерять их не сегодня-завтра. Уже забрали сына Католика, его соседа Карапетяна, Мартиросяна, детей, братьев, их самих и тысячи неизвестных «янов». Очередь была за Абомаршем, Кинтоури Симоном, третьим, четвертым, пятым — всех не перечтешь. Изо дня в день появлялись на стенах, наклеивались какими-то неизвестными руками белые приказы; со стен вызывали белые приказы — того, другого, третьего, сотого — вызывали к пятиэтажному дому. Шли каждое утро, заполняли улицы и майдан юноши, молодежь, средних лет мужчины в лаптях, приходили из окружных деревень и собирались у пятиэтажного дома. Отсюда группами они направлялись на вокзал. Гуртом запихивали в длинные красные товарные поезда, стоявшие вдалеке — у депо, людей в лаптях, словно рыбу в бочки. Свистел паровоз — остро, пронзительно, будто ревел зверь под ножом, и люди в лаптях орали бессмысленно, а молодые парни пели по-стариковски: «Веее-зут, матушка-джан, веее-зут...»
Но, с другой стороны, день и ночь прибывали поезда из неведомых далей в этот наирский город, и заполнялся город русскими солдатами. Заполнялся город изо дня в день, каждый час, каждую минуту. Сияли лица Егора Амбарцумова, Бочки Николая, лавочника Колопотяна — в общем, ликовала вся Лорис-Меликовская улица. Бежавший в лавку на рассвете наирский купец, мелочной торговец, торгаш, Хаджи Манукоф и Колопотян больше уж не думали о том, что до девяти-десяти им придется стоять без дела у лавок и зевать от скуки, как это бывало прежде. О, нет, конечно, нет! С самого раннего утреннего часа до позднего вечера кишмя кишели улицы солдатами и новобранцами. И что же? Было не хуже. Одному четверть сахара, другому — халвы на пятак, третьему — что-нибудь другое, с каждого по копейке, насчитал сто, и глядь — уже рубль. Так обстояло дело у мелочных торговцев. «По сравнению с ними Хаджи Манукоф, Перс и другие крупные подрядчики буквально грабили»,— говорил с завистью Колопотян. «Десять вагонов мыла, десять — свиного сала, десять — какого-то еще там черта-дьявола»...— вот, по вычислению Колопотяна, их счет. Один лишь несчастный гробовщик Енок коротал дни по-старому. Вначале он было думал, что у него дела пой
дут хорошо, но жестоко ошибся!.. Правда, число умирающих увеличилось, да умирали не те, которые нуждались в гробах. Так что он, как и прежде, уставши от безделья, большую часть дня либо наклеивал бумажных ангелочков на готовые гробы, либо, когда уставал и от этого, ходил гробовщик Енок в кофейню Телефона Сето и там играл в домино с братом последнего, пятидесятилетним Кривым Арутом. Этот последний потерял свой глаз в молодости, в день масленицы, на майдане, во время борьбы с боевым бараном. Обычно к нему ходил гробовщик Енок отводить душу, так как, подобно ему, был без дела и Кривой Арут. В кофейне брата Кривой Арут, если можно так выразиться, отправлял функции постоянного игрока. Порою же гробовщик Енок ходил на вокзал — смотреть, что там делается; возвращался он оттуда то радостный, то грустный: грустный потому, что он не имеет никакой выгоды от отбывающих и прибывающих, радостный — что его нет и, вероятно, никогда не будет в числе отбывающих. Но эта блаженная радость гробовщика Енока уступала место крайней грусти, когда по возвращении в город он замечал царящее в лавках оживление. Все орудовали, все выгадывали, кроме него и его единственного закадыки — Кривого Арута. Однако ему было суждено лишиться и этого единственного друга; обстоятельство это произвело на него сильнейшее впечатление и внесло в его жизнь также известную перемену.
Однажды, соскучась от своих не нужных никому гробов и ангелочков, гробовщик Енок, по обыкновению, пошел в кофейню Телефона Сето сыграть партию домино, но удивлению его не было конца, когда он заметил, что Кривого Арута в кофейне не было. Решив, что тот вышел на двор, он долго его поджидал, но не дождался... Он постеснялся спросить об этом Телефона Сето, так как последний был уже не прежний: в его кофейне негде было упасть яблоку от русских.
Дурно почувствовал себя гробовщик Енок от тоски, защемило его сердце до того, что не вытерпел — подошел и спросил.
— Я поставил его на работу на вокзальном майдане, чай продает русским,— был ответ.
В первую минуту не понял его гробовщик Енок, но, вспомнив вокзал, вокзальный майдан, тихо вышел он из кофейни Сето и быстрыми шагами направился к вокзалу. Шел с невероятной быстротой, едва дыша, почти бежал посредине улицы гробовщик Енок. Его толкали, ругали иной раз, но он не замечал: шел с опущенной головой, размахивая руками; обветшалые концы его длинной черной измятой чухи касались пыли и подметали улицу. Шел он неровным шагом, подобно королю Лиру, тая в душе горечь и скорбь. Гробовщик Енок шел на вокзал. Наконец он добрался до вокзала и, казалось, только сейчас понял, что находящаяся перед ним прежняя безлюдная площадь превратилась в базар,— стала, как ее назвал Телефон Сето, «вокзальным майданом». Теми же быстрыми шагами гробовщик Енок вступил на вокзальный майдан и только было хотел поискать своего приятеля, Кривого Арута, как кто-то потянул его за полу чухи.
— Пошел прочь, бездельник! — думая, что чуху его дергают солдаты, выругался гробовщик Енок, но...
— Да помилуй, что с тобой, не узнаешь разве? — услышал он голос Кривого Арута и обернулся на него. Опешил, остолбенел гробовщик Енок от увиденного. Кривой Арут стоял за маленьким столиком и разливал чай из жестяного чайника; стоявший рядом русский солдат протянул руку за чаем.
— Так ты, Арут, уже за работой! — воскликнул гробовщик Енок, вперив тупой взгляд в Кривого.
— А что же делать, друг Енок, помаленьку денежки зарабатываем, ничего не поделаешь...— не то оправдываясь, не то гордясь, ответил Арут и начал полоскать стоявшие перед ним стаканы. Долго смотрел с завистливой улыбкой на лицо своего бывшего партнера гробовщик Енок, задал несколько отрывистых вопросов о торговле, сказал: «Пора назад»,— резко повернулся и быстрыми шагами воротился в город.
На следующий день гробовщик Енок на вокзальном майдане за маленьким столиком торговал хлебом и колбасой. А неделю спустя городские дети уже не боялись проходить мимо его лавки: гробовщик Енок, ликвидировав гробовое дело, занялся «ручной торговлей».
Вот каковы были перемены, имевшие место в городе в течение одного двух месяцев. А глупец Вародян все еще ждал, что центр известит его о каких-то таинственных постановлениях, после чего только, по его словам, должны были произойти известные перемены...
И вот... Вновь и вновь вспоминаю, дорогой читатель, как сегодняшний день: впереди всего, инициатором всего, предвестником всякого более или менее бросающегося в глаза общественного начинания в этом наирском городе был он — Амо Амбарцумович — Мазут Амо. На этот раз также орудовал он, Мазут Амо, этот влиятельнейший житель города, управляющий «Светом» и председатель Местного Комитета Товарищества. Само собой разумеется, что его тесной близостью к Товариществу нужно объяснить и то, что Мазут Амо знал все своевременно и своевременно же сообщал кому и куда следует. Но на этот раз было нечто, о чем надлежало довести до сведения всех. «Сообщи всем!» — было написано, по словам т. Вародяна, на бумаге, полученной — правильно было бы сказать присланной — из центра. Тов. Вародян своими собственными глазами видел эту бумагу в конторе Мазута Амо,— Амо Амбарцумович сам показал эту любопытную бумагу т. Вародяну. Тов. Вародян же, неизвестно почему, счел нужным известить об этом прежде всего г. Марукэ; однако передал не все содержание бумаги, присланной из центра, а лишь ту «долгожданную весть», которую принесло сообщение.
Г-н Марукэ недолюбливал т. Вародяна, этого, как он выразился, «наирского варжапета», на спине которого, как тебе уже известно, читатель, от «центра печали» остались любопытные следы. В свою очередь, т. Вародян смотрел сверху вниз на этого «европейского осла»... Однако же это не особенно благожелательное отношение т. Вародяна к г. Марукэ вытекало не из личных, а скорее из объективных, общественных мотивов. Дело в том, что Марукэ иной раз позволял себе делать довольно-таки двусмысленные замечания по адресу Товарищества. Этого не могли ему простить не только Вародян, но также и Клубная Обезьяна, хотя он, этот сапожник Симон, и не был членом Товарищества, а лишь сочувствующим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25