Мазут Амо не забыл также довести до сведения собравшихся рассказанное уездным начальником то важное обстоятельство, что наш всемогущий государь император множество раз телеграфировал Вильгельму, предлагая мирно ликвидировать возникшее недоразумение, но, к сожалению, его усилия остались тщетными. В заключение Мазут Амо призвал слушателей прийти на помощь общему отечеству в критический час и жертвовать добровольно, не останавливаясь перед мелкими лишениями в деле помощи великому отечеству.
— Итак, да здравствует наш государь император и его доблестная армия! Долой низкого кайзера Вильгельма Второго! Урра! — закончил Мазут Амо свою историческую речь, которая, к его большому удивлению, была встречена полным молчанием. Однако не думайте, что народ промолчал нарочно; конечно нет; народ просто не знал, его еще не научили, что в подобных случаях нужно откликнуться. Но вот пришел на помощь со своим исключительным положением генерал Алеш. Совершенно неожиданным для такого тучного старика образом
взобрался он на зеленый карточный стол, и, став рядом с Мазутом Амо, закричал генерал Алеш: «Урра-а!!» — потрясая шапкой. Ему страшным ревом вторили — Сергей Каспдрыч, Осеп Нариманов и Кинтоури Симон; и тогда уже битком набитый сад так загремел от возгласов, что даже г. Марукэ, который уже отошел от своих партнеров и смешался с толпой, на минуту растерялся и чуть было не снял шляпу и не стал звероподобно реветь. Но г. Марукэ этого, конечно, не сделал. К совершающемуся вокруг него он с первого же дня занял особую позицию,— но об этом после.
Сад еще гремел от радостных возгласов, как раздались звуки военного оркестра, посланного уездным начальником; оркестр заиграл «Боже, царя». Все обнажили головы. После гимна Осеп Нариманов, обратившись к толпе, закричал: «Да здравствует наш возлюбленный государь Николай Второй! Урра!!» — и вновь с зеленого стола начали кричать, размахивая руками, генерал Алеш и Мазут Амо. После долгих рукоплесканий и выкриков они сошли со стола, и в сопровождении этих двух почтенных наирян процессия вышла из сада и направилась по Большой улице к дому уездного начальника.
Когда процессия в сопровождении военного оркестра проходила мимо кофеен Телефона Сето и Егора Арзуманова, собравшиеся в них наиряне, занятые игрой в карты, домино и нарды, высыпали на улицу и стояли перед кофейнями, пока не прошла процессия. «Что это еще за кутерьма?» — спросил гробовщик Енок, державший в руке бубновую даму. «Опять подорожает хлеб»,— ответил с убеждением Телефон Сето и вернулся в кофейню, качая головой. «Не поймешь, к чему эта зурна?»— сказал он, обращаясь в пространство, но ответа не последовало, так как посетители были на улице и смотрели на манифестацию. «Опять подорожает хлеб, вот и трубят в зурну»,— повторил он, когда посетители вернулись в кофейню продолжать прерванную игру. «А ты что думал?» — ответил ему Кривой Арут, и наиряне в раздумье покачали головами.
Однако некоторые из посетителей кофейни, как-то: г. Абомарш, лавочник Франк, Католик Даниэль и другие, заметив, что процессию возглавляют такие почтенные
наиряне, как генерал Алеш и Мазут Амо, также смешались с толпой. Вскоре для всех стало ясно, что толпа направляется к уездному начальнику выразить свою гражданскую готовность, свои верноподданнические чувства, и г. Абомарш нашел, что это акт в высшей степени желательный и необходимый...
— До какого же возраста будут призывать? — спросил задумчиво Католик Даниэль.
— А бог его знает, смотря как придется,— мрачно ответил Абомарш, и, казалось, оба собеседника опечалились: шли они молча, опустив глаза на свои собственные башмаки.
Стоял жаркий воскресный день. Ярко блестело солнце. Ясное, безоблачное небо опрокинулось над городом, точно голубая тарелка. За играющим оркестром следовали наиряне, разодетые в разноцветные праздничные наряды. Детям, шедшим впереди оркестра, это непонятное зрелище казалось веселым празднеством. «Крошка», десяти двенадцатилетний мальчик Хаджи Онника Мануко- фа Эфенди, известный всему городу своими шалостями, шел рядом с барабанщиком, как победитель, и, воображая себя военным, отбивал такт:
— Раз-два, раз-два, раз-два!
Процессия подошла наконец к квартире уездного начальника. Оркестр заиграл «Боже, царя», и уездный начальник вышел на балкон. «Урра!» — крикнула толпа под предводительством генерала Алеша, и наступило гробовое молчание. Взоры всех впились в уездного начальника. Тощий, длинный, он походил на трость с луковичной головкой. Окинув взором с балкона собравшуюся толпу и помолчав минуты две, длинный уездный начальник поднес руку к губам, делая вид, будто кашляет, и сухим, свойственным военному, отрывистым голосом стал говорить:
— Война! Государь! Вильгельм Второй! Наш долг служить родине и престолу! Да здравствует! Долой! Урра!-а!-а!
Снова подхватывает клич толпа, снова играет оркестр «Боже, царя». И вот вновь выступает... Мазут Амо. Ликуют горожане. Сияют их лица гордостью, словно распустившиеся розы. Что бы стало с наирским городом, скажите на милость, не будь Амо Амбарцумовича, этого
управляющего «Светом»,— Мазута Амо? Был бы растоптан, стерт, прозябал бы в беспросветной тьме невежества. Во всех затруднениях он один «свозил с места телегу». Выручил он и сейчас. Мазут Амо от имени горожан изъявил полную готовность воевать до последней капли крови в защиту престола и родины. Он великолепно знал, он понимал, где каким языком надлежало говорить. Змеиный был язык у него, Амо Амбардумовича — Мазута Амо!..
После Мазута Амо уездный начальник выразил благодарность сознательным горожанам и предложил разойтись по домам и заняться обычными делами. Генерал Алеш, А Амбарцумович, Осеп Нариманов и врач были приглашены наверх к столу. Толпа разошлась. Одни пошли домой обедать, другие — в кофейню: кто Телефона Сето, кто Егора Арзуманова; многие же направились в городской сад — коротать там остаток дня.
Так шумно и пышно была встречена этим каирским городом кровожадная гостья, названная впоследствии Мировой войной,— встречена, как подобает всякому настоящему городу, с глубокой серьезностью,— и этим город обязан был прежде всего своему достойному сыну Амо Амбарцумовичу Асатурову — Мазуту Амо.
На следующий день, в понедельник, все, как обычно, проснулись на рассвете и пошли на работу... Ничто не переменилось, ничего не произошло, если только не считать происшествием то незначительное обстоятельство, что генерал Алеш, Мазут Амо и товарищи их в то утро чувствовали себя несколько усталыми, разбитыми, что случалось с ними обычно после большой попойки. Но большинству горожан, в частности практичным представителям торговой улицы, казалось, что разговоры о войне, имевшие место вчера, не что иное, как безобидные воскресные шутки: прошло воскресенье, наступил понедельник— и баста, извольте заняться делом. Конечно, временами говорили о войне, но так вскользь, как о вещах, их не касающихся. Так прошли первый, второй, третий дни. Так обстояло дело в течение первой недели, но постепенно далекая война во всем давала себя знать, во всем даже в этом отдаленном наирском городе,— да, во
всем. Даже лавочник Колопотян и гробовщик Енок стали замечать вокруг себя необычную атмосферу, какую-то непонятную перемену. Перемену, вызванную войной, в этом наирском городе раньше всех почувствовал г. Марукэ, почувствовал на следующий же день, в понедельник утром,— и вот как.
Когда по своей ежедневной привычке (кроме этой единственной привычки, у г. Марукэ вообще других привычек не было) он вошел в цирюльню Васила и, сев перед тусклым зеркалом, покорно вверил свое лицо густому и мягкому помазку цирюльника, Васил, легко скользя намыленным помазком по щеке г. Марукэ, спросил:
— Что это такое было вчера, г. Марукэ? Вот так Мазут Амо! Видел ты его? Как змея говорил, проклятый!
Г-н Марукэ не ответил. Настроение его было неважное— всю ночь он не спал: с семи вечера до трех часов ночи он в клубе играл в преферанс с Арамом Антонычем, Кинтоури Симоном и еще дьявол ведает с кем («шефы» отсутствовали: они, как мы знаем, были приглашены на обед к уездному начальнику, и этот обед, по непонятным причинам, затянулся до одиннадцати часов ночи). Но дело было, конечно, не в этом обеде; г. Марукэ плевать хотел на их обед — он знал, конечно, смысл этого обеда; не мадера, выпитая «блюдолизами» у уездного начальника, служила причиной его мрачного настроения—нет, а то, что он в вечерней игре проиграл Араму Антонычу крупную сумму и не смог ее заплатить, так как не имел при себе нужных денег. Г-н Марукэ сам не любил играть в долг, но сильнее, чем он, был против такой игры Арам Антоныч. Однако происшествие, имевшее место вечером, случилось по недоразумению, вопреки воле г. Марукэ. Он сам не мог понять, как это после «тальи» оказалось, что он проиграл четыреста семь рублей, тогда как при себе имел всего сто девяносто два рубля.
— По одежке протягивай ножки! — сердито сказал ему Арам Антоныч, заметив, что у г. Марукэ нет денег покрыть проигрыш.
— Извините, я заплачу вам завтра,— ответил на это вежливо г. Марукэ и поспешно вышел из клуба; выходя, за спиной он услыхал хохот Арама Антоныча и рабские подвизгивания Кинтоури Симона, этой Клубной Обезья
ны... Г-н Марукэ самолюбив был до невероятности и старался во всем быть «немцем», поэтому вчерашнее происшествие произвело на него угнетающее впечатление, буквально пришибло его к земле. Он вернулся домой бледный как смерть, бросился на постель и, уткнув лицо в подушку, до рассвета оставался в той же позе. В распаленном мозгу его мерещились в различных сочетаниях цифры, цифры, разноцветные кредитки, карты. От усталости у него трещала голова, туманился мозг,— и все, все без конца вереницей проходили перед ним возникающие из тьмы — цифры, цифры, цифры, разноцветные кредитки, карты. В конце концов г. Марукэ не виноват; он никогда не протягивал ножки дальше своей одежки; он раздобудет сегодня же эти жалкие копейки и бросит их в лицо этому ничтожеству. И ныне, подставив свое лицо острой бритве цирюльника Васила, об одном только и думал г. Марукэ неугомонными потугами своего усталого мозга: «У кого бы занять?» Лицо его пожелтело, иссохло; глаза смотрели тупо и бессмысленно— но куда? Он сам не знал: глаза его видели лишь разноцветные кредитки...
Цирюльник Васил... Не такая он собака, чтобы не знать, в чем дело... Конечно, он знал; еще вчера слышал он о происшествии, но не подавал вида, что знает; даже вопреки своему обыкновению, он не справился о настроении г. Марукэ; знал, что «плохо»,— и не к чему было спрашивать. Он приблизил губы к лицу г. Марукэ, сколько мог; легко задевая, скользила бритва по щеке г. Марукэ. Было душно и тихо. Слышно было медленное дыхание цирюльника; точно теплый липкий банный пар, дыхание его удушливыми волнами касалось лица г. Марукэ. Но г. Марукэ ничего не замечал: в усталом мозгу его, словно в банном паре, мелькали, подобно разноцветным капелькам, кредитки.
Открылась дверь, и в цирюльню ворвался мелкими шажками, точно барабанили по полу, Хаджи Манукоф Эфенди.
— Доброе утро моим эфенди-приятелям!—радостно воскликнул Манукоф Эфенди.— Видимо, дела твои хороши, Васил. Уж кто-кто, а Марукэ обязательно придет!..
— Присаживайся, пожалуйста, сейчас кончу,— отведя губы от лица г. Марукэ, с улыбкой ответил цирюльник.— Слава аллаху, ты, видно, в хорошем настроении...
— Почему бы и нет, сынок,— гордо воскликнул Хаджи.— Армения обогатилась новым молодцом, на сей раз мальчик, да-с! Жена Хаджи Манукофа Эфенди Нунуфарханум — героиня: она родила мальчика.
Веселое настроение Хаджи Манукофа Эфенди вызвало луч надежды в мозгу г. Марукэ; в тупых и сонных глазах его мгновенно вспыхнуло жадное выражение.
— Ну, живей,— нервно прикрикнул г. Марукэ, подергивая левым плечом,— я тороплюсь!
Цирюльник Васил уже кончал.
— Поздравляю, ага-хаджи,— сказал вставая г. Марукэ и протянул Манукофу Эфенди свою улыбку и руку. Хаджи Манукоф Эфенди положил два пальца на протянутую ладонь Марукэ (рукопожатия он не знал).
Тот крепко, от души пожал два пальца Хаджи Эфенди и... не знал, как начать. К счастью, Манукоф Эфенди вывел его из затруднительного положения:
— Коли у тебя есть время, идем-ка выкушать по чашке кофе,— сказал Манукоф Эфенди, вырвав пальцы из руки г. Марукэ.— Зайду потом,— бросил Хаджи цирюльнику и показал ему спину. Не обернувшись и не получив согласия г. Марукэ, Хаджи вышел из цирюльни. Г-н Марукэ, не долго думая, пустился за ним, а цирюльник Васил, рассердившись, продолжал стоять минуты две с намыленным помазком в руке, вперив раздосадованный взгляд в их спины. Затем, когда они исчезли, сплюнул и бросил по адресу Хаджи:
— Тьфу, подавись ты своим добром, проклятый! — Затем он подошел к умывальнику и стал мыть помазок, насвистывая модную песню:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
— Итак, да здравствует наш государь император и его доблестная армия! Долой низкого кайзера Вильгельма Второго! Урра! — закончил Мазут Амо свою историческую речь, которая, к его большому удивлению, была встречена полным молчанием. Однако не думайте, что народ промолчал нарочно; конечно нет; народ просто не знал, его еще не научили, что в подобных случаях нужно откликнуться. Но вот пришел на помощь со своим исключительным положением генерал Алеш. Совершенно неожиданным для такого тучного старика образом
взобрался он на зеленый карточный стол, и, став рядом с Мазутом Амо, закричал генерал Алеш: «Урра-а!!» — потрясая шапкой. Ему страшным ревом вторили — Сергей Каспдрыч, Осеп Нариманов и Кинтоури Симон; и тогда уже битком набитый сад так загремел от возгласов, что даже г. Марукэ, который уже отошел от своих партнеров и смешался с толпой, на минуту растерялся и чуть было не снял шляпу и не стал звероподобно реветь. Но г. Марукэ этого, конечно, не сделал. К совершающемуся вокруг него он с первого же дня занял особую позицию,— но об этом после.
Сад еще гремел от радостных возгласов, как раздались звуки военного оркестра, посланного уездным начальником; оркестр заиграл «Боже, царя». Все обнажили головы. После гимна Осеп Нариманов, обратившись к толпе, закричал: «Да здравствует наш возлюбленный государь Николай Второй! Урра!!» — и вновь с зеленого стола начали кричать, размахивая руками, генерал Алеш и Мазут Амо. После долгих рукоплесканий и выкриков они сошли со стола, и в сопровождении этих двух почтенных наирян процессия вышла из сада и направилась по Большой улице к дому уездного начальника.
Когда процессия в сопровождении военного оркестра проходила мимо кофеен Телефона Сето и Егора Арзуманова, собравшиеся в них наиряне, занятые игрой в карты, домино и нарды, высыпали на улицу и стояли перед кофейнями, пока не прошла процессия. «Что это еще за кутерьма?» — спросил гробовщик Енок, державший в руке бубновую даму. «Опять подорожает хлеб»,— ответил с убеждением Телефон Сето и вернулся в кофейню, качая головой. «Не поймешь, к чему эта зурна?»— сказал он, обращаясь в пространство, но ответа не последовало, так как посетители были на улице и смотрели на манифестацию. «Опять подорожает хлеб, вот и трубят в зурну»,— повторил он, когда посетители вернулись в кофейню продолжать прерванную игру. «А ты что думал?» — ответил ему Кривой Арут, и наиряне в раздумье покачали головами.
Однако некоторые из посетителей кофейни, как-то: г. Абомарш, лавочник Франк, Католик Даниэль и другие, заметив, что процессию возглавляют такие почтенные
наиряне, как генерал Алеш и Мазут Амо, также смешались с толпой. Вскоре для всех стало ясно, что толпа направляется к уездному начальнику выразить свою гражданскую готовность, свои верноподданнические чувства, и г. Абомарш нашел, что это акт в высшей степени желательный и необходимый...
— До какого же возраста будут призывать? — спросил задумчиво Католик Даниэль.
— А бог его знает, смотря как придется,— мрачно ответил Абомарш, и, казалось, оба собеседника опечалились: шли они молча, опустив глаза на свои собственные башмаки.
Стоял жаркий воскресный день. Ярко блестело солнце. Ясное, безоблачное небо опрокинулось над городом, точно голубая тарелка. За играющим оркестром следовали наиряне, разодетые в разноцветные праздничные наряды. Детям, шедшим впереди оркестра, это непонятное зрелище казалось веселым празднеством. «Крошка», десяти двенадцатилетний мальчик Хаджи Онника Мануко- фа Эфенди, известный всему городу своими шалостями, шел рядом с барабанщиком, как победитель, и, воображая себя военным, отбивал такт:
— Раз-два, раз-два, раз-два!
Процессия подошла наконец к квартире уездного начальника. Оркестр заиграл «Боже, царя», и уездный начальник вышел на балкон. «Урра!» — крикнула толпа под предводительством генерала Алеша, и наступило гробовое молчание. Взоры всех впились в уездного начальника. Тощий, длинный, он походил на трость с луковичной головкой. Окинув взором с балкона собравшуюся толпу и помолчав минуты две, длинный уездный начальник поднес руку к губам, делая вид, будто кашляет, и сухим, свойственным военному, отрывистым голосом стал говорить:
— Война! Государь! Вильгельм Второй! Наш долг служить родине и престолу! Да здравствует! Долой! Урра!-а!-а!
Снова подхватывает клич толпа, снова играет оркестр «Боже, царя». И вот вновь выступает... Мазут Амо. Ликуют горожане. Сияют их лица гордостью, словно распустившиеся розы. Что бы стало с наирским городом, скажите на милость, не будь Амо Амбарцумовича, этого
управляющего «Светом»,— Мазута Амо? Был бы растоптан, стерт, прозябал бы в беспросветной тьме невежества. Во всех затруднениях он один «свозил с места телегу». Выручил он и сейчас. Мазут Амо от имени горожан изъявил полную готовность воевать до последней капли крови в защиту престола и родины. Он великолепно знал, он понимал, где каким языком надлежало говорить. Змеиный был язык у него, Амо Амбардумовича — Мазута Амо!..
После Мазута Амо уездный начальник выразил благодарность сознательным горожанам и предложил разойтись по домам и заняться обычными делами. Генерал Алеш, А Амбарцумович, Осеп Нариманов и врач были приглашены наверх к столу. Толпа разошлась. Одни пошли домой обедать, другие — в кофейню: кто Телефона Сето, кто Егора Арзуманова; многие же направились в городской сад — коротать там остаток дня.
Так шумно и пышно была встречена этим каирским городом кровожадная гостья, названная впоследствии Мировой войной,— встречена, как подобает всякому настоящему городу, с глубокой серьезностью,— и этим город обязан был прежде всего своему достойному сыну Амо Амбарцумовичу Асатурову — Мазуту Амо.
На следующий день, в понедельник, все, как обычно, проснулись на рассвете и пошли на работу... Ничто не переменилось, ничего не произошло, если только не считать происшествием то незначительное обстоятельство, что генерал Алеш, Мазут Амо и товарищи их в то утро чувствовали себя несколько усталыми, разбитыми, что случалось с ними обычно после большой попойки. Но большинству горожан, в частности практичным представителям торговой улицы, казалось, что разговоры о войне, имевшие место вчера, не что иное, как безобидные воскресные шутки: прошло воскресенье, наступил понедельник— и баста, извольте заняться делом. Конечно, временами говорили о войне, но так вскользь, как о вещах, их не касающихся. Так прошли первый, второй, третий дни. Так обстояло дело в течение первой недели, но постепенно далекая война во всем давала себя знать, во всем даже в этом отдаленном наирском городе,— да, во
всем. Даже лавочник Колопотян и гробовщик Енок стали замечать вокруг себя необычную атмосферу, какую-то непонятную перемену. Перемену, вызванную войной, в этом наирском городе раньше всех почувствовал г. Марукэ, почувствовал на следующий же день, в понедельник утром,— и вот как.
Когда по своей ежедневной привычке (кроме этой единственной привычки, у г. Марукэ вообще других привычек не было) он вошел в цирюльню Васила и, сев перед тусклым зеркалом, покорно вверил свое лицо густому и мягкому помазку цирюльника, Васил, легко скользя намыленным помазком по щеке г. Марукэ, спросил:
— Что это такое было вчера, г. Марукэ? Вот так Мазут Амо! Видел ты его? Как змея говорил, проклятый!
Г-н Марукэ не ответил. Настроение его было неважное— всю ночь он не спал: с семи вечера до трех часов ночи он в клубе играл в преферанс с Арамом Антонычем, Кинтоури Симоном и еще дьявол ведает с кем («шефы» отсутствовали: они, как мы знаем, были приглашены на обед к уездному начальнику, и этот обед, по непонятным причинам, затянулся до одиннадцати часов ночи). Но дело было, конечно, не в этом обеде; г. Марукэ плевать хотел на их обед — он знал, конечно, смысл этого обеда; не мадера, выпитая «блюдолизами» у уездного начальника, служила причиной его мрачного настроения—нет, а то, что он в вечерней игре проиграл Араму Антонычу крупную сумму и не смог ее заплатить, так как не имел при себе нужных денег. Г-н Марукэ сам не любил играть в долг, но сильнее, чем он, был против такой игры Арам Антоныч. Однако происшествие, имевшее место вечером, случилось по недоразумению, вопреки воле г. Марукэ. Он сам не мог понять, как это после «тальи» оказалось, что он проиграл четыреста семь рублей, тогда как при себе имел всего сто девяносто два рубля.
— По одежке протягивай ножки! — сердито сказал ему Арам Антоныч, заметив, что у г. Марукэ нет денег покрыть проигрыш.
— Извините, я заплачу вам завтра,— ответил на это вежливо г. Марукэ и поспешно вышел из клуба; выходя, за спиной он услыхал хохот Арама Антоныча и рабские подвизгивания Кинтоури Симона, этой Клубной Обезья
ны... Г-н Марукэ самолюбив был до невероятности и старался во всем быть «немцем», поэтому вчерашнее происшествие произвело на него угнетающее впечатление, буквально пришибло его к земле. Он вернулся домой бледный как смерть, бросился на постель и, уткнув лицо в подушку, до рассвета оставался в той же позе. В распаленном мозгу его мерещились в различных сочетаниях цифры, цифры, разноцветные кредитки, карты. От усталости у него трещала голова, туманился мозг,— и все, все без конца вереницей проходили перед ним возникающие из тьмы — цифры, цифры, цифры, разноцветные кредитки, карты. В конце концов г. Марукэ не виноват; он никогда не протягивал ножки дальше своей одежки; он раздобудет сегодня же эти жалкие копейки и бросит их в лицо этому ничтожеству. И ныне, подставив свое лицо острой бритве цирюльника Васила, об одном только и думал г. Марукэ неугомонными потугами своего усталого мозга: «У кого бы занять?» Лицо его пожелтело, иссохло; глаза смотрели тупо и бессмысленно— но куда? Он сам не знал: глаза его видели лишь разноцветные кредитки...
Цирюльник Васил... Не такая он собака, чтобы не знать, в чем дело... Конечно, он знал; еще вчера слышал он о происшествии, но не подавал вида, что знает; даже вопреки своему обыкновению, он не справился о настроении г. Марукэ; знал, что «плохо»,— и не к чему было спрашивать. Он приблизил губы к лицу г. Марукэ, сколько мог; легко задевая, скользила бритва по щеке г. Марукэ. Было душно и тихо. Слышно было медленное дыхание цирюльника; точно теплый липкий банный пар, дыхание его удушливыми волнами касалось лица г. Марукэ. Но г. Марукэ ничего не замечал: в усталом мозгу его, словно в банном паре, мелькали, подобно разноцветным капелькам, кредитки.
Открылась дверь, и в цирюльню ворвался мелкими шажками, точно барабанили по полу, Хаджи Манукоф Эфенди.
— Доброе утро моим эфенди-приятелям!—радостно воскликнул Манукоф Эфенди.— Видимо, дела твои хороши, Васил. Уж кто-кто, а Марукэ обязательно придет!..
— Присаживайся, пожалуйста, сейчас кончу,— отведя губы от лица г. Марукэ, с улыбкой ответил цирюльник.— Слава аллаху, ты, видно, в хорошем настроении...
— Почему бы и нет, сынок,— гордо воскликнул Хаджи.— Армения обогатилась новым молодцом, на сей раз мальчик, да-с! Жена Хаджи Манукофа Эфенди Нунуфарханум — героиня: она родила мальчика.
Веселое настроение Хаджи Манукофа Эфенди вызвало луч надежды в мозгу г. Марукэ; в тупых и сонных глазах его мгновенно вспыхнуло жадное выражение.
— Ну, живей,— нервно прикрикнул г. Марукэ, подергивая левым плечом,— я тороплюсь!
Цирюльник Васил уже кончал.
— Поздравляю, ага-хаджи,— сказал вставая г. Марукэ и протянул Манукофу Эфенди свою улыбку и руку. Хаджи Манукоф Эфенди положил два пальца на протянутую ладонь Марукэ (рукопожатия он не знал).
Тот крепко, от души пожал два пальца Хаджи Эфенди и... не знал, как начать. К счастью, Манукоф Эфенди вывел его из затруднительного положения:
— Коли у тебя есть время, идем-ка выкушать по чашке кофе,— сказал Манукоф Эфенди, вырвав пальцы из руки г. Марукэ.— Зайду потом,— бросил Хаджи цирюльнику и показал ему спину. Не обернувшись и не получив согласия г. Марукэ, Хаджи вышел из цирюльни. Г-н Марукэ, не долго думая, пустился за ним, а цирюльник Васил, рассердившись, продолжал стоять минуты две с намыленным помазком в руке, вперив раздосадованный взгляд в их спины. Затем, когда они исчезли, сплюнул и бросил по адресу Хаджи:
— Тьфу, подавись ты своим добром, проклятый! — Затем он подошел к умывальнику и стал мыть помазок, насвистывая модную песню:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25