Но как?..
Отсюда именно и перешел Мазут Амо к рассмотрению «текущего момента».
Нужно заметить, однако, что эта первая, теоретическая часть исторической речи Мазута Амо не особенно захватила присутствующих. Слушатели, правда, не шумели, не кашляли и не вели себя беспокойно, но казалось, будто они сидят тут исключительно из чувства долга, приставив уши к какой-то чертовой мельнице. Но в эти уши не вливалось ни воды и ни капельки мысли. Однако же вторая часть лекции вызвала довольно сильное оживление и до того взволновала присутствующих, что даже Кинтоури Симон — Клубная Обезьяна — взял слово и... чуть было не высказался.
— Вы знаете, конечно,— сказал Мазут Амо, перейдя к практической части вопроса,— что вот уже третья неделя, как объявлена война нашему вековому врагу — Турции. Наши доблестные войска уже вошли в пределы врага, и близок, близок желанный день, когда наши победоносные войска вступят в Эрзерум. Центр тяжести ныне в том, чтобы мы, наиряне, прониклись серьезностью момента, отнеслись бы с должным вниманием к развертывающимся событиям, имеющим для нашего «вопроса» весьма существенное значение. Достаточно понять лишь то обстоятельство, чтобы не остаться ныне сидеть сложа руки; необходимо оказать заветному для нас всех делу самую широкую поддержку. А теперь разрешите мне,— сказал, повышая голос, взволнованный Мазут Амо,— сообщить вам одну радостную весть, имеющую огромное, исключительное значение: получена грамота за подписью государя императора в адрес наместника, коей разрешается нам организовать добровольческие отряды, другими словами, нам разрешается иметь нашу собственную армию для защиты оккупированных районов нашего древнего отечества!..
Не успел еще закончить эту фразу Мазут Амо, как по знаку, данному, кажется, врачом Сергеем Каспарычем, в зале поднялась буря аплодисментов. Многие из присутствующих, как-то: Кинтоури Симон и цирюльник Васил, дошли до такой степени воодушевления, что стали бить ногами об пол и испускать вопли. Но раздался звонок председателя, сухо, отрывисто прозвучал звонок т. Вародяна с председательского места — ив зале водворилась тишина. Пользуясь случаем, Мазут Амо глотнул из стакана воды и продолжал:
— Это значит, что отныне наш вопрос ставится на прочную, реальную почву и нам остается с распростертыми объятиями пойти навстречу создавшимся возможностям: постараться организованно встретить окончательное освобождение нашего многострадального отечества.—Тут Мазут Амо вновь выпил воды, хотя пил минуту назад, и: — но я, уважаемые слушатели, еще не сообщил самого главного,— сказал он таинственным голосом. Было видно, что он хочет сообщить чрезвычайно интересную весть, но затрудняется ее выразить.— Я должен вам сообщить, уважаемые слушатели,— сказал он наконец, вытирая губы,— что той же самой высочайшей грамотой-—мы имеем сведения из самых достоверных источников — нам даны определенные заверения относительно будущего, и мы категорически
можем утверждать, что помимо общего благожелательного отношения к нашему «вопросу» у нас уже имеются реальные, следовательно, и официальные гарантии, полученные в письменном виде от высочайших инстанций!..
Тут вновь зал загремел бурными аплодисментами; затем, перейдя к заключению своей лекции, Мазут Амо удалился на несколько шагов от кафедры и, подойдя к публике, сказал приблизительно следующее:
— Мы, уважаемые слушатели, переживаем решающие исторические дни, и нам необходимо определенно и отчетливо выявить наше организованное отношение к совершающимся событиям. Нужно уметь пользоваться случаем! — подчеркнул поучительно Мазут Амо.— Необходимо делом, а не словом прийти сегодня на помощь заветной цели освобождения родины. Проще: нужно, чтобы идея добровольчества стала достоянием широких слоев населения. Пусть запишется в добровольцы всякий, кто может, кто способен носить оружие, и тогда перед нашими потомками мы с гордостью, с полным правом можем сказать, что сделали все, что требовалось от нас в этот тяжелый момент истории, что мы действительно исполнили наш сыновний долг в отношении нашей дорогой родины, нашей — я в это верю, о, в этом я не сомневаюсь! — возрождающейся Наири!..
Так окончил свою историческую речь Мазут Амо и, как и следовало ожидать, удостоился бурных, несмолкаемых аплодисментов присутствовавших. Не знаю, кто это начал, но через минуту весь зал, встав на ноги, пел наирский гимн; присутствующие под управлением Сергея Каспарыча, как один человек, пели «Мер Айреник».
Затем начался обмен мнений. Начал его врач Сергей Каспарыч, а вслед за ним высказались Осеп Нариманов, Арам Антоныч, г. Абомарш, священник Иусик Пройдоха. Все соглашались с г. Амазаспом; все выражали желание по мере сил прийти на помощь общему делу. До этой минуты все шло хорошо, или, как говорится, катилось по маслу, и т. Вародян собирался было уже внести свое практическое предложение, как внезапно, совершенно нежданно-негаданно случилось довольно нежелательное, невероятное недоразумение.
— Прошу слова,— раздался с самого конца зала голос, незнакомый девяноста, а быть может, и девяноста
девяти процентам присутствовавших. Все обернулись назад, а т. Вародян и Мазут Амо посмотрели вперед, голос этот был неуместный и неожиданный. Обернулся, еле поворачивая жирную шею, и Арам Антоныч.
То был голос Каро Дараяна, племянника Арама Антоныча. Чуяло сердце Арама Антоныча, что ничего хорошего это не предвещает, и лицо его скривилось.
— В... о чем хотите вы говорить? — спросил т. Вародян, встав с места.
— Я бы хотел задать г. Аствацатряну лишь один вопрос,— ответил Дараян,— можно?
Тов. Вародян повернулся к Амо Амбарцумовичу, бросив на него вопросительный взгляд. Выражение лица Амо Амбарцумовича осталось непонятным для т. Вародяна.
— Пожалуйста,— сказал т. Вародян, взявшись за звонок.— Но только коротко.
Публика, затаив дыхание, ждала. Смотрел на Дараяна Амо Амбарцумович не то с удивлением, не то с иронией; лицо его, казалось, говорило: «Не с ума ли сошел этот человек?»
— Я бы хотел задать г. Аствацатряну лишь один вопрос,— сказал Дараян с чужим, ненаирским произношением.— Не может ли г. Аствацатрян сказать, кто видел ту грамоту, в которой будто бы «имеются реальные обещания, данные якобы от высочайших инстанций», и если таковая, то есть грамота, имеется, то как сформулированы дословно эти обещания?..
Подобно тому как камень, скатившись с горы и падая в реку, вызывает плеск и волнение, подобно тому как футбольный мяч в самый жаркий момент игры от неуклюжего удара одного из игроков, лопаясь, вызывает всеобщее недовольство и ропот,— точно так же этот неуместный вопрос Дараяна, взорвавшись в атмосфере всеобщего воодушевления, вызвал не то негодование и иронию, не то иронию и негодование. Вскочили со своих мест Сергей Каспарыч и Осеп Нариманов и окинули взором публику. «Кто этот ребенок, который осмеливается задать в таком собрании подобный глупый, ребяческий вопрос?» — вот что можно было прочитать на лицах Сергея Каспарыча и Осепа Нариманова. Вслед за ними поднялись генерал Алеш, г. Абомарш, Кинтоури Симон и Арам Антоныч. Лицо последнего приняло такое выражение, будто говорило: «Простите меня, недостойного, виновен я!..» Кто-то, кажется Амо Амбарцумович, фыркнул с иронией, и по всему залу пронесся оглушительный хохот. «Дзин, дзин, дзин!» — тихо и снисходительно раздался председательский звонок. «Смейтесь, но нужно, однако, и успокоиться»,— как бы говорил звонок в руке т. Вародяна.
— Успокойтесь, господа! — воскликнул т. Вародян, сделав шаг к публике, но и он сам, не будучи в силах заглушить смех, фыркнул.
— Тише, тише! — пришел ему на помощь уже успокоившийся и ставший опять серьезным Мазут Амо.— Садитесь, господа,— сказал он, показывая рукой на скамейки.
Публика расселась наконец с шумом и гвалтом. Затем важно и с серьезным видом выступил вперед Мазут Амо и дал достойный ответ:
— Я должен сказать любознательному молодому человеку, что подобные вопросы могут задавать — пусть простит меня любознательный господин — лишь школьники...
Зал загрохотал бурными аплодисментами.
— Позвольте! — закричал, что было сил, растерявшийся Каро Дараян.— Нельзя же обманывать людей!..
И вот тут-то и — как заметили мы выше — получил слово — представляете вы себе? — Клубная Обезьяна.
— Прогоните этого толстоголового осла! — заорал с глубоким возмущением сапожник и, сорвавшись с места, собирался было броситься в сторону Дараяна, но... цирюльник Васил, воспользовавшись случаем, будто это вышло случайно, подставил ногу Клубной Обезьяне; Клубная Обезьяна растянулся во весь рост на полу, как бревно. Поднялась суматоха: крики, гогот, шум... Что случилось в дальнейшем, читатель,— неинтересно, ибо случилось неизбежное. После водворившейся тишины, по предложению Осепа Нариманова, было поставлено на голосование законное предложение Клубной Обезьяны. Амо Амбарцумович, после удаления, по единогласному решению присутствовавших, из зала Дараяна, в двух словах пригвоздил к позорному столбу «безрассудных молодых людей», подобных Дараяну. Тов. Вародян же довел до всеобщего сведения, что в ближайшие дни в
церковной свечной лавке начнется запись добровольцев; затем собрание было объявлено закрытым, и публика разошлась. Но нет — я забыл об одном: перед тем как закрыть собрание, Мазут Амо,— несмотря на то что об >том в городе были расклеены объявления,— счел необходимым и со своей стороны напомнить уважаемой публике, что в девять часов вечера в том же самом зале выступит с лекцией, посвященной «Будущему наирского вопроса», специально с этой целью прибывший из столицы известный военный генерал-профессор имярек. Мазут Амо просил публику явиться на лекцию приезжего генерал ученого и засвидетельствовать ему свое уважение за его благожелательное отношение к наирской тяжбе.
Было уже четыре часа, когда закрылось собрание.
Г-н Марукэ и Каро Дараян! Нечего сказать — нашли-таки друг друга эти два «остолопа»,— как окрестил их Арам Антоныч — инспектор училища. В течение последних дней только они и были предметом разговора в городе. «Нашла крышка свою кастрюльку!» — говорил про них священник Иусик Пройдоха. Марукэ, так или иначе, был «своей собакой», но кто же был тот, новый «висельник»,— как говорил о нем Хаджи Онник,— «нашлявшаяся по разным Московиям скотина?» Кто был этот глупец, которого помнят старожилы лишь играющим в бабки и который вернулся к себе на родину как чужестранец, как блудливый сын? Кто он был, чем занимался, «на чей хлеб он мазал масло?» — вот вопросы, интересовавшие горожан, начиная от генерала Алеша, кончая цирюльником Василом. Был ли он учитель, врач, инженер, аблакат, торгаш, пустомеля? —- вот вопросы, которыми задавались, в особенности после вышеописанного любопытного недоразумения, пытливые горожане. Но вопросы эти оставались без разрешения, оставались без ответа по той простой причине, что находили тысячу ответов в различных головах, в зависимости от их склонностей и конструкций. Например, в голове цирюльника Васила засела мысль, что Каро Дараян не кто иной, как « ветрогон»,— но что бы мог значить «ветрогон» — об )Тои следовало спросить его самого. Между тем Хаджи
Онник Манукоф Эфенди был склонен думать, что Каро Дараян не «ветрогон», а «ветропожиратель», или же, дословно, «ветроглотатель», но что за ветры пожирал или глотал он — об этом тоже следовало спросить у Хаджи. И если б спросили его, Хаджи Онника Манукофа Эфенди, то сей почтенный наирянин весьма фигурально разъяснил бы, что он разумеет под словом «ветер». «Ветры — те изготовляются в желудке!..» — ответил бы, гогоча, известный англоман. Но вопрос в корне изменяется и переносится на совершенно «реальную» почву, когда он из собачьих мозгов цирюльника Васил а и Хаджи Онника Эфенди переходит в «практические» мозги генерала Алеша, Мазута Амо, врача, Осепа Нариманова или же т. Дараяна. В мозгах последних этот вопрос принимает совершенно иной характер. Прежде всего очень многое имел сказать мозг Арама Антоныча, инспектора реального училища, по той простой причине, что он, Арам Антоныч, был родным дядей Каро Дараяна и затем — один лишь он, Арам Антоныч, знал, имел сведения о том, чем занимался его племянник в Москве и в Баку. Да, именно — раньше всего Арам Антоныч, а уж потом Мазут Амо. «О безрассудных действиях» недостойного племянника написал Араму Антонычу прежде всего его родной брат Герасим Антоныч, занимавший должность старшего бухгалтера в Бакинской конторе нефтепромышленного т-ва «Свет». Можете ли вы себе представить? Оказывается, он, этот «ветроглотатель» и «остолоп», занимался тем, что восстанавливал рабочих против наирского нефтепромышленного т-ва. Вот чем было занято, дорогой читатель, это «бессловесное животное» до приезда в родной город!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Отсюда именно и перешел Мазут Амо к рассмотрению «текущего момента».
Нужно заметить, однако, что эта первая, теоретическая часть исторической речи Мазута Амо не особенно захватила присутствующих. Слушатели, правда, не шумели, не кашляли и не вели себя беспокойно, но казалось, будто они сидят тут исключительно из чувства долга, приставив уши к какой-то чертовой мельнице. Но в эти уши не вливалось ни воды и ни капельки мысли. Однако же вторая часть лекции вызвала довольно сильное оживление и до того взволновала присутствующих, что даже Кинтоури Симон — Клубная Обезьяна — взял слово и... чуть было не высказался.
— Вы знаете, конечно,— сказал Мазут Амо, перейдя к практической части вопроса,— что вот уже третья неделя, как объявлена война нашему вековому врагу — Турции. Наши доблестные войска уже вошли в пределы врага, и близок, близок желанный день, когда наши победоносные войска вступят в Эрзерум. Центр тяжести ныне в том, чтобы мы, наиряне, прониклись серьезностью момента, отнеслись бы с должным вниманием к развертывающимся событиям, имеющим для нашего «вопроса» весьма существенное значение. Достаточно понять лишь то обстоятельство, чтобы не остаться ныне сидеть сложа руки; необходимо оказать заветному для нас всех делу самую широкую поддержку. А теперь разрешите мне,— сказал, повышая голос, взволнованный Мазут Амо,— сообщить вам одну радостную весть, имеющую огромное, исключительное значение: получена грамота за подписью государя императора в адрес наместника, коей разрешается нам организовать добровольческие отряды, другими словами, нам разрешается иметь нашу собственную армию для защиты оккупированных районов нашего древнего отечества!..
Не успел еще закончить эту фразу Мазут Амо, как по знаку, данному, кажется, врачом Сергеем Каспарычем, в зале поднялась буря аплодисментов. Многие из присутствующих, как-то: Кинтоури Симон и цирюльник Васил, дошли до такой степени воодушевления, что стали бить ногами об пол и испускать вопли. Но раздался звонок председателя, сухо, отрывисто прозвучал звонок т. Вародяна с председательского места — ив зале водворилась тишина. Пользуясь случаем, Мазут Амо глотнул из стакана воды и продолжал:
— Это значит, что отныне наш вопрос ставится на прочную, реальную почву и нам остается с распростертыми объятиями пойти навстречу создавшимся возможностям: постараться организованно встретить окончательное освобождение нашего многострадального отечества.—Тут Мазут Амо вновь выпил воды, хотя пил минуту назад, и: — но я, уважаемые слушатели, еще не сообщил самого главного,— сказал он таинственным голосом. Было видно, что он хочет сообщить чрезвычайно интересную весть, но затрудняется ее выразить.— Я должен вам сообщить, уважаемые слушатели,— сказал он наконец, вытирая губы,— что той же самой высочайшей грамотой-—мы имеем сведения из самых достоверных источников — нам даны определенные заверения относительно будущего, и мы категорически
можем утверждать, что помимо общего благожелательного отношения к нашему «вопросу» у нас уже имеются реальные, следовательно, и официальные гарантии, полученные в письменном виде от высочайших инстанций!..
Тут вновь зал загремел бурными аплодисментами; затем, перейдя к заключению своей лекции, Мазут Амо удалился на несколько шагов от кафедры и, подойдя к публике, сказал приблизительно следующее:
— Мы, уважаемые слушатели, переживаем решающие исторические дни, и нам необходимо определенно и отчетливо выявить наше организованное отношение к совершающимся событиям. Нужно уметь пользоваться случаем! — подчеркнул поучительно Мазут Амо.— Необходимо делом, а не словом прийти сегодня на помощь заветной цели освобождения родины. Проще: нужно, чтобы идея добровольчества стала достоянием широких слоев населения. Пусть запишется в добровольцы всякий, кто может, кто способен носить оружие, и тогда перед нашими потомками мы с гордостью, с полным правом можем сказать, что сделали все, что требовалось от нас в этот тяжелый момент истории, что мы действительно исполнили наш сыновний долг в отношении нашей дорогой родины, нашей — я в это верю, о, в этом я не сомневаюсь! — возрождающейся Наири!..
Так окончил свою историческую речь Мазут Амо и, как и следовало ожидать, удостоился бурных, несмолкаемых аплодисментов присутствовавших. Не знаю, кто это начал, но через минуту весь зал, встав на ноги, пел наирский гимн; присутствующие под управлением Сергея Каспарыча, как один человек, пели «Мер Айреник».
Затем начался обмен мнений. Начал его врач Сергей Каспарыч, а вслед за ним высказались Осеп Нариманов, Арам Антоныч, г. Абомарш, священник Иусик Пройдоха. Все соглашались с г. Амазаспом; все выражали желание по мере сил прийти на помощь общему делу. До этой минуты все шло хорошо, или, как говорится, катилось по маслу, и т. Вародян собирался было уже внести свое практическое предложение, как внезапно, совершенно нежданно-негаданно случилось довольно нежелательное, невероятное недоразумение.
— Прошу слова,— раздался с самого конца зала голос, незнакомый девяноста, а быть может, и девяноста
девяти процентам присутствовавших. Все обернулись назад, а т. Вародян и Мазут Амо посмотрели вперед, голос этот был неуместный и неожиданный. Обернулся, еле поворачивая жирную шею, и Арам Антоныч.
То был голос Каро Дараяна, племянника Арама Антоныча. Чуяло сердце Арама Антоныча, что ничего хорошего это не предвещает, и лицо его скривилось.
— В... о чем хотите вы говорить? — спросил т. Вародян, встав с места.
— Я бы хотел задать г. Аствацатряну лишь один вопрос,— ответил Дараян,— можно?
Тов. Вародян повернулся к Амо Амбарцумовичу, бросив на него вопросительный взгляд. Выражение лица Амо Амбарцумовича осталось непонятным для т. Вародяна.
— Пожалуйста,— сказал т. Вародян, взявшись за звонок.— Но только коротко.
Публика, затаив дыхание, ждала. Смотрел на Дараяна Амо Амбарцумович не то с удивлением, не то с иронией; лицо его, казалось, говорило: «Не с ума ли сошел этот человек?»
— Я бы хотел задать г. Аствацатряну лишь один вопрос,— сказал Дараян с чужим, ненаирским произношением.— Не может ли г. Аствацатрян сказать, кто видел ту грамоту, в которой будто бы «имеются реальные обещания, данные якобы от высочайших инстанций», и если таковая, то есть грамота, имеется, то как сформулированы дословно эти обещания?..
Подобно тому как камень, скатившись с горы и падая в реку, вызывает плеск и волнение, подобно тому как футбольный мяч в самый жаркий момент игры от неуклюжего удара одного из игроков, лопаясь, вызывает всеобщее недовольство и ропот,— точно так же этот неуместный вопрос Дараяна, взорвавшись в атмосфере всеобщего воодушевления, вызвал не то негодование и иронию, не то иронию и негодование. Вскочили со своих мест Сергей Каспарыч и Осеп Нариманов и окинули взором публику. «Кто этот ребенок, который осмеливается задать в таком собрании подобный глупый, ребяческий вопрос?» — вот что можно было прочитать на лицах Сергея Каспарыча и Осепа Нариманова. Вслед за ними поднялись генерал Алеш, г. Абомарш, Кинтоури Симон и Арам Антоныч. Лицо последнего приняло такое выражение, будто говорило: «Простите меня, недостойного, виновен я!..» Кто-то, кажется Амо Амбарцумович, фыркнул с иронией, и по всему залу пронесся оглушительный хохот. «Дзин, дзин, дзин!» — тихо и снисходительно раздался председательский звонок. «Смейтесь, но нужно, однако, и успокоиться»,— как бы говорил звонок в руке т. Вародяна.
— Успокойтесь, господа! — воскликнул т. Вародян, сделав шаг к публике, но и он сам, не будучи в силах заглушить смех, фыркнул.
— Тише, тише! — пришел ему на помощь уже успокоившийся и ставший опять серьезным Мазут Амо.— Садитесь, господа,— сказал он, показывая рукой на скамейки.
Публика расселась наконец с шумом и гвалтом. Затем важно и с серьезным видом выступил вперед Мазут Амо и дал достойный ответ:
— Я должен сказать любознательному молодому человеку, что подобные вопросы могут задавать — пусть простит меня любознательный господин — лишь школьники...
Зал загрохотал бурными аплодисментами.
— Позвольте! — закричал, что было сил, растерявшийся Каро Дараян.— Нельзя же обманывать людей!..
И вот тут-то и — как заметили мы выше — получил слово — представляете вы себе? — Клубная Обезьяна.
— Прогоните этого толстоголового осла! — заорал с глубоким возмущением сапожник и, сорвавшись с места, собирался было броситься в сторону Дараяна, но... цирюльник Васил, воспользовавшись случаем, будто это вышло случайно, подставил ногу Клубной Обезьяне; Клубная Обезьяна растянулся во весь рост на полу, как бревно. Поднялась суматоха: крики, гогот, шум... Что случилось в дальнейшем, читатель,— неинтересно, ибо случилось неизбежное. После водворившейся тишины, по предложению Осепа Нариманова, было поставлено на голосование законное предложение Клубной Обезьяны. Амо Амбарцумович, после удаления, по единогласному решению присутствовавших, из зала Дараяна, в двух словах пригвоздил к позорному столбу «безрассудных молодых людей», подобных Дараяну. Тов. Вародян же довел до всеобщего сведения, что в ближайшие дни в
церковной свечной лавке начнется запись добровольцев; затем собрание было объявлено закрытым, и публика разошлась. Но нет — я забыл об одном: перед тем как закрыть собрание, Мазут Амо,— несмотря на то что об >том в городе были расклеены объявления,— счел необходимым и со своей стороны напомнить уважаемой публике, что в девять часов вечера в том же самом зале выступит с лекцией, посвященной «Будущему наирского вопроса», специально с этой целью прибывший из столицы известный военный генерал-профессор имярек. Мазут Амо просил публику явиться на лекцию приезжего генерал ученого и засвидетельствовать ему свое уважение за его благожелательное отношение к наирской тяжбе.
Было уже четыре часа, когда закрылось собрание.
Г-н Марукэ и Каро Дараян! Нечего сказать — нашли-таки друг друга эти два «остолопа»,— как окрестил их Арам Антоныч — инспектор училища. В течение последних дней только они и были предметом разговора в городе. «Нашла крышка свою кастрюльку!» — говорил про них священник Иусик Пройдоха. Марукэ, так или иначе, был «своей собакой», но кто же был тот, новый «висельник»,— как говорил о нем Хаджи Онник,— «нашлявшаяся по разным Московиям скотина?» Кто был этот глупец, которого помнят старожилы лишь играющим в бабки и который вернулся к себе на родину как чужестранец, как блудливый сын? Кто он был, чем занимался, «на чей хлеб он мазал масло?» — вот вопросы, интересовавшие горожан, начиная от генерала Алеша, кончая цирюльником Василом. Был ли он учитель, врач, инженер, аблакат, торгаш, пустомеля? —- вот вопросы, которыми задавались, в особенности после вышеописанного любопытного недоразумения, пытливые горожане. Но вопросы эти оставались без разрешения, оставались без ответа по той простой причине, что находили тысячу ответов в различных головах, в зависимости от их склонностей и конструкций. Например, в голове цирюльника Васила засела мысль, что Каро Дараян не кто иной, как « ветрогон»,— но что бы мог значить «ветрогон» — об )Тои следовало спросить его самого. Между тем Хаджи
Онник Манукоф Эфенди был склонен думать, что Каро Дараян не «ветрогон», а «ветропожиратель», или же, дословно, «ветроглотатель», но что за ветры пожирал или глотал он — об этом тоже следовало спросить у Хаджи. И если б спросили его, Хаджи Онника Манукофа Эфенди, то сей почтенный наирянин весьма фигурально разъяснил бы, что он разумеет под словом «ветер». «Ветры — те изготовляются в желудке!..» — ответил бы, гогоча, известный англоман. Но вопрос в корне изменяется и переносится на совершенно «реальную» почву, когда он из собачьих мозгов цирюльника Васил а и Хаджи Онника Эфенди переходит в «практические» мозги генерала Алеша, Мазута Амо, врача, Осепа Нариманова или же т. Дараяна. В мозгах последних этот вопрос принимает совершенно иной характер. Прежде всего очень многое имел сказать мозг Арама Антоныча, инспектора реального училища, по той простой причине, что он, Арам Антоныч, был родным дядей Каро Дараяна и затем — один лишь он, Арам Антоныч, знал, имел сведения о том, чем занимался его племянник в Москве и в Баку. Да, именно — раньше всего Арам Антоныч, а уж потом Мазут Амо. «О безрассудных действиях» недостойного племянника написал Араму Антонычу прежде всего его родной брат Герасим Антоныч, занимавший должность старшего бухгалтера в Бакинской конторе нефтепромышленного т-ва «Свет». Можете ли вы себе представить? Оказывается, он, этот «ветроглотатель» и «остолоп», занимался тем, что восстанавливал рабочих против наирского нефтепромышленного т-ва. Вот чем было занято, дорогой читатель, это «бессловесное животное» до приезда в родной город!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25