С беспредельным сердечным трепетом взялся я за его описание, дорогой читатель, ибо он дорог мне как колыбель детства и знакомы мне его обитатели как свои пять пальцев или как это перо, коим я сейчас пишу. Повторяю, с трепетом сердечным я приступал к изложению истории этого города. Но теперь, когда я хочу перейти к его последующим дням и событиям, воспроизвести его дни, на сердце моем сгущается тяжелая боль и гложет его. Как-то раз, когда я—хорошенько не припомню — не то брел на рынок, не то возвращался оттуда, внимание ,мое привлекла нелепая картина. Посредине улицы шел пожилой, среднего роста человек, похожий на уездного учителя или на почтальона, и нес на голове— представляете! — желтого цвета гроб. Лил дождь, и стояла непролазная грязь: жидкое месиво булькало под ногами и прилипало к сапогам. Превосходивший этого учителя или почтальона по весу и по размерам гроб скрывал его лицо, но напряженные изгибы его спины и колен явственно показывали, что он несет свою ношу с трудом и хочет доставить ее до места во что бы то ни стало. Должно быть, у него умерла мать или жена, а может, и сын — почем знать? Он напряг все свои силы, от тяжести гроба подбородок его уперся в грудь, спину он был не в силах держать в одном положении, так что гроб, балансируя то взад, то вперед, то и дело задевал грязь. Почему он так мучился, кого должен был встретить этот бедный учитель, придя к себе домой?.. Дорогого, а если не дорогого, то уж, по крайней мере, родного покойника, которого он должен предать земле в этом гробу... Почему так безутешно, с такими беспомощными усилиями, прижав гроб к ноющему позвоночнику, спешил домой этот мрачный учитель... Ныне, читатель, я похожу на него: куда я иду? Почему я прижал — но не к позвоночнику, а к мозгу моему — эту гроб подобную ношу и хочу доставить до места... Но куда? И неужели там, в конце труда моего, не представится мне страна Наири как заветный, дорогой покойник, для предания земле которого несу я сей гроб дум моих, нанизанных на строки? Несу я его вопреки воле моей, ибо надо нести. Ведь нужно же похоронить всех покойников, как бы ни были они дороги и близки,— иначе трупы разложатся и распространят такое зловоние, что даже влюбленный отвернется от обоготворяемых останков. Поэтому, дорогой читатель, оставим лирические размышления и перейдем к дням и событиям этого наирского города. И пусть в тайне дней и событий откроется перед нами «Страна тысячелетия» — вчерашняя Наири.
В первой части моего романа, как сказано выше, я старался передать тот бытовой характер, или колорит, который имел этот наирский город в мирное время. Насколько позволяли мои силы, я прежде всего описал город с его древними и современными достопримечательностями и затем перешел к обитателям, о каждом из которых сказал лишь столько, сколько, быть может, они за- ч служили. Пожалуй, читатель, ты бы захотел, чтобы я, следуя видным европейским писателям, подверг анализу психологию моих героев, обстоятельно рассказал о нежных «переживаниях», скажем, генерала Алеша, когда останавливался в его великолепных покоях губернатор, или же, например, о душевном состоянии городского врача, Сергея Каспарыча, на похоронах его жены... Но здесь я раз навсегда должен сказать, что в романе моем этого нет, и, вероятно, в нем не будет ни единого героя;— печальное обстоятельство, в коем виновен не я, а самый наирский город, ибо какие же герои могли бы выйти, скажем, из генерала Алеша или Амо Амбарцумовича — Мазута Амо?.. Разве был бы удобным героем гробовщик
Емок, или Кинтоури Симои, или же, наконец, Телефон Сето?.. Оставим это, дорогой читатель, и вернемся пока не поздно к дням и трудам избранного нами города. И почем знать? Может статься, что многие из незаметных обитателей этого незаметного города внезапно выступят волею исключительных обстоятельств в ореоле мучеников и, пожалуй, пройдя через горнило испытаний, и впрямь сделаются героями.
...Несчастных же дней много было пережито впоследствии как этим городом, так и всей страной Наири. И эти мрачные дни не могли бы не родить людей несчастных и героических. О нет, не мог бы из пламени этих несчастных дней и годов не выступить героическим, не воспрянуть светлым и очистившимся наирский дух!..
Как сегодняшний обед, дорогой читатель, вспоминаю теперь со всеми подробностями исторический день — одно из июльских воскресений 1914 года — в этом наирском городе. Сейчас, когда я намереваюсь подробно описать сутолоку этого знаменательного дня, из мглы прошедшего, или, как сказал бы поэт, из-под мрачного пепла годов, встают перед моими глазами и рисуются мне события и картины: ясно и отчетливо, будто это совершилось вчера или час назад, вижу я Мазута Амо перед клубом в городском саду, говорящего речь с высоты зеленого карточного стола... Ясно, отчетливо, будто это совершается в настоящую минуту, слышу я сильный голос Мазута Амо. Из тьмы, из ночной тьмы моей комнаты смотрят на меня искрометные глаза Амо Амбарцумовича, и сердце мое трепещет от неопределенного волнения, оно начинает стучать, как посеребренный язычок электрического звонка. И мое воображение, забегая вперед, уже рисует, точно неумолимый палач, Мазута Амо висящим на виселице, подобно деревянному манекену... «Бедный, бедный Амо!» — шепчет мое взволнованное сердце, и я кладу перо, чтоб успокоилось мое сердце и представилась бы мне возможность продолжать свой рассказ.
Наирский город наслаждался в то утро ленивым и мирным воскресным отдыхом. Мирно и безмятежно звонил колокол церкви Апостолов. Кто любил молитву —
пошел в церковь, но большинство горожан находилось в саду или же сидело перед закрытыми лавками, ведя обывательскую беседу. Кое-кто сидел в кофейнях Телефона Сето или Егора Арзуманова, кое-кто — в клубе сада. В тот день в клубе собрались: городской врач — Сергей Каспарыч, мировой судья — Осеп Нариманов, инспектор училища — Арам Антоныч, г. Марукэ, Кинтоури Симон, любивший вращаться среди «именитых», купец-англоман — Хаджи Онник Манукоф Эфенди и еще несколько горожан. Играли в преферанс, макао, баккара. Играть любили. Играли по обыкновению молча и торжественно, порою нарушая молчание возгласом вроде — «пас», «двадцать восемь», «талья». Но, несмотря на полную погруженность в игру, многие из партнеров, в особенности же Сергей Каспарыч и Осеп Нариманов, чувствовали себя не в своей тарелке: частенько посматривали они то на дверь, то на окно, как будто, невзирая на приятную июльскую погоду, им казалось, что оттуда дует. Дело в том, что недоставало одной обыкновенной вещи, к которой привыкли все,— если только «вещью» можно назвать живого и к тому же почтенного человека: недоставало генерала Алеша. Без него не было жизни в клубе, тем более что вместе с ним недоставало и «второй души» клуба — центра клуба — Мазута Амо.., Еще не приступив к игре, Осеп Нариманов спросил,— собственно говоря, даже не так: едва войдя в клуб, по своей всегдашней привычке, Осеп Нариманов радостно воскликнул:
— Мое глубокое почтение Алешу Никитичу!..— но ответа не последовало по той простой причине, что Алеша Никитича там не было. Осеп Нариманов опешил. В тот же миг в голове его возник целый рой подозрений: во-первых, еще вчера, выходя из клуба в четыре часа ночи, генерал Алеш дал слово в десять утра быть в клубе и продолжать прерванное макао; во-вторых, за последнее время генерал Алеш как-то особенно поглядывал на Ольгу Васильевну — Желтокудрую Тыкву, принадлежавшую ему, Осепу Нариманову, и никому другому,— пусть это зарубит у себя на носу генерал Алеш!
Не успели мысли эти оформиться в голове Осепа Нариманова, как впопыхах вошел Арам Антоныч, о жене которого так сильно беспокоился его приятель, мировой
судья, и, заметив, что все уже приступили к делу, подошел сзади, взял его за руку и предложил ему составить пульку.
— Глубокое мое почтение! — воскликнул Осеп Нариманов, от души обрадовавшись.— Как поживает Ольга Васильевна, Арам Антоныч?
Осеп Нариманов только теперь, казалось, вспомнил, что прошло уже три дня с тех пор, как он не видал Ольги Васильевны, а вчера, в шесть часов вечера, когда он, по всегдашнему обыкновению своему, пошел «навестить» ее (обычно в шесть часов Арам Антоныч бывал в школе), горничная объявила, что Ольга Васильевна не велела никого принимать. Не успел он вспомнить об этом, как уже в глазах его начало темнеть, и он собрался отвести затуманившийся взор свой от блестящих глаз Арама Антоныча, как...
— От Ольги Васильевны сердечный привет,— сказал Арам Антоныч с загадочной улыбкой и вслед за тем, нагнувшись к Осепу Нариманову, интимно шепнул: — Мамаша, городская акушерка Аксена Мануковна, вчера клялась, что на сей раз обязательно будет мальчик.
С сердца Осепа Нариманова свалился тяжелый камень. «Значит, не пропала даром долголетняя близость моя с Ольгой Васильевной»,— подумал он, оживившись, и сказал, дружески пожимая руку Араму Антонычу:
— Честь имею быть крестным отцом Колечки,— понимаете, Арам Антоныч,— обязательно Колечки!..— И, совершенно успокоившись, оба сели за игру.
— Однако, куда же делся Алеш Никитич? — спросил, сдавая карты, Арам Антоныч спустя минуту. Но уже все занялись игрой, никто не ответил, хотя всеми и чувствовалось его отсутствие. Врач Сергей Каспарыч обратил было глаза к окну, словно хотел сказать: «дует», но, сообразив, что не это причина общего беспокойства, молча продолжал игру.
И вот, этак часов в двенадцать дня, запыхавшись, влетели в клуб генерал Алеши Амо Амбарцумович. Влетев, как бомба, генерал Алеш и Мазут Амо быстро подошли к столам, перемешали карты и сбросили их на пол... Все повскакали с мест, удивленные и растерянные. А Кинтоури Симон, хоть и был больше всех в проигрыше и, следовательно, больше всех имел основание возмущаться, решив от неожиданности, что «ребята» наклюкались, подбросил вверх карты, вскочил и глупо заорал:
— Урра! урра! урра!!.
— Да что вы, с ума спятили, господа?! — сердито крикнул врач, ударив рукой по столу.— В чем дело?
И не успели остальные очнуться, как Амо Амбарцумович поднял руку, сделал знак, чтобы его слушали, и...
— Война! — объявил Амо Амбарцумович едва слышным голосом. Водворилось молчание, благоговение и удивление.
Генерал Алеш тоже хотел что-то сказать, он поднял было руку, но под влиянием наступившего молчания застыл на месте. Глаза Арама Антоныча так и остановились, впившись в поднятую руку генерала Алеша. На лице Клубной Обезьяны — Кинтоури Симона замерла смешанная со страхом улыбка. Сергей Каспарыч поднес руку к губам и машинально — как это случалось с ним во время приемов — сухо, официально закашлял. Затем генерал Алеш и Мазут Амо рассказали о происшествии все, что знали.
Оказывается, утром, часам к семи-восьми, когда Амо Амбарцумович еще спал, ничего не подозревая, приходят и вызывают его по чрезвычайно важному делу к уездному начальнику. Последний просил его взять с собой также и Алеша Никитича. Амо Амбарцумович немедленно одевается, бежит к нему, и они вместе идут на квартиру уездного начальника. В столь необыкновенный утренний час уездный начальник принимает гостей чрезвычайно любезно и сообщает им, что волею божьей и августейшего монарха Россия, вынужденная к тому, объявила войну... «Собственно говоря, гнусный германский кайзер Вильгельм Второй объявил войну России. Необходимо организовать манифестации,— говорил уездный начальник Алешу Никитичу и Мазуту Амо,— и разъяснить народу большое, безмерно важное значение события».
Сообщение Амо Амбарцумовича произвело на слушателей впечатление грома. Присутствующие бросили карточную игру и вышли из клуба во главе с генералом Алешем.
— Господа, надо начинать,— сказал Амо Амбарцумович, став в дверях клуба.
Что? — спросил Кинтоури Симон, обеспокоенный: ему показалось, что надо начинать... войну.
— Вот сейчас увидишь,— ответил Амо Амбарцумович многозначительно и вновь вошел в клуб, а за ним пустился Кинтоури Симон. Вышли они, держа в руках большой портрет царя, а за ними показался официант, поставивший перед клубом зеленый карточный стол. Портрет царя взяли генерал Алеш и Осеп Нариманов. Мазут Амо тем временем взобрался на зеленый карточный стол. Вокруг собралась толпа.
— Господа! — воскликнул, поднимая руку, Мазут Амо.
Все окаменели, разинув рты. Поистине чудо, невероятный человек этот Амо Амбарцумович — Мазут Амо!..
С головокружительной высоты своего пьедестала — зеленого карточного стола — Амо Амбарцумович сообщил собравшимся внизу многочисленным наирянам весть о войне. Обругал, разнес Мазут Амо со своей высоты, сверкая глазами, низкого германского кайзера Вильгельма II. Стоявшему в толпе лавочнику Колопотяну показалось, что германский кайзер заклятый враг, личный кредитор Мазута Амо; стоявшему же несколько поодаль цирюльнику Василу Вильгельм представился в образе кровожадного чудовища.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
В первой части моего романа, как сказано выше, я старался передать тот бытовой характер, или колорит, который имел этот наирский город в мирное время. Насколько позволяли мои силы, я прежде всего описал город с его древними и современными достопримечательностями и затем перешел к обитателям, о каждом из которых сказал лишь столько, сколько, быть может, они за- ч служили. Пожалуй, читатель, ты бы захотел, чтобы я, следуя видным европейским писателям, подверг анализу психологию моих героев, обстоятельно рассказал о нежных «переживаниях», скажем, генерала Алеша, когда останавливался в его великолепных покоях губернатор, или же, например, о душевном состоянии городского врача, Сергея Каспарыча, на похоронах его жены... Но здесь я раз навсегда должен сказать, что в романе моем этого нет, и, вероятно, в нем не будет ни единого героя;— печальное обстоятельство, в коем виновен не я, а самый наирский город, ибо какие же герои могли бы выйти, скажем, из генерала Алеша или Амо Амбарцумовича — Мазута Амо?.. Разве был бы удобным героем гробовщик
Емок, или Кинтоури Симои, или же, наконец, Телефон Сето?.. Оставим это, дорогой читатель, и вернемся пока не поздно к дням и трудам избранного нами города. И почем знать? Может статься, что многие из незаметных обитателей этого незаметного города внезапно выступят волею исключительных обстоятельств в ореоле мучеников и, пожалуй, пройдя через горнило испытаний, и впрямь сделаются героями.
...Несчастных же дней много было пережито впоследствии как этим городом, так и всей страной Наири. И эти мрачные дни не могли бы не родить людей несчастных и героических. О нет, не мог бы из пламени этих несчастных дней и годов не выступить героическим, не воспрянуть светлым и очистившимся наирский дух!..
Как сегодняшний обед, дорогой читатель, вспоминаю теперь со всеми подробностями исторический день — одно из июльских воскресений 1914 года — в этом наирском городе. Сейчас, когда я намереваюсь подробно описать сутолоку этого знаменательного дня, из мглы прошедшего, или, как сказал бы поэт, из-под мрачного пепла годов, встают перед моими глазами и рисуются мне события и картины: ясно и отчетливо, будто это совершилось вчера или час назад, вижу я Мазута Амо перед клубом в городском саду, говорящего речь с высоты зеленого карточного стола... Ясно, отчетливо, будто это совершается в настоящую минуту, слышу я сильный голос Мазута Амо. Из тьмы, из ночной тьмы моей комнаты смотрят на меня искрометные глаза Амо Амбарцумовича, и сердце мое трепещет от неопределенного волнения, оно начинает стучать, как посеребренный язычок электрического звонка. И мое воображение, забегая вперед, уже рисует, точно неумолимый палач, Мазута Амо висящим на виселице, подобно деревянному манекену... «Бедный, бедный Амо!» — шепчет мое взволнованное сердце, и я кладу перо, чтоб успокоилось мое сердце и представилась бы мне возможность продолжать свой рассказ.
Наирский город наслаждался в то утро ленивым и мирным воскресным отдыхом. Мирно и безмятежно звонил колокол церкви Апостолов. Кто любил молитву —
пошел в церковь, но большинство горожан находилось в саду или же сидело перед закрытыми лавками, ведя обывательскую беседу. Кое-кто сидел в кофейнях Телефона Сето или Егора Арзуманова, кое-кто — в клубе сада. В тот день в клубе собрались: городской врач — Сергей Каспарыч, мировой судья — Осеп Нариманов, инспектор училища — Арам Антоныч, г. Марукэ, Кинтоури Симон, любивший вращаться среди «именитых», купец-англоман — Хаджи Онник Манукоф Эфенди и еще несколько горожан. Играли в преферанс, макао, баккара. Играть любили. Играли по обыкновению молча и торжественно, порою нарушая молчание возгласом вроде — «пас», «двадцать восемь», «талья». Но, несмотря на полную погруженность в игру, многие из партнеров, в особенности же Сергей Каспарыч и Осеп Нариманов, чувствовали себя не в своей тарелке: частенько посматривали они то на дверь, то на окно, как будто, невзирая на приятную июльскую погоду, им казалось, что оттуда дует. Дело в том, что недоставало одной обыкновенной вещи, к которой привыкли все,— если только «вещью» можно назвать живого и к тому же почтенного человека: недоставало генерала Алеша. Без него не было жизни в клубе, тем более что вместе с ним недоставало и «второй души» клуба — центра клуба — Мазута Амо.., Еще не приступив к игре, Осеп Нариманов спросил,— собственно говоря, даже не так: едва войдя в клуб, по своей всегдашней привычке, Осеп Нариманов радостно воскликнул:
— Мое глубокое почтение Алешу Никитичу!..— но ответа не последовало по той простой причине, что Алеша Никитича там не было. Осеп Нариманов опешил. В тот же миг в голове его возник целый рой подозрений: во-первых, еще вчера, выходя из клуба в четыре часа ночи, генерал Алеш дал слово в десять утра быть в клубе и продолжать прерванное макао; во-вторых, за последнее время генерал Алеш как-то особенно поглядывал на Ольгу Васильевну — Желтокудрую Тыкву, принадлежавшую ему, Осепу Нариманову, и никому другому,— пусть это зарубит у себя на носу генерал Алеш!
Не успели мысли эти оформиться в голове Осепа Нариманова, как впопыхах вошел Арам Антоныч, о жене которого так сильно беспокоился его приятель, мировой
судья, и, заметив, что все уже приступили к делу, подошел сзади, взял его за руку и предложил ему составить пульку.
— Глубокое мое почтение! — воскликнул Осеп Нариманов, от души обрадовавшись.— Как поживает Ольга Васильевна, Арам Антоныч?
Осеп Нариманов только теперь, казалось, вспомнил, что прошло уже три дня с тех пор, как он не видал Ольги Васильевны, а вчера, в шесть часов вечера, когда он, по всегдашнему обыкновению своему, пошел «навестить» ее (обычно в шесть часов Арам Антоныч бывал в школе), горничная объявила, что Ольга Васильевна не велела никого принимать. Не успел он вспомнить об этом, как уже в глазах его начало темнеть, и он собрался отвести затуманившийся взор свой от блестящих глаз Арама Антоныча, как...
— От Ольги Васильевны сердечный привет,— сказал Арам Антоныч с загадочной улыбкой и вслед за тем, нагнувшись к Осепу Нариманову, интимно шепнул: — Мамаша, городская акушерка Аксена Мануковна, вчера клялась, что на сей раз обязательно будет мальчик.
С сердца Осепа Нариманова свалился тяжелый камень. «Значит, не пропала даром долголетняя близость моя с Ольгой Васильевной»,— подумал он, оживившись, и сказал, дружески пожимая руку Араму Антонычу:
— Честь имею быть крестным отцом Колечки,— понимаете, Арам Антоныч,— обязательно Колечки!..— И, совершенно успокоившись, оба сели за игру.
— Однако, куда же делся Алеш Никитич? — спросил, сдавая карты, Арам Антоныч спустя минуту. Но уже все занялись игрой, никто не ответил, хотя всеми и чувствовалось его отсутствие. Врач Сергей Каспарыч обратил было глаза к окну, словно хотел сказать: «дует», но, сообразив, что не это причина общего беспокойства, молча продолжал игру.
И вот, этак часов в двенадцать дня, запыхавшись, влетели в клуб генерал Алеши Амо Амбарцумович. Влетев, как бомба, генерал Алеш и Мазут Амо быстро подошли к столам, перемешали карты и сбросили их на пол... Все повскакали с мест, удивленные и растерянные. А Кинтоури Симон, хоть и был больше всех в проигрыше и, следовательно, больше всех имел основание возмущаться, решив от неожиданности, что «ребята» наклюкались, подбросил вверх карты, вскочил и глупо заорал:
— Урра! урра! урра!!.
— Да что вы, с ума спятили, господа?! — сердито крикнул врач, ударив рукой по столу.— В чем дело?
И не успели остальные очнуться, как Амо Амбарцумович поднял руку, сделал знак, чтобы его слушали, и...
— Война! — объявил Амо Амбарцумович едва слышным голосом. Водворилось молчание, благоговение и удивление.
Генерал Алеш тоже хотел что-то сказать, он поднял было руку, но под влиянием наступившего молчания застыл на месте. Глаза Арама Антоныча так и остановились, впившись в поднятую руку генерала Алеша. На лице Клубной Обезьяны — Кинтоури Симона замерла смешанная со страхом улыбка. Сергей Каспарыч поднес руку к губам и машинально — как это случалось с ним во время приемов — сухо, официально закашлял. Затем генерал Алеш и Мазут Амо рассказали о происшествии все, что знали.
Оказывается, утром, часам к семи-восьми, когда Амо Амбарцумович еще спал, ничего не подозревая, приходят и вызывают его по чрезвычайно важному делу к уездному начальнику. Последний просил его взять с собой также и Алеша Никитича. Амо Амбарцумович немедленно одевается, бежит к нему, и они вместе идут на квартиру уездного начальника. В столь необыкновенный утренний час уездный начальник принимает гостей чрезвычайно любезно и сообщает им, что волею божьей и августейшего монарха Россия, вынужденная к тому, объявила войну... «Собственно говоря, гнусный германский кайзер Вильгельм Второй объявил войну России. Необходимо организовать манифестации,— говорил уездный начальник Алешу Никитичу и Мазуту Амо,— и разъяснить народу большое, безмерно важное значение события».
Сообщение Амо Амбарцумовича произвело на слушателей впечатление грома. Присутствующие бросили карточную игру и вышли из клуба во главе с генералом Алешем.
— Господа, надо начинать,— сказал Амо Амбарцумович, став в дверях клуба.
Что? — спросил Кинтоури Симон, обеспокоенный: ему показалось, что надо начинать... войну.
— Вот сейчас увидишь,— ответил Амо Амбарцумович многозначительно и вновь вошел в клуб, а за ним пустился Кинтоури Симон. Вышли они, держа в руках большой портрет царя, а за ними показался официант, поставивший перед клубом зеленый карточный стол. Портрет царя взяли генерал Алеш и Осеп Нариманов. Мазут Амо тем временем взобрался на зеленый карточный стол. Вокруг собралась толпа.
— Господа! — воскликнул, поднимая руку, Мазут Амо.
Все окаменели, разинув рты. Поистине чудо, невероятный человек этот Амо Амбарцумович — Мазут Амо!..
С головокружительной высоты своего пьедестала — зеленого карточного стола — Амо Амбарцумович сообщил собравшимся внизу многочисленным наирянам весть о войне. Обругал, разнес Мазут Амо со своей высоты, сверкая глазами, низкого германского кайзера Вильгельма II. Стоявшему в толпе лавочнику Колопотяну показалось, что германский кайзер заклятый враг, личный кредитор Мазута Амо; стоявшему же несколько поодаль цирюльнику Василу Вильгельм представился в образе кровожадного чудовища.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25