Мануфактурщик торгует рисом, сахаром и спичками. В сапожной лавке в углу поставлен столик, у которого стоит приезжий наирянин, занятый бритьем и стрижкой. А то войдешь в цирюльню и видишь: в углу у окна сидит кто-то за столом и копошится в часах — часовщик!
Или же вот тут, рядом с торговлей съестным,— довольно обширный магазин, с большими стеклянными дверьми и даже с витриной, где выставлены мужские и дамские готовые костюмы, гребешки, заграничные духи. А посмотрели бы вы на вывеску! Точно из Парижа: на черном фоне золочеными буквами написано по-французски.
Хозяин — лет тридцати с лишним, бритый, словно европеец, и в пенсне на характерном наирском носу — производит впечатление актера, занявшегося торговлей. Его в городе зовут — г. Абомарш.
Сосед г. Абомарша — цирюльник, впрочем, нет, не цирюльник, а европейский парикмахер, как значится на его вывеске. Зовут его г. Васил. Он среднего роста, широкоплечий, рябой, с желтой бородкой. Любит при бритье настолько приближать свои губы к лицу бреющегося, что про него в городе ходят разные легенды.
Сосед его — сапожник, известен как бесподобный исполнитель тифлисского танца кинтоури. По четвергам на масленой неделе, вечером, когда в городском клубе, имеющем некоторое подобие сцены, какой-нибудь приезжий артист вкупе с местными любителями разыгрывает трагедию «Варданова битва», все устремляются в клуб посмотреть не столько «Варданову битву», сколько кинтоури сапожника Симона... Его все любят, за исключением цирюльника Васила, который злорадно обзывает его или Кинтоури Симоном —с чем еще можно было бы мириться,— либо Клубной Обезьяной,— что уж ни в коем случае недопустимо.
Но интереснее всех — сосед сапожника. Он персидский подданный, купец, который торгует коврами, кишмишом, мехами и сахаром. Если вы войдете к нему в лавку.
Соседняя лавка принадлежит достаточно уже нам м «местному Телефону Сето, владельцу кофейни, на вывеске которой написано: «Кофе, чай, столом. Он сухощавый, высокий, с головой, походящей мм феску, с сухими усами и редкой бородкой,— и общем, он производит впечатление козла. Его кофейный для низших слоев города то же, что для высших штора Мазута Амо. Это политический клуб, настоящий клуб.
Следующая лавка... Тут Хаджи Эфенди Манукоф торгует мануфактурой, самаркандским шелком, «бродским» сахаром, спичками Лапшина. Он в то же время занимается и разменом денег. Хаджи владеет английским языком и, как единственный в своем роде, пользуется особым уважением горожан. Кроме того, Хаджи Манукоф Эфенди яростный армянофил, как он любит сам себя называть.
Магазинов — множество, всех не перечесть. Мы мельком лишь сказали о некоторых из них. Об остальных пусть говорят их вывески и в том именно порядке, в каком они расположены по Лорис-Меликовской улице, из конца в конец, вплоть до вокзала.
«Мелочная торговля. Погос Колопотян».— «Вино, водил, коньяк. Амбарцумов Николай» (за свой непомерно большой живот прозываемый в городе Бочкой Николаем).— «Гробовщик. Принимаю заказы. Енок Карапеяп» (иначе называемый Еноком Покойником).— «Столовая Европа. Егор Арзуманов» — и еще: мелочной торговец, сапожник, цирюльник, мелочник, мелочник, мелочник и вдруг — «Аптека Жгенти» — и опять ряд лапочек,— этак вплоть до вокзала.
Чуть свет открываются друг за другом лавочки, и начинается городская сутолока — лениво, медленно и однообразно.
Обычно в эту раннюю утреннюю пору тротуары свободны от пешеходов, между тем как посреди улицы текут,
смешавшись в беспорядке, телеги, бараиты, многочисленные стада всякого иного домашнего скота, рабочие, которые большими группами направляются за город на железнодорожную линию, крестьяне, доставляющие продукты для продажи. Этот хаотический поток телег, стад и людей движется посредине Лорис-Меликовской улицы к майдану, то есть к базару, находящемуся между улицей и вокзалом на площади, именуемой на языке местного населения «геолом», или «озером», так как в начале весны сюда собирается вся текущая с холмов вода, которая и задерживается до тех пор, пока ее не высушит солнце. Медленно текущие в предрассветном тумане телеги, стада и люди удостаиваются различных замечаний лавочников сидя или стоя ожидающих покупателей перед своими лавками. Надобно, однако, заметить, что в эту раннюю утреннюю пору, когда стекающийся из деревень поток устремляется на майдан, шеренгами торчащие по обеим сторонам улицы лавочники в редких случаях обращают на себя внимание направляющихся на майдан крестьян. Лишь после полудня, когда продавший свое добро поселянин по той же Лорис-Меликовской улице возвращается домой — на сей раз уже не посредине улицы, как то подобает телегам и стадам, а по тротуарам, — закипает, принимает форму бешеной схватки торговля в мелочных лавочках. Но до того, в особенности в раннюю утреннюю пору, когда только что начинается движение волны крестьян на майдан, наирские лавочники мирно сидят у себя перед лавками и, смотря на медленно движущиеся посредине улицы толпы, обмениваются друг с другом своими мыслями и впечатлениями. Например: «Погляди-ка на того барана, пуд целый жиру висит у него сзади»,— говорит Хаджи Онник Эфенди Манукоф содержателю кофейни Телефону Сето. «Я утречком покушал яглу»,— замечает ни к селу ни к городу Сето, обуреваемый, видимо, совершенно иными настроениями. Хаджи Онник Эфенди, вполне удовлетворенный этим ответом, хранит таинственное молчание и продолжает смотреть на тяжелые курдки ни проходящих белых овец. Телефон Сето, вообще любящий беседовать, хочет завязать разговор о городских новостях, но Хаджи Онник Эфенди, завидев издали своего сынка, по обыкновению утром несущего из дому сыр с хлебом (сахар водится в лавке), заходит в лавку чае-
"ми Сото, оставшись один, тоже хочет войти в свою пню для чаепития, но в этот момент выходит из своей и сапожник Симон и, протягивая ему руку, говорит и сппю: «Доброе утро, г. Седрак. Как изволили почини и эту ночь?» Во всем городе один лишь сапожник тает Телефона Сето «господином Седраком», ввиду чего Сето, сильно польщенный, отвечает с улыбкой: «Него, не могу пожаловаться. Утречком по обыкновению поел». «На здоровье!» — отрывисто замечает на что сапожник и, повернувшись, входит обратно к себе и лавку, оставив Сето в приятном настроении. «О чем опять болтала эта Клубная Обезьяна?» — спрашивает цирюльник Васил с масленой улыбкой на лице, медленно подходя к Сето. «Работа что-то не наклевывается, черт возьми»,— роняет Сето, позевывая, и оба тоскливым взором начинают смотреть на проходящих посреди улицы животных и крестьян. «Не понимаю я, за что ты не уважаешь сапожника Симона? — замечает Сето.— Будь у меня его ноги — во, какая пухленькая бабенка сидела бы сейчас у меня дома!.. Пляшет, как дьявол, сукин сын».— «А зачем не как обезьяна?» — бывает обычный резкий ответ цирюльника. Сего обижается про себя, но, опасаясь «лого языка цирюльника, ни единым словом или намеком не выражает своего неудовольствия. «Да понимает ли что-нибудь этот грязный ушахбаз?»— ругается он про себя, задетый за живое, и прячется в лавку с трусливой улыбкой на лице. И эта история повторяется почти каждый день, каждое утро. «Нехороший, злой язык у этого ушахбаз-цирюльника»,— думает он, усевшись в углу своей лавочки.
Солнце постепенно восходит, и вот уже другие горожане, не лавочники, выходят из домов и несутся по тротуарам: одни за провизией, другие по делам. Должностные лица спешат в свои учреждения. Г-н Марукэ — к себе и училище. Работа в лавках постепенно закипает, и, быть может, один лишь гробовщик и содержатель столовой « Европа», Егор Арзуманов, сидят без дела перед своими заведениями и зевают от скуки. Но и они под конец постепенно принимаются за работу: гробовщик, изведенный бездельем, начинает наклеивать на гробы ангелочков из серебряной бумаги, а ресторатор Егор, вооружившись довольно чистой тряпкой, принимается смахивать пыль со столов своего заведения. Работая этак, ресторатор Егор насвистывает русскую песню «Во саду ли» и думает о том, что не мешало бы ему переехать в большой город — Ростов или Катиндар — и там открыть настоящую столовую. И вдруг ни с того ни с сего ему вспоминается, как Телефон Сето однажды на масленой, побившись об заклад на десять рублей, умудрился слопать целый фунт мыла для стирки. «Тьфу, проклятый!..» — вырывается с отвращением у Егора Арзуманова и, отбросив в сторону тряпку, он выходит на улицу.
В это же самое время заходит в парикмахерскую цирюльника Васила побриться г. Марукэ. Каждый день перед тем как пойти в школу г. Марукэ обязательно бреется. Вот почему так исключительно внимателен к нему цирюльник Васил: брея, он до того приближает свои отдающие водкой уста к щекам г. Марукэ, что делает правдоподобными предположения Телефона Сето относительно его нравственности. Г-н Марукэ, конечно, не молод, ему уже 30—32 года, но его смуглое лицо и щеки от частого бритья и употребления пудры приобрели девичью нежность. Кончик же его носа почти всегда красный: не то от насморка, не то от водки.
«Мое глубокое почтение, г. Марукэ»,— говорит цирюльник Васил всякий раз, как г. Марукэ заходит к нему в парикмахерскую. Г-н Марукэ делает легкий наклон головы, серьезный, бледный садится перед зеркалом в мягкое кресло. Закрыв глаза, он лениво ждет, пока не начнет скользить по его щекам теплый, мягкий намыленный помазок и не почувствует он на своем лице отдающее водкой дыхание цирюльника Васила. «Осторожно!» — сердито вскрикивает г. Марукэ всякий раз, когда горячие уста цирюльника почти касаются его лица. «Что за неотесанные люди здешние парикмахеры,— мрачно думает г. Марукэ.— Другое дело в европейских городах или же хотя бы в России: люди там вежливые, чистоплотные и бреют так, что одно удовольствие испытываешь. Васил же... Ну, черт знает что такое, чуть в рот не лезет глупый, грубый наирянин!»
«Ну, на здоровье! — говорит Васил, когда после расчески волос начинает отряхивать белым полотенцем пудру с лица и щеточкой чистить его воротник.— Кажись, сегодня ты, братец, не в духе, не случилось ли чего?» — спрашивает цирюльник Васил с хитрой улыбкой. «Ничего особенного нет»,— мрачно роняет Марукэ и, взяв шляпу, торопится в школу.
Задвигалась по тротуарам толпа, но все так же медленно, так же неторопливо. Повылезали из домов на улицу мужчины, женщины, дети — и идут — кто на службу, кто за покупками, кто по делу, кто в баню. Впрочем, нужно заметить, что в эти ранние утренние часы в маленьком наирском городе ходят в баню одни лишь женщины. В городе всего две бани и обе азиатские. Одна из них называется «Белой», так как ее стены окрашены белой известью, другая же, которая, подобно мечети, имеет купол, напоминающий арбуз, носит название: «Баня Фантазия с отдельными номерами». В этой европеизированной бане всего лишь два номера, но от этого, конечно, положение не меняется. Пользуются номерами только: пристав первого участка, его жена, дочка, несколько должностных лиц русского происхождения и известный мануфактурщик Хаджи Манукоф Эфенди Онник, который, будучи истым англоманом, предпочитает отдельные номера. «Делай тут что хочешь — никто не увидит»,— говорит он по этому поводу, хотя знакомый нам Телефон Сето о нем так же, как и о цирюльнике Василе, имеет особое мнение... «Хаджи Онник Эфенди не хочет, чтобы соседи видели, что он моется желтым мылом»,— говорит он.
Как мы говорили, в эти ранние утренние часы ходят в баню исключительно женщины: обе бани до четырех часов дня открыты для женщин, после четырех — для мужчин. Ходят женщины в баню в этом городе с особой помпой, словно идут священнодействовать: обыкновенно по нескольку семейств, связанных узами родства, в одной компании — женщины, девушки и дети вместе. Не принято в этом наирском городе ходить в баню в одиночку. Впереди, в виде авангарда, выступает обыкновенно одетый в лохмотья носильщик, таща на себе медный круглый таз для воды, в который помещены такие же медные, более легкие тазики, деревянные шайки, гребешки, мыло — словом, всевозможные принадлежности для купанья. Если в семье оказывается грудной младенец, то обычно и его прихватывает тот же носильщик, по обе стороны которого победным шагом шествуют дети — девочки и мальчики. В наирских банях в отношении детей существует такой закон: принято пускать в баню с женщинами мальчиков до семилетнего возраста, но если в доме есть больной мальчик до одиннадцатилетнего возраста, мать вправе брать с собой и его: не может лее больной ребенок сидеть дома не помывшись! Таковы банные правила, существующие в этом наирском городе с незапамятных времен.
Если в это время на дворе лето, осень или вообще время фруктов, то отец семейства, отправившегося в баню,— будь то цирюльник Васил, или Хаджи Онник Ману- коф Эфенди, или же духанщик Егор,— часам к двенадцати купающейся семье в баню посылает в подарок арбуз, дыню, виноград или яблоки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Или же вот тут, рядом с торговлей съестным,— довольно обширный магазин, с большими стеклянными дверьми и даже с витриной, где выставлены мужские и дамские готовые костюмы, гребешки, заграничные духи. А посмотрели бы вы на вывеску! Точно из Парижа: на черном фоне золочеными буквами написано по-французски.
Хозяин — лет тридцати с лишним, бритый, словно европеец, и в пенсне на характерном наирском носу — производит впечатление актера, занявшегося торговлей. Его в городе зовут — г. Абомарш.
Сосед г. Абомарша — цирюльник, впрочем, нет, не цирюльник, а европейский парикмахер, как значится на его вывеске. Зовут его г. Васил. Он среднего роста, широкоплечий, рябой, с желтой бородкой. Любит при бритье настолько приближать свои губы к лицу бреющегося, что про него в городе ходят разные легенды.
Сосед его — сапожник, известен как бесподобный исполнитель тифлисского танца кинтоури. По четвергам на масленой неделе, вечером, когда в городском клубе, имеющем некоторое подобие сцены, какой-нибудь приезжий артист вкупе с местными любителями разыгрывает трагедию «Варданова битва», все устремляются в клуб посмотреть не столько «Варданову битву», сколько кинтоури сапожника Симона... Его все любят, за исключением цирюльника Васила, который злорадно обзывает его или Кинтоури Симоном —с чем еще можно было бы мириться,— либо Клубной Обезьяной,— что уж ни в коем случае недопустимо.
Но интереснее всех — сосед сапожника. Он персидский подданный, купец, который торгует коврами, кишмишом, мехами и сахаром. Если вы войдете к нему в лавку.
Соседняя лавка принадлежит достаточно уже нам м «местному Телефону Сето, владельцу кофейни, на вывеске которой написано: «Кофе, чай, столом. Он сухощавый, высокий, с головой, походящей мм феску, с сухими усами и редкой бородкой,— и общем, он производит впечатление козла. Его кофейный для низших слоев города то же, что для высших штора Мазута Амо. Это политический клуб, настоящий клуб.
Следующая лавка... Тут Хаджи Эфенди Манукоф торгует мануфактурой, самаркандским шелком, «бродским» сахаром, спичками Лапшина. Он в то же время занимается и разменом денег. Хаджи владеет английским языком и, как единственный в своем роде, пользуется особым уважением горожан. Кроме того, Хаджи Манукоф Эфенди яростный армянофил, как он любит сам себя называть.
Магазинов — множество, всех не перечесть. Мы мельком лишь сказали о некоторых из них. Об остальных пусть говорят их вывески и в том именно порядке, в каком они расположены по Лорис-Меликовской улице, из конца в конец, вплоть до вокзала.
«Мелочная торговля. Погос Колопотян».— «Вино, водил, коньяк. Амбарцумов Николай» (за свой непомерно большой живот прозываемый в городе Бочкой Николаем).— «Гробовщик. Принимаю заказы. Енок Карапеяп» (иначе называемый Еноком Покойником).— «Столовая Европа. Егор Арзуманов» — и еще: мелочной торговец, сапожник, цирюльник, мелочник, мелочник, мелочник и вдруг — «Аптека Жгенти» — и опять ряд лапочек,— этак вплоть до вокзала.
Чуть свет открываются друг за другом лавочки, и начинается городская сутолока — лениво, медленно и однообразно.
Обычно в эту раннюю утреннюю пору тротуары свободны от пешеходов, между тем как посреди улицы текут,
смешавшись в беспорядке, телеги, бараиты, многочисленные стада всякого иного домашнего скота, рабочие, которые большими группами направляются за город на железнодорожную линию, крестьяне, доставляющие продукты для продажи. Этот хаотический поток телег, стад и людей движется посредине Лорис-Меликовской улицы к майдану, то есть к базару, находящемуся между улицей и вокзалом на площади, именуемой на языке местного населения «геолом», или «озером», так как в начале весны сюда собирается вся текущая с холмов вода, которая и задерживается до тех пор, пока ее не высушит солнце. Медленно текущие в предрассветном тумане телеги, стада и люди удостаиваются различных замечаний лавочников сидя или стоя ожидающих покупателей перед своими лавками. Надобно, однако, заметить, что в эту раннюю утреннюю пору, когда стекающийся из деревень поток устремляется на майдан, шеренгами торчащие по обеим сторонам улицы лавочники в редких случаях обращают на себя внимание направляющихся на майдан крестьян. Лишь после полудня, когда продавший свое добро поселянин по той же Лорис-Меликовской улице возвращается домой — на сей раз уже не посредине улицы, как то подобает телегам и стадам, а по тротуарам, — закипает, принимает форму бешеной схватки торговля в мелочных лавочках. Но до того, в особенности в раннюю утреннюю пору, когда только что начинается движение волны крестьян на майдан, наирские лавочники мирно сидят у себя перед лавками и, смотря на медленно движущиеся посредине улицы толпы, обмениваются друг с другом своими мыслями и впечатлениями. Например: «Погляди-ка на того барана, пуд целый жиру висит у него сзади»,— говорит Хаджи Онник Эфенди Манукоф содержателю кофейни Телефону Сето. «Я утречком покушал яглу»,— замечает ни к селу ни к городу Сето, обуреваемый, видимо, совершенно иными настроениями. Хаджи Онник Эфенди, вполне удовлетворенный этим ответом, хранит таинственное молчание и продолжает смотреть на тяжелые курдки ни проходящих белых овец. Телефон Сето, вообще любящий беседовать, хочет завязать разговор о городских новостях, но Хаджи Онник Эфенди, завидев издали своего сынка, по обыкновению утром несущего из дому сыр с хлебом (сахар водится в лавке), заходит в лавку чае-
"ми Сото, оставшись один, тоже хочет войти в свою пню для чаепития, но в этот момент выходит из своей и сапожник Симон и, протягивая ему руку, говорит и сппю: «Доброе утро, г. Седрак. Как изволили почини и эту ночь?» Во всем городе один лишь сапожник тает Телефона Сето «господином Седраком», ввиду чего Сето, сильно польщенный, отвечает с улыбкой: «Него, не могу пожаловаться. Утречком по обыкновению поел». «На здоровье!» — отрывисто замечает на что сапожник и, повернувшись, входит обратно к себе и лавку, оставив Сето в приятном настроении. «О чем опять болтала эта Клубная Обезьяна?» — спрашивает цирюльник Васил с масленой улыбкой на лице, медленно подходя к Сето. «Работа что-то не наклевывается, черт возьми»,— роняет Сето, позевывая, и оба тоскливым взором начинают смотреть на проходящих посреди улицы животных и крестьян. «Не понимаю я, за что ты не уважаешь сапожника Симона? — замечает Сето.— Будь у меня его ноги — во, какая пухленькая бабенка сидела бы сейчас у меня дома!.. Пляшет, как дьявол, сукин сын».— «А зачем не как обезьяна?» — бывает обычный резкий ответ цирюльника. Сего обижается про себя, но, опасаясь «лого языка цирюльника, ни единым словом или намеком не выражает своего неудовольствия. «Да понимает ли что-нибудь этот грязный ушахбаз?»— ругается он про себя, задетый за живое, и прячется в лавку с трусливой улыбкой на лице. И эта история повторяется почти каждый день, каждое утро. «Нехороший, злой язык у этого ушахбаз-цирюльника»,— думает он, усевшись в углу своей лавочки.
Солнце постепенно восходит, и вот уже другие горожане, не лавочники, выходят из домов и несутся по тротуарам: одни за провизией, другие по делам. Должностные лица спешат в свои учреждения. Г-н Марукэ — к себе и училище. Работа в лавках постепенно закипает, и, быть может, один лишь гробовщик и содержатель столовой « Европа», Егор Арзуманов, сидят без дела перед своими заведениями и зевают от скуки. Но и они под конец постепенно принимаются за работу: гробовщик, изведенный бездельем, начинает наклеивать на гробы ангелочков из серебряной бумаги, а ресторатор Егор, вооружившись довольно чистой тряпкой, принимается смахивать пыль со столов своего заведения. Работая этак, ресторатор Егор насвистывает русскую песню «Во саду ли» и думает о том, что не мешало бы ему переехать в большой город — Ростов или Катиндар — и там открыть настоящую столовую. И вдруг ни с того ни с сего ему вспоминается, как Телефон Сето однажды на масленой, побившись об заклад на десять рублей, умудрился слопать целый фунт мыла для стирки. «Тьфу, проклятый!..» — вырывается с отвращением у Егора Арзуманова и, отбросив в сторону тряпку, он выходит на улицу.
В это же самое время заходит в парикмахерскую цирюльника Васила побриться г. Марукэ. Каждый день перед тем как пойти в школу г. Марукэ обязательно бреется. Вот почему так исключительно внимателен к нему цирюльник Васил: брея, он до того приближает свои отдающие водкой уста к щекам г. Марукэ, что делает правдоподобными предположения Телефона Сето относительно его нравственности. Г-н Марукэ, конечно, не молод, ему уже 30—32 года, но его смуглое лицо и щеки от частого бритья и употребления пудры приобрели девичью нежность. Кончик же его носа почти всегда красный: не то от насморка, не то от водки.
«Мое глубокое почтение, г. Марукэ»,— говорит цирюльник Васил всякий раз, как г. Марукэ заходит к нему в парикмахерскую. Г-н Марукэ делает легкий наклон головы, серьезный, бледный садится перед зеркалом в мягкое кресло. Закрыв глаза, он лениво ждет, пока не начнет скользить по его щекам теплый, мягкий намыленный помазок и не почувствует он на своем лице отдающее водкой дыхание цирюльника Васила. «Осторожно!» — сердито вскрикивает г. Марукэ всякий раз, когда горячие уста цирюльника почти касаются его лица. «Что за неотесанные люди здешние парикмахеры,— мрачно думает г. Марукэ.— Другое дело в европейских городах или же хотя бы в России: люди там вежливые, чистоплотные и бреют так, что одно удовольствие испытываешь. Васил же... Ну, черт знает что такое, чуть в рот не лезет глупый, грубый наирянин!»
«Ну, на здоровье! — говорит Васил, когда после расчески волос начинает отряхивать белым полотенцем пудру с лица и щеточкой чистить его воротник.— Кажись, сегодня ты, братец, не в духе, не случилось ли чего?» — спрашивает цирюльник Васил с хитрой улыбкой. «Ничего особенного нет»,— мрачно роняет Марукэ и, взяв шляпу, торопится в школу.
Задвигалась по тротуарам толпа, но все так же медленно, так же неторопливо. Повылезали из домов на улицу мужчины, женщины, дети — и идут — кто на службу, кто за покупками, кто по делу, кто в баню. Впрочем, нужно заметить, что в эти ранние утренние часы в маленьком наирском городе ходят в баню одни лишь женщины. В городе всего две бани и обе азиатские. Одна из них называется «Белой», так как ее стены окрашены белой известью, другая же, которая, подобно мечети, имеет купол, напоминающий арбуз, носит название: «Баня Фантазия с отдельными номерами». В этой европеизированной бане всего лишь два номера, но от этого, конечно, положение не меняется. Пользуются номерами только: пристав первого участка, его жена, дочка, несколько должностных лиц русского происхождения и известный мануфактурщик Хаджи Манукоф Эфенди Онник, который, будучи истым англоманом, предпочитает отдельные номера. «Делай тут что хочешь — никто не увидит»,— говорит он по этому поводу, хотя знакомый нам Телефон Сето о нем так же, как и о цирюльнике Василе, имеет особое мнение... «Хаджи Онник Эфенди не хочет, чтобы соседи видели, что он моется желтым мылом»,— говорит он.
Как мы говорили, в эти ранние утренние часы ходят в баню исключительно женщины: обе бани до четырех часов дня открыты для женщин, после четырех — для мужчин. Ходят женщины в баню в этом городе с особой помпой, словно идут священнодействовать: обыкновенно по нескольку семейств, связанных узами родства, в одной компании — женщины, девушки и дети вместе. Не принято в этом наирском городе ходить в баню в одиночку. Впереди, в виде авангарда, выступает обыкновенно одетый в лохмотья носильщик, таща на себе медный круглый таз для воды, в который помещены такие же медные, более легкие тазики, деревянные шайки, гребешки, мыло — словом, всевозможные принадлежности для купанья. Если в семье оказывается грудной младенец, то обычно и его прихватывает тот же носильщик, по обе стороны которого победным шагом шествуют дети — девочки и мальчики. В наирских банях в отношении детей существует такой закон: принято пускать в баню с женщинами мальчиков до семилетнего возраста, но если в доме есть больной мальчик до одиннадцатилетнего возраста, мать вправе брать с собой и его: не может лее больной ребенок сидеть дома не помывшись! Таковы банные правила, существующие в этом наирском городе с незапамятных времен.
Если в это время на дворе лето, осень или вообще время фруктов, то отец семейства, отправившегося в баню,— будь то цирюльник Васил, или Хаджи Онник Ману- коф Эфенди, или же духанщик Егор,— часам к двенадцати купающейся семье в баню посылает в подарок арбуз, дыню, виноград или яблоки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25