И притом, имейте в виду, против того нефтепромышленного т-ва, председателем центрального правления которого было Известное Имя — одна из ячеек Центромозгопаука. Вот каковы были печальные сведения о племяннике, полученные Арамом Антонычем, к сожалению, только два месяца назад, и то от лица, коему он не мог, не имел основания не верить. Получив эти ошеломляющие сообщения о своем племяннике, Арам Антоныч решил никому ничего не говорить об этом. Но каково было его удивление, когда, по прошествии двух дней со времени получения этого печального известия, зашел к нему Мазут Амо и после двух-трех обычных расспросов — «Довольно любопытные новости слышал о твоем племяннике!» — бросил Мазут Амо неожиданно в лицо Араму Антонычу полный укора намек. Арам Антоныч побледнел как полотно и в тот же день, после ухода Мазута Амо, написал племяннику свое последнее письмо, без подписи, в котором порицал и пригвождал к позорному столбу Каро Дараяна. В этом письме Арам Антоныч строго-настрого наказал племяннику, чтоб он никогда не вспоминал о своем дяде и не показывался ему на глаза. И вот уже предал было забвению, не говорил больше об этом нежелательном обстоятельстве при встречах с Арамом Антонычем Амо Амбарцумович, когда позорно вырос, появился неожиданно в своем родном городе Каро Дараян... Но об этом мы уже говорили достаточно обстоятельно выше, при описании позорного случая с г. Марукэ в городском саду. Ныне же, когда Местный Комитет, в лице Мазута Амо и т. Вародяна, приступил к кипучей деятельности, понятно, выражаясь мягко, детские выходки нечестивого племянника далеко не могли утешить Арама Антоныча, его дядю и приемного отца. Каро Дараян, этот жалкий червячок, осмеливался вставлять какие-то палочки в колеса Товарищества!..
В тот же день, в восемь с половиной часов вечера зал летнего клуба был набит битком.
Первые ряды уже были заняты высшими слоями города. Такое общество собиралось в городских клубах очень редко — раза два в год. Положим, в городских клубах (наирский город кроме летнего имел и зимний клуб) такое общество никогда не собиралось. Подобное общество собиралось раз в год — и то на квартире Мазута Амо в день рождения его бесподобной дочери — Черноокой Примадонны, когда присутствовал сам уездный начальник и почти все высшее, изысканное общество. Ну, уже само собой разумеется, в такие дни за столом Мазута Амо вы бы не встретили Кинтоури Симона, цирюльника Васила, ныне присутствовавших в зале клуба. Не осмеливался совать голову на квартиру Амо Амбарцумомнча в эти исключительные дни даже т. Вародян. Впрочем, впоследствии, после описанных мною событий т. Вародян также присутствовал в эти исключительные дни на квартире Мазута Амо и, должно быть, по примеру врача, Сергея Каспарыча, стал даже прикладываться к ручке Черноокой Примадонны, поздравляя последнюю. Этот «дохлый варжапет» в последнее время переходил всякие границы...
Вечером, как мы сказали, еще не было девяти часов, а уже сидели в первом ряду: генерал Алеш, комендант города (высокий офицер), удостаивавшийся в последнее время особого внимания со стороны дочери Амо Амбар- цумовича — Черноокой Примадонны; врач, Арам Антоныч со своей женой — Желтокудрой Тыквой; Осеп Нариманов и почти все сколько-нибудь заметные чиновники из пятиэтажного здания,— всех не перечислишь. Ждали уездного начальника и его жену, за которыми отправился лично, в сопровождении Черноокой Примадонны, сам Мазут Амо. Тут же были и Ангина Барсеговна, уважаемая супруга Амо Амбарцумовича, упомянутый выше комендант — высокий офицер. Говорили злые языки, что в последнее время Ангина Барсеговна была небезразлична к этому высокому молодому человеку, который в свою очередь сделал ее предметом особого внимания, невзирая на почтенный возраст Ангины Барсеговны. «Из любви к яичнице лижет ручку сковородки»,— вот злонамеренное мнение цирюльника Басила об этом тонком обстоятельстве. Злой, змеиный язык имел этот «ушахбаз-цирюльник»,— как охарактеризовал его, цирюльника Васила, содержатель кофейни Сето.
Кто, кто только не явился послушать в тот вечер генерал-профессора! Даже Барсег Абгарыч, учитель математики, по причине слабости легких ленившийся показываться в обществе,— даже и он, его жена, по прозванию Цыпленок, подруга жены — Душка Варя,— все, все из высших слоев были здесь без исключения. Среди них были, смешавшись с ними, сидевшие в средних рядах зала Хаджи Онник Эфенди Манукоф, г. Абомарш, отец Иусик Пройдоха и даже — хотя и довольно близко от входа, однако уж и не так далеко от высшего общества...— учителя и учительницы приходской школы: Бюзанд Вардересян, преподаватель армянского языка, изучивший свой предмет под руководством Манука Абегяна не гордившийся этим; ориорд Вардуи Затикян, не переносившая ориорд Нвард, сама ориорд Нвард Луспаронян, «стриженая», рядом с г. Ашотом, тем, окончившим академию Ашотом, который, под влиянием событий, начал еще ревностнее проводить «пропаганду наирского языка среди обрусевшей молодежи» и имел в этом деле, особенно теперь, значительный успех. Среди них и за ними расположились, наполнив всю залу, разные горожане попроще, как-то: мелкие торговцы — Карапетян, Ионесян, Погосян, Погосян второй, Карапетян третий — студенты, ученики, академисты (последние, то есть ученики Эчмиадзинской академии, составляли самостоятельную категорию, среднюю между студентами и школьниками; так было в этом наирском городе, так было, вероятно, и во всех других городах; они служили предметом особой ненависти со стороны воспитанников русских школ и сами не упускали случая выразить последним чувство своего крайнего отвращения),— одним словом, не было человека, который бы здесь не присутствовал. Впрочем, недоставало гробовщика Енока и Кривого Арута, но они, вероятно, были заняты энергичной торговлей на вокзальном майдане...
Без пяти минут девять. Зал пришел в движение, точно колышущееся море колосьев. Все повернули головы к дверям; уже входили наряженные и блестящие: уездный начальник, его жена Агриппина Владиславовна, Черноокая Примадонна, Мазут Амо... Мазут Амо под завороженными взглядами публики проводил их до предназначенных для них мест и, вновь выйдя из зала, неизвестно почему — исчез...
Ровно в девять часов взвился занавес. Сцена была пуста — на ней не было никого. Посреди сцены стоял тог же карточный стол, на сей раз покрытый красным сукном; около него два стула, а с правой стороны нечто вроде трибуны, у которой делал доклад четыре часа назад Мазут Амо. Сейчас же после поднятия занавеса с левой стороны показались: Мазут Амо под руку с генерал-профессором... «Ах!» — застонал зал от восторга и испуга. Уж не знаю, были ли то аплодисменты или настоящий взрыв... Невиданной и невообразимой овации удостоились генерал-профессор и Мазут Амо. Упал к ногам генерал-профессора пышный букет из свежих цветов, брошенный нежной ручкой Черноокой Примадонны. Мазут Амо поднял брошенный дочерью букет и, глубоко поклонившись, поднес дорогому гостю. Таких вот невиданных почестей удостоился генерал-профессор, еще не начав лекции. И гремел зал от бурных аплодисментов, на которые глубоко взволнованный профессор отвечал, наклоняя свою сиявшую лысиной голову. Кратким словом представив профессора публике, Мазут Амо сел за председательский стол и взял колокольчик, косо поглядывая в сторону Ангины Барсеговны, полная рука которой с небесной невинностью касалась суконного рукава высокого офицера. Дзинь-дзинь-дзинь! — зазвучал председательский звонок; аплодисменты прекратились, и наступило напряженное молчание.
Но как раз в эту самую минуту случилось небольшое недоразумение, которое не могли заметить в первых рядах, но которое, однако же, было отмечено сидевшими у входа; на следующий день о нем рассказывали в городе со всеми подробностями. Случай этот, в сущности, ничего особенного не представлял. В то время как он произошел, начал свою интересную лекцию, ничего не замечая, генерал-профессор. Тем не менее впоследствии этот случай вызвал разноречивые толки, и даже позднее в темной комнате пятиэтажного дома нашли какие-то любопытные документы, имевшие отношение к чести т. Вародяна и касавшиеся «случая»... Но об этом потом. Дело в том, что, как только поднялся занавес, когда зал еще гремел от рукоплесканий, дверь, уже закрытая, вновь открылась, и тихо вошли — так, что их заметили всего один-два из сидевших у входа,— Каро Дараян и г. Марукэ. Ничего, конечно, в этом не было необыкновенного, и, как мы уже сказали, почти никто не обратил на это внимания. Но сейчас же вслед за ними, почти так же незаметно вошла неизвестная личность и предложила им «следовать за собой и выйти на минутку из зала». Трудно сказать, почему Каро Дараян и г. Марукэ последовали за личностью беспрекословно, почему они даже не протестовали, но факт остается фактом; по выходе из зала случилось так, что неизвестная личность зашагала впереди них к центру города. И пока воодушевленный генерал-профессор излагал в клубном зале героические
страницы древней наирской истории, в тот же самый момент Каро Дараян и г. Марукэ покорно следовали за неизвестной личностью. Они шли,— да, они поняли уже, Каро Дараян и г. Марукэ, что они шли за неизвестной личностью в темное место...
Тов. Вародян в это время находился на квартире Мазута Амо. На него была возложена обязанность приготовления к банкету: после лекции генерал-профессор должен был быть приглашен на ужин к Мазуту Амо. И вот, как революционер, вполне понимающий свои обязанности, т. Вародян с исключительным рвением взялся за работу на великолепной квартире Мазута Амо, прекрасно учитывая то огромное значение, какое имело это дело для будущности наирского племени.
Как раз об этой будущности, о блестящей будущности наирского племени и говорил в тот самый момент генерал-профессор в клубном зале. Так и сыпались, словно из рога изобилия, розовые обещания на осчастливленные сердца присутствовавших. Исходя из подобного луковице черепа генерал-профессора, возникая из его мозга, развертывалась перед слушателями светлая и блестящая будущность наирская. И от тепла, исходящего от этой блестящей будущности, таяло сердце Ангины Барсеговны: светлая будущность наирская, точно жгучий электрический ток, наполняя сердце Ангины Барсеговны, переходила оттуда в суконный рукав коменданта города. И блеском озаренные той же светлой и лучезарной будущности смотрели искрометно, полные надежд на грядущие дни, глаза Мазута Амо,— смотрели эти глаза проникновенно на нежно соединившиеся руки Ангины Барсеговны и высокого коменданта...
Давно уже не заглядывал г. Марукэ в обычные утренние часы — как это делал он раньше — в парикмахерскую цирюльника Васила. Лишившись школы, он вместе с тем лишился и привычки ходить в парикмахерскую. Щеки и подбородок г. Марукэ ныне скребла тупая бритва, привезенная Каро Дараяном из Москвы, и они, эти щеки и подбородок, начинавшие уже грубеть, утратили свою привлекательность даже в глазах цирюльника Васила. Необходимо добавить также, что г. Марукэ давно уже не пользовался тем исключительным уважением, которое питал к нему раньше цирюльник Васил. И пусть не покажется удивительным, что в то утро, когда часов этак в одиннадцать вышли из «центра печали» Каро Дараян и г. Марукэ и, возвращаясь домой, проходили мимо парикмахерской — «На здоровье»,— процедил не без иронии цирюльник Васил: то была едкая насмешка, злой намек по адресу г. Марукэ. И г. Марукэ, конечно, понял насмешку цирюльника Басила; он это понял отлично, но промолчал.
Для Марукэ отчасти, конечно, и для Каро Дараяна то утро было утром печали и неожиданностей. Не успели они пройти мимо парикмахерской цирюльника Васила, как перед ними вырос, выступил перед ними, словно упавшее из другого мира чудо,— Ншан Маранкозян, тот самый Ншан Маранкозян, что держал лавку охотничьих принадлежностей на Александровской улице, но в один прекрасный день, ликвидировав ее, выехал в «Болгарию по разным делам». Читатель безусловно помнит из первой части моего романа, почему закрыл свою лавку Ншан Маранкозян: то было на деле позорное бегство — и ничего больше; бегство, вызванное, как нам известно, могучим влиянием Мазута Амо, у которого он, этот жалкий житель Вана, норовил вырвать первенство в руководстве наирскими делами. И вот, после своего позорного падения и бегства, он вернулся в этот наирский город вооруженный и в папахе... С ним приехали еще трое-четверо таких же, как и сам Ншан Маранкозян, вооруженных гтапахоносцев.
— Познакомьтесь,— сказал Ншан Маранкозян Марукэ, крепко поцеловав его предварительно.— Болгарский студент, ныне доброволец — Грант Кюльпенкиан, он же Онник Узунпачахлиан; а это наш Болгарин,—- сказал Ншан Маранкозян с загадочной улыбкой на лице, показывая на третьего папахоносца, и затем: тов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25