– Знал ли я его? Лично – нет. Хотя много о нем слышал. Сам я из Козенцы. Это соседняя епархия.
– Благодарю вас, – вежливо ответил Мередит и закрыл глаза.
Калабриец откашлялся, встал и вышел в коридор. Мередит воспользовался его отсутствием, вытянул ноги, откинул голову на спинку сидения. Он не раскаивался в содеянном. Более того, ему не хотелось слушать подобные разглагольствования, этот церковный жаргон, позорную риторику, ничего не объясняющую, затеняющую истину. Одни вопросы и ни одного ответа. Массивный фундамент обоснований и откровений, на котором зиждилась церковь, сводился к ритуальным заклинаниям, бесформенным, бесполезным, фальшивым. Мятная набожность. Она не обманывала никого, кроме тех, кто распространял ее, приносила успокоение разве что старухам, да девочкам-подросткам, но пышно расцветала именно там, где церковь занимала наиболее прочные позиции. Она словно метила распутников, соглашателей, приспособленцев среди духовенства, тех священников, что предпочитали проповедовать религиозное рвение, а не искать решений встающих перед их паствой моральных и социальных проблем. Она скрывала глупость и недостаток образования. Она оставляла людей беззащитными перед вселяющими ужас таинствами: болью, страстью, смертью – последней, пожалуй, наиболее страшной из всех.
Смуглолицый калабриец вернулся, покрутил пуговицы сутаны и решил вновь завоевать внимание аудитории и уважение сидящего рядом священника. Он шумно высморкался и похлопал Мередита по колену:
– Вы из Рима, монсеньор?
– Да, из Рима, – резко ответил Мередит, недовольный тем, что его потревожили, но упрямый калабриец не желал угомониться.
– Но вы не итальянец?
– Нет. Я англичанин.
– А вы приехали в Ватикан? Паломник?
– Я там работаю, – холодно ответил Мередит.
Калабриец широко улыбнулся:
– Вам повезло, монсеньор. Мы, бедные крестьяне, лишены тех возможностей, что открыты перед вами. Мы обрабатываем каменистую землю, в то время как вы пасетесь на тучных пастбищах Святого города.
– Я нигде не пасусь, – отрезал Мередит. – Я – служащий Конгрегации ритуалов, и Рим не святее Парижа или Берлина. А если там больше порядка, то лишь потому, что Папа настаивает на своих правах, сохраняя Риму статус центра христианства. Вот и все.
Хитрый калабриец предпочел не заметить резкости Мередита и с жаром ухватился за новую тему.
– Как это интересно, монсеньор! Ваш кругозор, разумеется, значительно шире моего. Но я всегда говорил, что простая деревенская жизнь предлагает более короткий путь к святости, чем суета огромного города. Вы работаете в Конгрегации ритуалов. Возможно, имеете дело с документами, касающимися приобщения пострадавших за веру к лику блаженных и святых. Вы согласны со мной?
Мередит понял, что угодил в ловушку. Его втянули в разговор, который будет продолжаться до самой Валенты. Не оставалось ничего другого, как на время смириться с неизбежным, а в Формио или Неаполе попытаться найти место в другом вагоне.
– Могу лишь сказать, что святых находят в самых невероятных местах и в самые неподходящие времена. – сухо ответил он.
– Совершенно верно! Именно это и привлекает меня в нашем родном слуге Бога, Джакомо Нероне. Вы знаете место, где он жил, Джимелли деи Монти?
– Я никогда там не был.
– Но вы знаете, что означает это название?
– Кажется, да… Горные близнецы.
– Правильно. Две одинаковые деревни, расположенные на разных склонах горы в самой захолустной части Калабрии. Джимелло Миноре – маленькая деревня. Джимелло Маджоре – чуть побольше. Они находятся в шестидесяти километрах от Валенты, Дорога туда – сущий кошмар. Деревеньки бедные, как и любые другие в наших краях. По крайней мере, были такими, пока не начала распространяться слава слуги божьего Джакомо Нероне.
– А потом? – полюбопытствовал Мередит.
– Потом! – руки калабрийца взлетели вверх. – Потом пути деревень странным образом разошлись. Джакомо Нероне жил и работал в Джимелло Миноре. Там его предали и убили. Его тело тайно перенесли в грот неподалеку от Джимелло Маджоре, где и похоронили. С той поры Джимелло Миноре все глубже погружается в трясину нищеты и разрухи, а Джимелло Маджоре богатеет с каждым днем. Там теперь новая церковь, больница, гостиница для туристов и паломников. Словно господь Бог покарал предателей и наградил тех, кто укрыл тело его верного слуги. Вы не согласны?
– Ваше утверждение довольно сомнительно, – не без ехидства ответил Мередит. – Материальное процветание не обязательно свидетельствует о божественном благоволении. Оно может достигаться усилиями мэра и жителей Джимелло Маджоре, а то и одного приходского священника. Тому есть примеры.
Калабриец вспыхнул:
– Вы слишком много предполагаете, монсеньор. Мудрые и благочестивые люди уже разбирались с этим делом, люди, которые понимают наш народ. Вы считаете, что они ошиблись?
– Я ничего не считаю. Просто не одобряю поспешных действий и сомнительных выводов. Святым делает человека не народная молва, а каноническое право. Поэтому я еду в Калабрию для участия в расследовании по делу Джакомо Нероне в качестве защитника веры. Если вы можете представить какую-либо полученную непосредственно вами и полезную для дела информацию, я с удовольствием выслушаю вас.
Калабриец открыл в изумлении рот, затем рассыпался в сбивчивых извинениях, прерванных прибытием поезда в Формио.
Блейз Мередит воспользовался двадцатиминутной стоянкой, чтобы размять ноги.
Его снедал стыд. Чего он добился этой дешевой победой над провинциальным священником, корил он себя. Да, калабриец зануда, хуже того, набожный зануда, но это не означало, что он недостоин милосердия. Он же, Блейз Мередит, не пожелал ничего дать и, естественно, ничего не получил взамен, упустив тем самым первую возможность узнать хоть что-нибудь о человеке, чью жизнь ему предстояло расследовать.
Прогуливаясь по залитой солнцем платформе, наблюдая за пассажирами, столпившимися у станционного буфета, он в сотый раз спрашивал себя, что мешает ему в общении с ближними. Другие священники, он это знал, находили особое удовольствие в разговорах с простым людом. Они подбирали жемчужины мудростизa крестьянским столом или за чашкой вина на кухне рабочего. Они говорили на одном языке как с проститутками Трастевере, так и с холеными матронами Париоли. Они наслаждались солеными шуточками рыбного рынка и остроумной беседой на обеде кардинала. И были при этом хорошими священниками, полезными для прихожан и получавшими удовольствие от своих трудов.
Что отличало его от них? Отсутствие страсти, сказал ему Маротта. Способности любить, ощущать боль другого, разделять чью-то радость. Христос ел и пил с бродягами и гулящими девками, но монсеньор Мередит, профессиональный служитель его церкви, жил один среди пыльных томов библиотеки Дворца конгрегаций. И вот, в последний отведенный ему год, он так и остался один с маленькой серой смертью, растущей в животе, без единой души в этом мире, готовой разделить его последние дни.
Раздался свисток кондуктора, и Мередит вернулся в душное купе. Неаполь, Носера, Салерно, Эболи, Кассано, Козенца и, наконец, поздним вечером – Валента, где его встретил сам епископ.
Аурелио, епископ Валенты, высокий, широкоплечий, пышущий здоровьем, лет сорока-сорока пяти, родился в Трентино, на севере Италии, и казалось странным, что его направили в южную епархию. До перевода в Валенту он был помощником в патриархате Венеции. Его лицо с классическими римскими чертами светилось умом и юмором. Епископ усадил Мередита в автомобиль, но повез не в город, а на виллу в двенадцати километрах от Валенты, окруженную апельсиновыми и оливковыми садами.
– Эксперимент, – объяснил он на чистейшем английском. – Эксперимент в практическом образовании. Здешние жители воображают, что священники могут только читать молитвы да махать кадилом в кафедральном соборе. Я уроженец севера. Мои родители – фермеры, хорошие фермеры. Я купил эту виллу у местного землевладельца, погрязшего в долгах, и обрабатываю землю с помощью шести молодых парней, которых пытаюсь обучить азам современной агротехники. Это настоящая война, но я чувствую, что начинаю брать верх. Я также перенес сюда свою резиденцию. От прежней так и веет средневековьем… В центре города, рядом с кафедральным собором. Я оставил ее викарию. Он – представитель старой школы. Ему там нравится.
Мередит хохотнул, очарованный добродушным юмором епископа. Тот пристально посмотрел на него.
– Вы удивлены, монсеньор?
– Это приятное удивление, – ответил Мередит. – Я ожидал увидеть нечто другое.
– Барокко Бурбонов? Бархат, парчу и золоченых херувимов с облупленными спинами?
– Да, что-то в этом роде.
Епископ остановил машину перед лепным портиком виллы, но остался сидеть за рулем, глядя на вершины деревьев, посеребрённые лунным светом.
– Этого на юге более чем достаточно, – тихо проговорил он. – Формализм, феодальные отношения, консерваторы, старики, цепляющиеся за прошлое, потому что не готовы к настоящему. Нищета и невежество представляются им крестом, который суждено нести до конца дней, но не болезнью, подлежащей лечению. Они уверены: с ростом числа священников, монахов, монахинь мир станет лучше. Я с этим не согласен. Пусть церквей станет меньше, лишь бы в них ходило больше людей.
– Святых тоже многовато? – вкрадчиво спросил Мередит.
Епископ резко повернулся к нему, затем неожиданно рассмеялся.
– Слава Богу, у нас есть англичане! В таких ситуациях чужеземный скептицизм может принести нам немало пользы. Вам кажется странным, что такой человек, как я, взялся за дело Джакомо Нероне?
– Честно говоря, да.
– Давайте оставим эту тему до фруктов и сыра, – предложил епископ.
Слуга открыл дверцу автомобиля и ввел их в дом.
– Обед через тридцать минут, – объявил епископ. – Надеюсь, комната вам понравится. Окна выходят на долину, и утром вы сможете увидеть, чего мы тут добились.
Он откланялся, и слуга проводил Мередита на второй этаж, в просторную комнату для гостей. Высокие стеклянные двери открывались на узкий балкон. Скромная современная мебель. В углу над аналоем – деревянное распятие. На полке – французские, английские, итальянские книги. Еще одна дверь вела в ванную, с туалетом и душем.
Приняв душ и переодевшись, Мередит почувствовал, как уходит усталость. Даже ноющая боль в животе стихла, и он уже с нетерпением ждал новой встречи с епископом.
Хозяин не пытался удивить гостя изысканностью трапезы: овощной суп, макароны, жареный цыпленок, фрукты, сыр местного изготовления, зато вино – с виноградников севера. Простая, вкусная еда, превосходно вышколенные слуги. Правда, на главную тему разговор перешел задолго до того, как принесли фрукты.
– Перед самым вашим приездом, мой дорогой Мередит, я уже начал подумывать, а не допустил ли я ошибку.
– Ошибку?
– Да, обратившись в Рим за помощью. Как вы понимаете, этим я нанес определенный урон автономии епархии.
– Вам это дорого стоило?
Епископ кивнул:
– Могло стоить. На реформаторов всегда косятся, особенно здесь, на юге. Добившись успеха, они становятся живым укором более консервативным коллегам, потерпев неудачу – предостережением на будущее. Они, мол, хотели слишком многого и слишком быстро. Поэтому я предпочитаю делать все сам и никого не посвящать в свои планы… Предоставляю право первого хода моим оппонентам.
– У вас их много?
– Хватает. Земледельцы меня не любят, а их влияние в Риме весьма велико. Духовенство считает, что я слишком суров в вопросах морали и безразличен к местным традициям. Моя епархия – вотчина монархистов. Я же отношу себя к умеренным демократам. Политики не доверяют мне, потому что в проповедях я утверждаю: партия менее важна, чем человек, который ее представляет. Они дают обещания. Я требую, чтобы они выполнялись. В противном случае – протестую.
– Вас поддерживают в Риме?
Тонкие губы епископа разошлись в улыбке:
– Вы знаете Рим лучше меня, мой друг. Они ждут результатов, а в такой провинции, как Калабрия, результаты моей политики могут не проявиться и через десять лет. Если успех будет на моей стороне – прекрасно. Если я проиграю, они покачают головами, как бы говоря, что иного и не ждали. Поэтому я предпочитаю держать Рим в неведении. Чем меньше там знают, тем лучше для меня.
– Зачем же вы написали кардиналу Маротте? Почему попросили прислать из Рима постулатора и защитника веры?
Епископ поиграл бокалом вина, наблюдая за бликами света, прошедшего через рубиновую жидкость, на белоснежной скатерти.
– Потому что оказался на незнакомой территории. Я понимаю добро, но не знаком со святостью. Я верю в мистицизм, но не встречался с мистиками. Я – северянин, прагматик по натуре и образу мышления. Я верю в чудеса, но не ожидал, что кто-то будет творить их у моего порога. Поэтому я и обратился в Конгрегацию ритуалов, – Аурелио широко улыбнулся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38