– Почему ты обнадежил ее? – спросила Нина, вернувшись. – Он будет жить?
– Конечно, – сухо ответил Мейер, – Но пользы от этого не будет ни ему, ни ей.
– У них шестеро детей.
– Слишком много, – хмыкнул Мейер.
– Но они есть, – стояла на своем Нина. – Кто будет их кормить, раз он не сможет работать?
Мейер пожал плечами:
– Будут получать пособие. От голода не умрут.
– Пособие! – фыркнула Нина. – Дюжина допросов у чиновника и сотня бланков ради килограмма муки. Разве это выход?
– Другого теперь я не знаю, – насупился Мейер. – Раньше я предлагал их десятками, но никто не захотел слушать. Они хотели, чтобы все осталось по-старому. Ну… они получили то, что хотели.
Нина Сандуцци пристально смотрела на него. Ее черные, умные глаза светились жалостью и презрением.
– Ты знаешь, что сделал бы Джакомо, не так ли? Сам пошел бы в кузницу и принялся за работу. Стучался бы в каждый дом, умоляя о помощи или заставляя людей помогать. Поднялся бы на виллу и поговорил с графиней о денежной субсидии и работе для жены Мартино. Выцарапал бы хоть какую-то сумму у отца Ансельмо. Он понимал, что несет с собой такая трагедия. Знал, как пугаются люди. А плач ребенка рвал ему сердце…
– Он был удивительным человеком, твой Джакомо, – нервно ответил Мейер. – Поэтому его и убили. Мартино, как я помню, был среди тех, кто привел приговор в исполнение.
– А ты подписал бумагу, в которой говорилось, что он расстрелян по законному приговору, вынесенному судом, – беззлобно напомнила ему Нина. – Но никто из вас не назвал истинную причину его смерти.
– Какова же она? – Мейер даже охрип.
– Наверное, она не одна. Их было двадцать. Своя у Мартино, своя – у графини, отца Ансельмо, Баттисты, Лупо, да и тебя тоже, мой милый доктор. Но вы не решались признать их, даже друг перед другом, поэтому нашли одну, устроившую всех – Джакомо, мол, сотрудничал с фашистами и немцами! Вы же были освободителями, глашатаями свободы, несли мир и братство. А Джакомо мог принести только корку хлеба, тарелку супа да поработать за больного хозяина дома.
Ее спокойствие только распалило Мейера:
– В этом и состоит беда Италии. Поэтому мы на пятьдесят лет отстаем от всей Европы. Мы не можем организоваться, не признаем дисциплины. Мы не можем сотрудничать. Нельзя построить лучшую жизнь на горсти муки и кружке святой воды.
– На пулях ее тоже не построишь, доктор. Вы добились того, чего хотели. Вы убили Джакомо. А каков результат? Если Мартино больше не сможет работать, кто будет кормить его жену и шестерых детей?
Ответа у Мейера не нашлось, он повернулся и, пристыженный, вышел в жаркий, залитый лучами солнца сад. Минуту спустя Нина присоединилась к нему и положила руку ему на плечо:
– Ты думаешь, я ненавижу тебя, доктор? Нет. И Джакомо не испытывал к тебе ненависти. Перед смертью он пришел, чтобы повидаться со мной. Он знал, что его ждет. Знал о твоем участии. Тебя, наверное, интересует, что он мне сказал? «Он – хороший человек. Нина. Он пытался многое изменить, но он несчастен, потому что так и не понял, что значит, любить и быть любимым. Он хочет организовывать и реформировать, но не видит, что без любви все обращается в прах. Я счастлив, потому что мне удалось встретить тебя в начале пути и ты научила меня и тому, и другому. А доктор слишком долго был один. Когда я умру, иди к нему и он будет добр к тебе. Если придет время, когда ты поймешь, что тебе необходим мужчина, останови свой выбор на нем, он поможет и тебе, и мальчику». Джакомо написал тебе письмо и положил среди своих бумаг. И попросил передать после его смерти.
Мейер круто обернулся:
– Письмо! Где оно, женщина? Бога ради, дай его мне!
Нина Сандуцци в отчаянии всплеснула руками:
– Все его бумаги лежали в ящике комода. Когда Паоло был маленьким, он добрался до них и начал ими играть. Какие-то помял, другие порвал. Собрав их вновь, я уже не могла отличить, что кому адресовано… – Нина покраснела. – Я… я так и не научилась читать.
Мейер схватил ее за плечи, грубо потряс:
– Я должен увидеть эти бумаги, Нина. Должен. Ты не представляешь, как они важны.
– Важны шестеро детей, – ответила Нина. – И женщина, чей муж больше не может работать.
– Если я помогу им, ты отдашь мне бумаги?
Она покачала головой:
– Джакомо говорил и другое: «Нельзя заключать сделку на человеческие тела». Если ты хочешь им помочь, сделай это не требуя платы за свои труды. А потом мы поговорим о бумагах.
Мейер понял, что проиграл. Эта женщина обладала железной волей и мудростью, тягаться с которой он не смел. Его это удивляло, поскольку Нина не могла почерпнуть свой опыт из крестьянского прошлого, а доктор не желал признавать, что его источником был Джакомо Нероне. Однако она, как и Нероне, держала ключ от загадки, мучавшей Альдо Мейера двадцать лет: почему некоторые люди, талантливые, с открытым сердцем, способные к состраданию, не в силах добиться полного взаимопонимания и лишь сеют раздоры и становятся посмешищем среди тех, кому они пытаются помочь, в то время как другие, без видимых усилий, доходят до сердца, а после смерти их вспоминают только с любовью.
В бумагах Нероне он мог бы прочесть ответ на этот вопрос, который не решался задать Нине Сандуцци. Но без ее согласия доктору осталось лишь пожать плечами, признавая свое поражение.
– Сегодня я обедаю с графиней и обязательно расскажу ей о том, что случилось с Мартино. Попробуем ему помочь.
Улыбка осветила спокойное, доброжелательное лицо Нины. Импульсивно она поймала руку Мейера и поцеловала ее.
– Ты – добрый человек, доктор. Я скажу жене Мартино, Пусть страх покинет ее.
– Ты можешь сказать кое-что и мне, Нина.
– Что, доктор?
– Что ты ответишь, если я попрошу тебя стать моей женой?
В ее черных глазах не отразилось ни удивления, ни радости:
– Я отвечу так же, как и в первый раз, доктор. Будет лучше, если я не услышу от тебя этой просьбы.
Паоло Сандуцци стоял у кромки речушки, бросал в воду камешки и смотрел, как они прыгают по сверкающей поверхности. Речушка имела одно название и два лица. Называлась она Протока фавнов, потому что давным-давно, задолго до того, как святой Петр принес в Рим имя Христа, фавны любили резвиться на ее берегах, гоняясь за друидами. Когда построили церковь, они, естественно, ушли, а без них в долине поселилась скука. Но название осталось, а иногда юноши и девушки тайком собирались на берегу, оживляя древние языческие игры.
Ближе к осени Протока фавнов полностью пересыхала. Сейчас она спокойно текла меж каменистых берегов, и Паоло Сандуцци радовался, что убежал сюда от жуткого сухого дерева и англичанина с его дьявольским смехом.
Никогда в жизни он так не пугался, страх все еще не отпускал его. Художник словно держал ключ от жизни юноши. От прошлого, которого он стыдился, и будущего, в котором ему смутно виделся Рим, с соборами и дворцами, мостовыми, забитыми сверкающими автомобилями, и тротуарами, где толпились девушки, одетые, как принцессы.
Видение Рима оказывало на него магическое действие. Так привораживает талисман, и Паоло чувствовал, что рано или поздно ему придется вернуться к англичанину, от насмешливой улыбки которого ему иногда становилось не по себе, но бывало, что она будила в нем странную, тревожную страсть, будила сама, без слова или прикосновения.
Паоло бросил в воду последний камешек, сунул руки в карманы и зашагал вдоль берега. Пару минут спустя его остановил возглас:
– Эй, Паолуччио!
Он поднял голову и увидел Розетту, дочь Мартино – кузнеца. Она сидела на валуне, худенькая, миниатюрная, на год моложе его, с прямыми волосами и веселым личиком. Выцветшее ситцевое платье, ее единственное, обтягивало еще неразвившуюся грудь. В деревне он не замечал Розетту, но сейчас обрадовался встрече. И помахал ей рукой:
– Привет, Розетта.
Затем подошел и сел рядом.
– Мой отец заболел. С ним случился удар, и он упал на горн. Сейчас он в доме доктора.
– Он умирает?
– Нет. Доктор говорит, что будет жить. Мама плачет. Она дала нам хлеб и сыр и отправила гулять. Хочешь поесть?
Она показала краюху хлеба и кусок сыра.
– Я голоден, – признался Паоло.
Розетта разделила хлеб и сыр на равные части, протянула Паоло его долю. Какое-то время они молча ели, греясь на солнце, болтая ногами в воде.
– Где ты был, Паолуччио?
– С англичанином.
– Что делал?
Паоло пожал плечами, словно отмахиваясь от назойливых вопросов:
– Работал.
– А чем ты ему помогаешь?
– Ношу его вещи. Когда он рисует, я смотрю. Иногда он просил меня позировать.
– Что это такое?
– Я просто стою, а он меня рисует.
– Терезина говорит, что в Неаполе есть девушки, которые раздеваются, чтобы мужчины рисовали их голыми.
– Я знаю, – кивнул Паоло.
– Ты тоже раздевался?
Вопрос застал его врасплох.
– Это мое дело, – грубо ответил он.
– Но ты раздевался, не так ли? Те, кто позирует, должны раздеваться.
– Это секрет, Розетта, – сурово ответил он. – Никому не говори, они не поймут.
– Я не скажу. Обещаю. – Она обняла тоненькой ручкой шею Паоло и положила головку на его голое плечо. Такая доверчивость пришлась ему по душе:
– Англичанин говорит, что я прекрасен, как статуя, высеченная Мнкеланджело из мрамора.
– Это глупо. Прекрасными могут быть только женщины. Парни – симпатичные или противные. Но только не прекрасные.
– А вот он так сказал, – стоял на своем Паоло. – Сказал, что я прекрасен, а он обожает красоту и ему нравится смотреть на меня!
Розетта разозлилась, убрала руку, отпрянула от Паоло:
– Я люблю тебя, Паолуччио. Люблю по-настоящему. Не как статую.
– Я тоже люблю тебя, Розетта!
– Я рада. – Она вскочила, протянула ему руку. – А теперь пригласи меня на прогулку!
– Это еще зачем?
– Глупый, мы же любим друг друга, а влюбленные всегда гуляют по берегу. Кроме того, у меня есть секрет.
– Какой секрет?
– Пригласи меня погулять, и я тебе все покажу.
С неохотой Паоло взял ее за руку. Она потянула его на себя, Паоло встал и они двинулись вдоль кромки воды, под зелеными деревьями, чтобы поделиться друг с другом древними секретами, которые еще двиады шептали на ушко танцующим фавнам.
Сидя на маленькой площадке у засохшей оливы, Николас Блэк думал о своем прошлом, из которого вырастало неизбежное будущее.
С самого начала он был обманут, с того самого момента, когда неведомая сила решила, что результатом слепого совокупления мужа и жены станет пародия мужчины.
Он родился на свет с братом-близнецом, неотличимым от него, но опередившим его на час, в католической семье, свято хранившей веру. Его крестили и благословили одновременно с братом в маленькой часовне посреди зеленых лугов.
Но с этого момента у каждого из братьев началась своя жизнь. Родившийся первым рос сильным и крепким, второй – слабым и болезненным. Они были словно Исав и Иаков, но Исав наслаждался правом первородства – увлекался спортивными играми, рыбалкой, верховой ездой, в то время как Иаков жался к дому, находя убежище в уюте гостиной и библиотеки. В школе он учился так себе. На год позже, чем следовало, поступил в Оксфорд, а когда его брат-близнец, новоиспеченный артиллерист, отправился в Западную пустыню, – оказался в госпитале с приступом ревматизма. Вся сила словно сконцентрировалась в одном брате, – все слабости – другом. Мужчиной был только первенец, а Николас Блэк – лишь бесполым красавчиком.
Пока его брат жил, у Николаса оставалась надежда, что тот поделится с ним своей силой. Но пришло письмо: «Пропал без вести, скорее всего, убит», – и умерла последняя искорка надежды, уступив место горечи. Все обманули его: Бог, жизнь, умерший брат-близнец, отец, который после лондонского скандала не захотел жить с ним под одной крышей и назначил маленькое ежегодное содержание, чтобы тот не умер от голода в далеких краях.
С тех пор он был один. Его вера потерпела крушение на самой трудной из загадок: как может Бог создавать уродов и ожидать, что они будут жить, как обычные люди. Его сердце зачерствело от коротких любовных связей с себе подобными. А теперь, внезапно, ему даровали могущество, предоставили право создать двойника, обладающего всем тем, что оказалось недоступным ему: мужской силой, врожденным благородством, талантом, умением реализовывать свои замыслы. В ходе этого процесса творения он мог преобразовать и собственную жизнь, прийти к пониманию настоящей любви.
Он старел. Страсть уже не бурлила в нем и легко поддавалась контролю: кроме тех случаев, когда его влекло тщеславие или конкуренция. Опека над этим юношей позволяла ему ощутить доселе незнакомое чувство отцовства, а вместе с ним он получал жизненную цель, которой так недоставало.
Да, тут было над чем подумать.
Сын предполагаемого святого, зачатый в теле деревенской потаскухи. Предсказать его жизнь не составляло труда. Она ничем не отличалась бы от жизни миллионов юношей, растущих в деревнях южной Италии. Работы он не найдет, женится слишком молодым, наплодит прорву детей и будет бесцельно существовать у самой черты бедности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38