Стоило ли удивляться, что он часто оступался, а епископ предпочитал лишь упрекать его, но не вызывать в суд по обвинению в дискредитации церкви сожительством с женщиной?
Вина, скорее, лежала не на священнике, но на всей системе, и реформаторы, такие, как Аурелио, епископ Валенты, стремились как раз к изменению системы, к ее очищению от грехов… Пусть священников станет меньше, говорили они, но улучшится их подготовка, каждый получит жалованье, на которое сможет существовать независимо от пожертвований верующих, пособия по старости и болезни. В этом случае удастся ужесточить отбор тех, кто намерен посвятить себя Богу, и оставлять самых достойных. Но денег не хватало, предрассудки процветали, старики, вроде отца Ансельмо, не торопились умирать, а юноши, подрастающие в деревнях, были необразованы и не подходили для высоких целей.
Богатый Рим занимался собою, не утруждая себя заботами о бедных провинциальных епархиях. Прошения о специальных ассигнованиях на проведение минимальных реформ холодно встречались кардиналами и оставались без ответа.
Поэтому Ансельмо Бенинказа по-прежнему жил в Джимелло Миноре, а епископ Валенты ломал голову над тем, что с ним делать и как спасти, по меньшей мере, его бессмертную душу.
Аурелио сложил письма, положил в конверты, запечатал красным сургучом и вызвал посыльного, чтобы тот немедленно отвез их в Джимелло Миноре. Епископ не питал иллюзий насчет важности своих посланий. Он давно служил церкви и знал, что истина может долгие годы лежать на самом виду, прежде чем она дойдет до сердца человека.
Никогда еще Блейз Мередит не чувствовал себя таким одиноким, как на пороге отъезда в Джимелло Миноре.
Короткое, милое сердцу пребывание в доме епископа подошло к концу. Теперь предстояло отправиться к незнакомцам. Ему, дотошному инквизитору, предающему гласности давно похороненные факты… Он останется один на один с ночными кошмарами. Никому больше не сможет поведать свои тайны, лишь будет пытаться вызнать их у других. Уют поместья епископа ему придется сменить на нищету и запустение горной деревеньки, где рождение, смерть и любовь происходят у всех на виду.
Он станет гостем женщины, а в отличие от многих своих коллег Мередит не стремился к общению с особами противоположного пола. Профессия связала его обетом безбрачия, но и по натуре он был холостяком. И терпеть не мог бесед ни о чем за чашечкой кофе. Силы его убывали, и он не хотел тратить даже малую долю того, что осталось, на тривиальность домашних отношений.
И пока садовники спали под оливами, а епископ писал письма, Мередит решил прогуляться по плантации. Он снял сутану, закатал рукава рубашки, чтобы лучи солнца согрели его тонкие, бледные руки, и по узкой тропинке направился к дамбе.
Под деревьями царила прохлада, по земле скакали солнечные зайчики, и жара настигла его лишь на дамбе, открытой ярким лучам. Мередит заколебался, подумав, не повернуть ли назад, под сень сада, но, устыдившись собственной слабости, зашагал дальше, к стене, огораживающей поместье.
На склоне, выше тропы, спали рабочие, подложив под головы пиджаки. И Мередит, давно уже позабывший, что такое крепкий сон, поневоле завидовал им.
Конечно, они были бедны, но не так бедны, как большинство. Они работали на щедрого хозяина. Да, одежда грязная, в пятнах, деревянные сандалии вместо башмаков, но спали они спокойно и по вечерам с достоинством возвращались домой, потому что работали и могли купить муку, вино, растительное масло. В нищей стране с тремя миллионами безработных такое удавалось далеко не всем.
Вскоре он подошел к развилке, где тропа делилась на две: одна вела вниз, к выбегающему из дамбы ручью, вторая – вверх, к седловине холма. Мередит выбрал вторую, рассчитывая, что с вершины откроется красивый вид. Идти было нелегко, из-под ног все время выскакивали камни, но он решительно шел вперед, словно доказывая своему ослабевшему телу, что еще жив и способен на многое.
На полпути Мередит оказался на крошечном плато, неприметном снизу, у дальнего края которого скалы образовали некое подобие пещеры. Блейз Мередит вошел в нее и сел, чтобы немного отдохнуть в тени. Когда его глаза освоились в полумраке, он заметил у земли несколько рядов каменной кладки. На стене остались отметины от верхних рядов, кем-то уже разобранных. Заинтересовавшись, Мередит встал и пошел в глубь пещеры.
Тени сгустились, но пару мгновений спустя он различил маленькую полку, вырубленную в скале, на которой лежало несколько засохших цветков и виноградные листья. За приношениями виднелся кусок мрамора, древний, потемневший от времени, в каких-то пятнах. Мередит не сразу понял, что это такое. Затем увидел, что перед ним кубическое основание статуи, из которого торчал мраморный мужской член.
В стародавние времена, когда на этих холмах рос лес, который впоследствии извели на дрова и стены домов, в этой пещере было святилище лесного бога. Теперь от него остался лишь этот символ способности к воспроизведению потомства. Но цветы-то принесли не то что в двадцатом веке, а совсем недавно – весеннее приношение давно развенчанному идолу.
До Мередита нередко доходили слухи о том, что среди живущих в горах крестьян процветало идолопоклонство, чары, заговоры, любовные снадобья, но впервые он столкнулся с доказательством того, что эти слухи не беспочвенны. Мраморный куб был весь в пятнах, грязный, но сам член – белый и отполированный, словно от частого контакта. Неужели женщины приходили сюда, как в древности, чтобы обезопасить себя от бесплодия? Или мужчины все еще поклонялись символу своей власти над женщинами? Или крестьяне полагали, что этот Пан может сделать то, что непосильно новому богу: превратить истощенную землю в цветущую, плодоносную вновь, зеленеющую травой и деревьями? Поклонение мужскому половому органу у этих людей было в крови. Юноши всегда носили обтягивающие брюки, чтобы девушки могли по достоинству оценить их богатство. Жены рожали детей без передыху, баловали сыновей, воспитывая в них мужскую гордость, от дочерей же требовали целомудрия, нередко подкрепляя слова тумаками. Во всепроникающей нищете мужской член был последним и единственным символом женской радости, подарком судьбы в лачуге на склоне холма.
Возможно, тем же объяснялось поклонение местных христиан не столько умирающему на кресте Христу, а Мадонне, кормящей грудью младенца.
Блейз Мередит не мог не подивиться сохранности этого древнего храма, который находился менее чем в полумиле от дома епископа. Разгадку следовало искать в самой сути средиземноморской церкви: глубокой вере в сверхъестественное, яростном фанатизме латинских святых и не менее яростном неприятии коммунистов и антиклерикалов. Может, поэтому трезво мыслящие либералы и городские скептики не производили никакого впечатления на здешних жителей, только экзальтированный мистицизм мог найти дорогу к их сердцу? Не в этом ли заключалась истинная причина смерти Джакомо Нероне? Не погиб ли он под копытами этого козлоподобного бога?
Но разве мог Блейз Мередит, законник из столицы, проникнуть в мысли этих загадочных людей, живших здесь еще до основания Рима?
Несмотря на жару, Мередиту внезапно стало холодно. Он отвернулся от куска мрамора с выступающим из него неприличным символом и вышел в солнечный свет.
Старуха, согнутая вдвое под вязанкой хвороста, шла по тропе к седловине холма. Когда она поравнялась с Мередитом, тот приветствовал ее на чистом итальянском языке, выученном в Риме. Она взглянула на священника подслеповатыми глазами и прошла мимо, не произнеся ни слова.
Блейз Мередит постоял, глядя ей вслед, затем повернулся к долине. Внезапно он почувствовал неимоверную усталость И страх перед поездкой в Джимелло Миноре.
ГЛАВА 7
Анна-Луиза де Санктис проснулась после сиесты в подавленном настроении, а когда вспомнила, что к обеду придет Мейер, совсем загрустила. Письмо от епископа, переданное посыльным, довершило дело. Графиня просто кипела от злости. По какому праву все эти люди лезли в ее личную жизнь. Уж лучше скука, чем те затраты нервной энергии, которых потребует длительное общение с заезжим священником.
За чаем Николас Блэк заметил, что Анна-Луиза вне себя, и тут же нашел выход из положения.
– Вы устали, дорогая, – сочувственно начал он. – Наверное, дело в жаре – у вас весенняя лихорадка. Позвольте мне развлечь вас.
– Я была бы рада, если б вам это удалось.
– Так вы разрешаете?
– Как же вы собираетесь развлекать меня? Сегодня обед с Мейером, а завтра приезжает этот священник, – ее голос переполняла прямо-таки детская обида. – Как бы я хотела, чтобы они оставили меня в покое.
– У вас есть я, дорогая, – мягко напомнил Блэк. – Я буду отвлекать их. Не позволю им докучать вам. А теперь, давайте-ка помассирую вам лицо и помогу сделать прическу к обеду.
Графиня мгновенно повеселела:
– Отлично, Ники! Этого мне и недоставало. Я чувствую себя старой каргой.
– И напрасно, дорогая! Но новые шляпа и прическа – лучшее лекарство от мигрени. Где мы этим займемся?
Анна-Луиза на мгновение задумалась.
– Я думаю, более всего нам подойдет спальня. Там у меня есть все необходимое.
– Так пойдемте! Не будем терять времени. Дайте мне час, и я превращу вас в ослепительную красавицу.
Блэк галантно взял Анну-Луизу под руку и повел к лестнице на второй этаж, где находилась спальня, похохатывая в душе над столь легкой победой. Если у графини и были секреты, то там он вызнает их быстрее, чем где бы то ни было, и залогом тому – выдержка, терпение и мастерство его крепких, но нежных пальцев.
Когда за ними закрылась дверь, он помог графине снять платье, укрыл пеньюаром и усадил в кресло перед туалетным столиком, на котором выстроились ряды хрустальных флаконов с кремами, лосьонами, румянами… Она послушно выполняла все указания художника, сопровождая их похотливым замечаниям, подчеркивающими интимность предстоящего занятия. Блэк улыбался и не прерывал ее щебетания. Хамелеон по натуре, он умел приспосабливаться к любым условиям, даже если его планы и мысли не имели с ними ничего общего. В данный момент он стал parricchiero – доверенным лицом дамы, которому говорилось даже то, что скрывалось от любовников. И от него ждали скабрезных историй, слушая которые дама могла не краснеть, поскольку рассказчик не требовал от нее притворной скромности.
Графиня откинула голову, Блэк стер косметику с ее лица, тщательно смазал кожу кремом и начал массировать, вверх от шеи и уголков рта. Анна-Луиза застыла было в напряжении, но быстро расслабилась от ритмичных, гипнотизирующих движений. Скоро Блэк почувствовал, как нарастает в ней сексуальное желание, и довольно улыбнулся, ибо сам оставался холоден, как лед. Потом он заговорил:
– У вас изумительная кожа, дорогая, упругая, как у девушки. У некоторых женщин она быстро становится дряблой. Вы – счастливица… как Нинон де Ленкло, которая хранила секрет вечной молодости… Это странная история. Когда Нинон еще блистала в Париже, в шестьдесят лет, ее сын приехал к ней, не подозревая, что это его мать. Он влюбился и покончил с собой, узнав правду… – Блэк хохотнул. – Вам повезло, сыновей у вас нет.
Анна-Луиза вздохнула:
– Я всегда хотела иметь детей, Ники. Но… возможно, и хорошо, что у меня их не было.
– Еще же не поздно, не так ли?
Тут графиня рассмеялась:
– Но ведь кто-то должен мне помочь.
– Я частенько задавался вопросом, почему вы вновь не вышли замуж? Почему такая очаровательная женщина прячется в калабрийском захолустье? Вы не бедны. И можете жить, где пожелаете – в Лондоне, Риме, Париже…
– Я побывала там, Ники. И все еще езжу в Рим, вам это известно. Но мой дом здесь. И я всегда возвращаюсь сюда.
– Вы не ответили на мой вопрос, дорогая. – Массируя щеки и сетку едва заметных морщин у глаз, Блэк ощутил, как графиня вся подобралась в поисках приемлемого ответа.
– Я была замужем, Ники. Влюблялась. У меня были любовники, мне предлагали руку и сердце. Но никто из претендентов мне не подошел. Как видите, все очень просто.
Но уж Блэк-то знал, что простотой тут и не пахло. Графиня хранила больше секретов, чем любая из знакомых ему женщин, и не собиралась выкладывать на стол все карты.
– Вы тоже не женились, дорогой, – продолжала она. – Почему?
– А зачем мне семейная жизнь? – весело воскликнул Блэк. – Мне удавалось получать все, что требовалось, и без свадебной церемонии.
– Знаем мы вас, беспутных холостяков.
– Без них не было бы и веселых вдов, дорогая, только раздраженные дамочки с аристократическими манерами. Раздраженные по причине неудовлетворенности.
– А вы когда-нибудь испытывали неудовлетворенность, Ники?
Он не оставил без внимания новую нотку в ее голосе: «Какое, однако, влияние оказывало на женщин это слово! Как легко переходили они на фрейдистский жаргон, словно он давал ответ на главную загадку Вселенной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38