Дереву ничего не оставалось, как питать своими соками эти растения, получая взамен внешнюю красоту, но медленно расставаясь с жизнью. Мередита ошеломила мысль о том, что человек может впасть в отчаяние и обречь душу на вечные муки только потому, что ему не на что купить пару одеял. Внезапно дело Джакомо Нероне представилось ему малым и несущественным по сравнению с проблемой отца Ансельмо. Если Джакомо был святым, ему повезло – он закончил долгую борьбу за спасение души. Все остальное для него теперь – лишь суета, не имеющая никакого значения. И внезапно Мередита осенило.
– Его светлость – удивительный человек, – заговорил он, тщательно подбирая слова. – Он хотел бы помочь вам. Я думаю… я уверен… если вы переселите Розу в другую комнату, на отдельную кровать, он сочтет это достаточным и забудет об остальном.
Старик упрямо покачал головой:
– Кто заплатит за кровать и одеяла? Вы, похоже, не понимаете… Нам едва хватает денег на еду.
– Вот что я вам скажу, – Мередит сухо улыбнулся. – Я заплачу за них. Я дам вам и Розе денег, чтобы вы оделись поприличнее, и положу на ваш счет в банк Калабрии сто тысяч лир. Этого хватит?
Отец Ансельмо подозрительно глянул на него:
– А с чего такая забота, монсеньор?
Мередит пожал плечами:
– Через три месяца я должен умереть. Я не могу взять деньги с собой.
Во взгляде отца Ансельмо мелькнуло изумление:
– Что еще я должен сделать?
– Ничего. Если хотите, я исповедую вас. Едва ли вы скажете мне больше того, что я уже знаю, так что вам это не составит особого труда. Не стоит останавливаться на полпути. Когда-то же надо начинать жить в согласии с совестью.
– Епископ говорил о том, чтобы искупить проступок открыто, – в голосе Ансельмо все еще слышалось сомнение.
– Епископ – человек справедливый. Я думаю, он понимает, что проступки отчасти определяются обстоятельствами. Скоро деревня узнает, что вы спите раздельно. И прошлое быстро забудется… Ну, что вы на это скажете?
Ансельмо потер рукой плохо выбритый подбородок.
– Я… полагаю, это выход. Меня давно тревожит моя судьба, но я некоторым образом люблю мою старуху, и не хотел бы причинить ей боль.
– А мне кажется, что любовь не может причинить вред. Сейчас мне самому так не хватает любви, – голос словно принадлежал другому человеку, а не Блейзу Мередиту, хладнокровному служителю Конгрегации ритуалов.
– Хорошо! – решился старик. – Я подумаю об этом. Поговорю с Розой и все ей объясню. Но спешить здесь нельзя. Женщины очень чувствительны, а с возрастом они и глупеют, – глаза старика блеснули. – А когда мы увидим ваши деньги, монсеньор?
Мередит вытащил бумажник и положил на стол тридцать банкнот но тысяче лир.
– Начнем с этого. Вы сможете купить кровать и одеяла. С остальным я все улажу в Валенте. Вас это устроит?
– Должно устроить, – ворчливо ответил старик. – Но все это надо сделать до того, как вы умрете. Как только адвокаты наложат руки на ваше состояние – конец! После Них не останется и макового зернышка. А теперь, что вам еще нужно?
– Джакомо Нероне… Что вы могли бы рассказать мне о нем?
– А что будет, если я расскажу?
– Я запишу ваши слова, а потом вам придется давать показания под присягой на суде епископа.
– Вот что, монсеньор. Подождите, пока услышите мою исповедь. Тогда я изложу вам всю историю. Пойдет?
– Секреты исповедальни не годятся для судебного разбирательства.
Старик отбросил голову и расхохотался:
– Именно это я и имел в виду, приятель! Со мной связано немало скандальных происшествий. Пока не исповедуюсь, не будем прибавлять к ним новые.
– Как скажете, – Мередит нахмурился. – Я зайду к вам через несколько дней.
– И не забудьте, что вам нужно сделать в Валенте.
– Не забуду.
Он встал и двинулся к двери. С ним не попрощались, не сказали и слова благодарности. И, шагая к дому доктора, адвокат дьявола не мог отделаться от мысли, что его одурачили.
Мейер встретил его радостной улыбкой, проводил в сад, налил чашку деревенского вина из глиняного кувшина. Мередит тут же заметил, как изменился доктор: глаза прояснились, разгладились морщины на лице, он производил впечатление человека, примирившегося с собой и окружающим миром.
– Сегодня вы хорошо выглядите.
Мейер улыбнулся:
– Хорошее начало дня, монсеньор. Я поговорил с мальчиком, как отец. И услышал много умного от его матери.
– Нины Сандуцци?
– Да. Между нами говоря, я надеюсь, что мы чем-то помогли Паоло.
– Я видел их на вилле… даже поговорил несколько минут. Сегодня днем я зайду к Нине Сандуцци. Она обещала ответить на мои вопросы.
– Хорошо, – кивнул Мейер. – Я дам совет, друг мой. Не напирайте на нее, и вы многое узнаете. Сейчас Нина готова на откровенный разговор. И хочет, чтобы вы присматривали за мальчиком, когда он будет на вилле.
– Я сделаю все, что в моих силах. Мать Паоло произвела на меня глубокое впечатление.
– А Паоло?
– Обычный подросток.
– Не совсем так… – покачал головой Мейер. – У него сейчас опасный возраст. Его влечет к англичанину, но одновременно мальчик и боится его. Он хочет знать, что происходило между его матерью и отцом. Сегодня утром мы с Ниной кое-что рассказали ему. Но мы не знаем, много ли Паоло понял, все-таки он еще мал. Что дальше, монсеньор?
– Я хотел бы поговорить с вами.
– О Нероне?
– Да.
Альдо Мейер глотнул вина, вытер губы тыльной стороной ладони:
– Разве вы не должны надеть епитрахиль перед тем, как выслушать исповедь?
– Я лучше сниму ботинки, – добродушно ответил Мередит.
– Это длинная история, монсеньор. Если у вас пересохнет в горле, налейте себе вина…
…Стояло лето, мир лишился мужчин. Дни не отличались один от другого. Жаркое утро сменял раскаленный полдень, вечером над долиной проплывали облака, не уронив ни капли дождя. Армии, как саранча, опустошали землю, и не было мужчин в больших семейных кроватях, кроме стариков да случайных гостей, карабинеров и полицейских, сельскохозяйственных инспекторов и офицеров, заготавливающих продовольствие. Вреда они приносили больше, чем пользы, потому что после их ухода начинались ссоры, приводящие к раскровавленным лицам и порванным юбкам.
Мейер жил там, еврей и изгнанник, и каждый день пересекал долину, чтобы отметиться в полицейском участке Джимелло Маджоре, показать, что он не заболел и не умер. Если он приходил вовремя, его просто ругали, если пропускал день – угрожали посадить в тюрьму, но давали вино, сыр, сигареты, когда заболевали дети, беременели женщины или сами полицейские сваливались с приступом малярии. Они отпускали грубые шутки насчет его еврейского происхождения и обрезания, предупреждали, что он не имеет права портить чистоту расы, ибо в калабрийцах смешалась кровь греков финикийцев, французов, испанцев, итальянцев, арабов, но не евреев.
Мейер молча проглатывал оскорбления, но прислушивался к слухам, будоражившим долину. Союзники захватили Сицилию и начали вторжение на полуостров. В горах действовали партизаны. Дезертиры укрывались в пещерах и в постелях деревенских женщин. Немцы перебрасывали на юг подкрепления. Близился конец войны, и он хотел дождаться его живым.
Мейер обрабатывал выделенные ему акры тощей земли, обходил больных, спал в полуденные часы, а ночью подолгу засиживался над книгами и за бутылкой.
Женщин Джимелло Миноре он сторонился по двум причинам: потому, что был разборчивым, а во-вторых, не хотел делить свое и так неопределенное будущее с какой-нибудь деревенской мегерой. Он ждал долго. И мог еще немного потерпеть.
Нина Сандуцци пришла к нему поздно ночью. Босиком, чтобы стук деревянных сандалий по булыжнику мостовой не перебудил всю деревню. Перелезла через стену, ограждавшую сад со стороны долины, чтобы ее не видели у двери доктора в столь поздний час. Когда она вошла в круг света, отбрасываемого настольной лампой, Мейер очнулся от дремоты и увидел ее.
– Нина! Как ты тут оказалась?
Она приложила палец к губам, призывая к тишине, и затем шепотом объяснила:
– В моем доме мужчина. Он – дезертир, раненый. У него пуля в плече, рана воспалилась, бедняга мечется и бредит, как в лихорадке. Ты не можешь пойти и взглянуть на него? Я принесла деньги.
Ее рука нырнула в вырез платья и появилась с пачкой мятых банкнот. Мейер протестующе замахал руками:
– Убери их, ради Бога. Кто-нибудь знает, что он у тебя?
– Нет. Этот человек пришел прошлой ночью. Я накормила его завтраком, и он провел в доме весь день. Когда я вернулась с работы, он уже бредил.
– Хорошо, я пойду с тобой.
Доктор закрыл книгу, притушил лампу, положил в саквояж инструменты, дезинфицирующие средства. Стояла тишина.
Они вышли в сад, перелезли через стену и направились к маленькой хижине.
Дезертир лежал на большой кровати, без сознания, длинный, костлявый, черноволосый, со щетиной на запавших щеках. Его глаза ничего не видели, с губ срывались слова и обрывки фраз. Мейер понял, что незнакомец говорит по-английски. Пикантная ситуация! Мало ему дезертира, так он напоролся на беглеца из английской армии! Ничего не сказав Нине, он склонился над кроватью, разрезал повязку на ране.
Обнажив рану, Мейер присвистнул. Кожа вокруг набухла, горела красным, из самой раны сочился желтый гной. Веселенькая его ждала работенка: придется оперировать без обезболивания, а этот несчастный все равно может умереть через несколько дней.
Он повернулся к Нине:
– Разожги огонь. Вскипяти котелок воды. А потом подержишь своего гостя, пока я буду оперировать.
Губы Нины разошлись в улыбке:
– Давно я не держала в объятиях мужчину, доктор. С удовольствием выполню твою просьбу.
Но удовольствия она не получила. Пуля застряла в кости. Мейеру потребовалось двадцать минут, чтобы вытащить ее, и Нина не отдыхала все это время.
Когда операция закончилась, они уложили мужчину на постель, сели за стол, выпили вина, поели хлеба.
– Здесь его оставлять нельзя, Нина. Если кто-то узнает о нем, считай, что тебе крышка.
Она изумленно уставилась на доктора:
– Ты хочешь, чтобы я выгнала его? Такого слабого, больного?
– Потом, – устало ответил Мейер. – Когда он поправится.
– Давай лучше подождем этого потом, – улыбнулась женщина.
Глядя на нее в свете керосиновой лампы, доктор впервые за годы, проведенные в Джимелло Миноре, почувствовал прилив желания. Безупречные линии греческого лица, стройная фигура, высокая, крепкая грудь и страсть, дремлющая под смуглой кожей. Кроме того, ее отличали ум и смелость. Она не стала бы вопить, как другие на ее месте. Оставалось только изумляться, что Мейер сотни раз проходил мимо нее и ничего не замечал.
Но, будучи человеком осторожным, привыкшим к воздержанию, он быстро допил вино и встал.
– Вот что, Нина. Состояние у него очень тяжелое, этот человек может умереть. Свари бульон и попробуй покормить его. Когда будешь уходить на работу, запри дверь и оставь ему вина и еду. Я не смогу прийти днем, но приду ночью, когда деревня заснет.
– Спасибо тебе, – ответила Нина. – Живя среди свиней, ты останешься человеком. – Она схватила его руку и быстро поцеловала ее. – А теперь иди, доктор, Я не привыкла к мужчинам в доме.
Он возвращался кружным путем, спотыкаясь на горном склоне и размышлял, а не является ли его воздержание, как и любые другие жертвы, напрасным. И не найдет ли он счастья с этой женщиной? В ссылке Мейер боялся одного, того самого, к чему подталкивали его враги: опуститься, сравняться с местными жителями, пристраститься к бутылке и деревенским проституткам, перестать стирать рубашки, забыть, как пользоваться вилкой и ножом за столом. До сих пор ему удавалось избежать всего этого. Может и с Ниной Сандуцци он не покатится в пропасть… Но риск все-таки был… Так не лучше ли забыть о ней и спокойно спать в своем доме.
Потребовалось больше недели, чтобы вывести незнакомца из критического состояния. Глубокая рана продолжала сочиться гноем, Мейер резал, менял дренажи и повязки. Не одну ночь он провел, сидя рядом с Ниной Сандуцци, наблюдая, как поднимается и спадает температура пациента, пока не начинало светлеть на востоке небо. Тогда он собирался, чтобы успеть домой до пробуждения деревни.
Приходя каждую ночь, он ждал встречи с Ниной. А покидая ее, чувствовал укол ревности, потому что она оставалась наедине с раненым, который уже немного ел и говорил в перерывах между приступами лихорадки.
Поначалу незнакомец держался настороженно, но, узнав, что Мейер – политический ссыльный, а Нина сильно рискует, укрывая его от властей, немного успокоился, но не рассказал им ничего нового, придерживаясь той версии, которую изложил Нине Сандуцци в первую ночь:
– Большего вам лучше не знать. Если вас будут допрашивать, вы сможете отвечать правдиво. Хотя надеюсь, что до этого не дойдет. Я – Джакомо Нероне, артиллерист из Реджо. И хочу добраться до Рима, где живет моя семья. Как по-вашему, доктор, когда я смогу отправиться в путь?
Мейер пожал плечами:
– Через полмесяца, может, через три недели, если рана снова не загноится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
– Его светлость – удивительный человек, – заговорил он, тщательно подбирая слова. – Он хотел бы помочь вам. Я думаю… я уверен… если вы переселите Розу в другую комнату, на отдельную кровать, он сочтет это достаточным и забудет об остальном.
Старик упрямо покачал головой:
– Кто заплатит за кровать и одеяла? Вы, похоже, не понимаете… Нам едва хватает денег на еду.
– Вот что я вам скажу, – Мередит сухо улыбнулся. – Я заплачу за них. Я дам вам и Розе денег, чтобы вы оделись поприличнее, и положу на ваш счет в банк Калабрии сто тысяч лир. Этого хватит?
Отец Ансельмо подозрительно глянул на него:
– А с чего такая забота, монсеньор?
Мередит пожал плечами:
– Через три месяца я должен умереть. Я не могу взять деньги с собой.
Во взгляде отца Ансельмо мелькнуло изумление:
– Что еще я должен сделать?
– Ничего. Если хотите, я исповедую вас. Едва ли вы скажете мне больше того, что я уже знаю, так что вам это не составит особого труда. Не стоит останавливаться на полпути. Когда-то же надо начинать жить в согласии с совестью.
– Епископ говорил о том, чтобы искупить проступок открыто, – в голосе Ансельмо все еще слышалось сомнение.
– Епископ – человек справедливый. Я думаю, он понимает, что проступки отчасти определяются обстоятельствами. Скоро деревня узнает, что вы спите раздельно. И прошлое быстро забудется… Ну, что вы на это скажете?
Ансельмо потер рукой плохо выбритый подбородок.
– Я… полагаю, это выход. Меня давно тревожит моя судьба, но я некоторым образом люблю мою старуху, и не хотел бы причинить ей боль.
– А мне кажется, что любовь не может причинить вред. Сейчас мне самому так не хватает любви, – голос словно принадлежал другому человеку, а не Блейзу Мередиту, хладнокровному служителю Конгрегации ритуалов.
– Хорошо! – решился старик. – Я подумаю об этом. Поговорю с Розой и все ей объясню. Но спешить здесь нельзя. Женщины очень чувствительны, а с возрастом они и глупеют, – глаза старика блеснули. – А когда мы увидим ваши деньги, монсеньор?
Мередит вытащил бумажник и положил на стол тридцать банкнот но тысяче лир.
– Начнем с этого. Вы сможете купить кровать и одеяла. С остальным я все улажу в Валенте. Вас это устроит?
– Должно устроить, – ворчливо ответил старик. – Но все это надо сделать до того, как вы умрете. Как только адвокаты наложат руки на ваше состояние – конец! После Них не останется и макового зернышка. А теперь, что вам еще нужно?
– Джакомо Нероне… Что вы могли бы рассказать мне о нем?
– А что будет, если я расскажу?
– Я запишу ваши слова, а потом вам придется давать показания под присягой на суде епископа.
– Вот что, монсеньор. Подождите, пока услышите мою исповедь. Тогда я изложу вам всю историю. Пойдет?
– Секреты исповедальни не годятся для судебного разбирательства.
Старик отбросил голову и расхохотался:
– Именно это я и имел в виду, приятель! Со мной связано немало скандальных происшествий. Пока не исповедуюсь, не будем прибавлять к ним новые.
– Как скажете, – Мередит нахмурился. – Я зайду к вам через несколько дней.
– И не забудьте, что вам нужно сделать в Валенте.
– Не забуду.
Он встал и двинулся к двери. С ним не попрощались, не сказали и слова благодарности. И, шагая к дому доктора, адвокат дьявола не мог отделаться от мысли, что его одурачили.
Мейер встретил его радостной улыбкой, проводил в сад, налил чашку деревенского вина из глиняного кувшина. Мередит тут же заметил, как изменился доктор: глаза прояснились, разгладились морщины на лице, он производил впечатление человека, примирившегося с собой и окружающим миром.
– Сегодня вы хорошо выглядите.
Мейер улыбнулся:
– Хорошее начало дня, монсеньор. Я поговорил с мальчиком, как отец. И услышал много умного от его матери.
– Нины Сандуцци?
– Да. Между нами говоря, я надеюсь, что мы чем-то помогли Паоло.
– Я видел их на вилле… даже поговорил несколько минут. Сегодня днем я зайду к Нине Сандуцци. Она обещала ответить на мои вопросы.
– Хорошо, – кивнул Мейер. – Я дам совет, друг мой. Не напирайте на нее, и вы многое узнаете. Сейчас Нина готова на откровенный разговор. И хочет, чтобы вы присматривали за мальчиком, когда он будет на вилле.
– Я сделаю все, что в моих силах. Мать Паоло произвела на меня глубокое впечатление.
– А Паоло?
– Обычный подросток.
– Не совсем так… – покачал головой Мейер. – У него сейчас опасный возраст. Его влечет к англичанину, но одновременно мальчик и боится его. Он хочет знать, что происходило между его матерью и отцом. Сегодня утром мы с Ниной кое-что рассказали ему. Но мы не знаем, много ли Паоло понял, все-таки он еще мал. Что дальше, монсеньор?
– Я хотел бы поговорить с вами.
– О Нероне?
– Да.
Альдо Мейер глотнул вина, вытер губы тыльной стороной ладони:
– Разве вы не должны надеть епитрахиль перед тем, как выслушать исповедь?
– Я лучше сниму ботинки, – добродушно ответил Мередит.
– Это длинная история, монсеньор. Если у вас пересохнет в горле, налейте себе вина…
…Стояло лето, мир лишился мужчин. Дни не отличались один от другого. Жаркое утро сменял раскаленный полдень, вечером над долиной проплывали облака, не уронив ни капли дождя. Армии, как саранча, опустошали землю, и не было мужчин в больших семейных кроватях, кроме стариков да случайных гостей, карабинеров и полицейских, сельскохозяйственных инспекторов и офицеров, заготавливающих продовольствие. Вреда они приносили больше, чем пользы, потому что после их ухода начинались ссоры, приводящие к раскровавленным лицам и порванным юбкам.
Мейер жил там, еврей и изгнанник, и каждый день пересекал долину, чтобы отметиться в полицейском участке Джимелло Маджоре, показать, что он не заболел и не умер. Если он приходил вовремя, его просто ругали, если пропускал день – угрожали посадить в тюрьму, но давали вино, сыр, сигареты, когда заболевали дети, беременели женщины или сами полицейские сваливались с приступом малярии. Они отпускали грубые шутки насчет его еврейского происхождения и обрезания, предупреждали, что он не имеет права портить чистоту расы, ибо в калабрийцах смешалась кровь греков финикийцев, французов, испанцев, итальянцев, арабов, но не евреев.
Мейер молча проглатывал оскорбления, но прислушивался к слухам, будоражившим долину. Союзники захватили Сицилию и начали вторжение на полуостров. В горах действовали партизаны. Дезертиры укрывались в пещерах и в постелях деревенских женщин. Немцы перебрасывали на юг подкрепления. Близился конец войны, и он хотел дождаться его живым.
Мейер обрабатывал выделенные ему акры тощей земли, обходил больных, спал в полуденные часы, а ночью подолгу засиживался над книгами и за бутылкой.
Женщин Джимелло Миноре он сторонился по двум причинам: потому, что был разборчивым, а во-вторых, не хотел делить свое и так неопределенное будущее с какой-нибудь деревенской мегерой. Он ждал долго. И мог еще немного потерпеть.
Нина Сандуцци пришла к нему поздно ночью. Босиком, чтобы стук деревянных сандалий по булыжнику мостовой не перебудил всю деревню. Перелезла через стену, ограждавшую сад со стороны долины, чтобы ее не видели у двери доктора в столь поздний час. Когда она вошла в круг света, отбрасываемого настольной лампой, Мейер очнулся от дремоты и увидел ее.
– Нина! Как ты тут оказалась?
Она приложила палец к губам, призывая к тишине, и затем шепотом объяснила:
– В моем доме мужчина. Он – дезертир, раненый. У него пуля в плече, рана воспалилась, бедняга мечется и бредит, как в лихорадке. Ты не можешь пойти и взглянуть на него? Я принесла деньги.
Ее рука нырнула в вырез платья и появилась с пачкой мятых банкнот. Мейер протестующе замахал руками:
– Убери их, ради Бога. Кто-нибудь знает, что он у тебя?
– Нет. Этот человек пришел прошлой ночью. Я накормила его завтраком, и он провел в доме весь день. Когда я вернулась с работы, он уже бредил.
– Хорошо, я пойду с тобой.
Доктор закрыл книгу, притушил лампу, положил в саквояж инструменты, дезинфицирующие средства. Стояла тишина.
Они вышли в сад, перелезли через стену и направились к маленькой хижине.
Дезертир лежал на большой кровати, без сознания, длинный, костлявый, черноволосый, со щетиной на запавших щеках. Его глаза ничего не видели, с губ срывались слова и обрывки фраз. Мейер понял, что незнакомец говорит по-английски. Пикантная ситуация! Мало ему дезертира, так он напоролся на беглеца из английской армии! Ничего не сказав Нине, он склонился над кроватью, разрезал повязку на ране.
Обнажив рану, Мейер присвистнул. Кожа вокруг набухла, горела красным, из самой раны сочился желтый гной. Веселенькая его ждала работенка: придется оперировать без обезболивания, а этот несчастный все равно может умереть через несколько дней.
Он повернулся к Нине:
– Разожги огонь. Вскипяти котелок воды. А потом подержишь своего гостя, пока я буду оперировать.
Губы Нины разошлись в улыбке:
– Давно я не держала в объятиях мужчину, доктор. С удовольствием выполню твою просьбу.
Но удовольствия она не получила. Пуля застряла в кости. Мейеру потребовалось двадцать минут, чтобы вытащить ее, и Нина не отдыхала все это время.
Когда операция закончилась, они уложили мужчину на постель, сели за стол, выпили вина, поели хлеба.
– Здесь его оставлять нельзя, Нина. Если кто-то узнает о нем, считай, что тебе крышка.
Она изумленно уставилась на доктора:
– Ты хочешь, чтобы я выгнала его? Такого слабого, больного?
– Потом, – устало ответил Мейер. – Когда он поправится.
– Давай лучше подождем этого потом, – улыбнулась женщина.
Глядя на нее в свете керосиновой лампы, доктор впервые за годы, проведенные в Джимелло Миноре, почувствовал прилив желания. Безупречные линии греческого лица, стройная фигура, высокая, крепкая грудь и страсть, дремлющая под смуглой кожей. Кроме того, ее отличали ум и смелость. Она не стала бы вопить, как другие на ее месте. Оставалось только изумляться, что Мейер сотни раз проходил мимо нее и ничего не замечал.
Но, будучи человеком осторожным, привыкшим к воздержанию, он быстро допил вино и встал.
– Вот что, Нина. Состояние у него очень тяжелое, этот человек может умереть. Свари бульон и попробуй покормить его. Когда будешь уходить на работу, запри дверь и оставь ему вина и еду. Я не смогу прийти днем, но приду ночью, когда деревня заснет.
– Спасибо тебе, – ответила Нина. – Живя среди свиней, ты останешься человеком. – Она схватила его руку и быстро поцеловала ее. – А теперь иди, доктор, Я не привыкла к мужчинам в доме.
Он возвращался кружным путем, спотыкаясь на горном склоне и размышлял, а не является ли его воздержание, как и любые другие жертвы, напрасным. И не найдет ли он счастья с этой женщиной? В ссылке Мейер боялся одного, того самого, к чему подталкивали его враги: опуститься, сравняться с местными жителями, пристраститься к бутылке и деревенским проституткам, перестать стирать рубашки, забыть, как пользоваться вилкой и ножом за столом. До сих пор ему удавалось избежать всего этого. Может и с Ниной Сандуцци он не покатится в пропасть… Но риск все-таки был… Так не лучше ли забыть о ней и спокойно спать в своем доме.
Потребовалось больше недели, чтобы вывести незнакомца из критического состояния. Глубокая рана продолжала сочиться гноем, Мейер резал, менял дренажи и повязки. Не одну ночь он провел, сидя рядом с Ниной Сандуцци, наблюдая, как поднимается и спадает температура пациента, пока не начинало светлеть на востоке небо. Тогда он собирался, чтобы успеть домой до пробуждения деревни.
Приходя каждую ночь, он ждал встречи с Ниной. А покидая ее, чувствовал укол ревности, потому что она оставалась наедине с раненым, который уже немного ел и говорил в перерывах между приступами лихорадки.
Поначалу незнакомец держался настороженно, но, узнав, что Мейер – политический ссыльный, а Нина сильно рискует, укрывая его от властей, немного успокоился, но не рассказал им ничего нового, придерживаясь той версии, которую изложил Нине Сандуцци в первую ночь:
– Большего вам лучше не знать. Если вас будут допрашивать, вы сможете отвечать правдиво. Хотя надеюсь, что до этого не дойдет. Я – Джакомо Нероне, артиллерист из Реджо. И хочу добраться до Рима, где живет моя семья. Как по-вашему, доктор, когда я смогу отправиться в путь?
Мейер пожал плечами:
– Через полмесяца, может, через три недели, если рана снова не загноится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38