Я обещаю тебе это, именем Господа.
– Не говори мне так лишь для того, чтобы утешить меня, дорогой. Я не могу лелеять надежду, чтобы в конце концов меня обманули, – в ее голосе слышалось отчаяние, но Джакомо широко улыбнулся:
– Это не надежда, Нина. Это обещание. Верь мне.
– Но откуда ты знаешь? Почему ты так уверен?
– Когда это произойдет, постарайся показать всем, что и для тебя выздоровление Паоло – полная неожиданность. Никому не говори о нашем разговоре. Ты можешь мне пообещать?
Нина кивнула, думая про себя, как она сможет вынести ожидание и скрыть мучающие ее сомнения.
Три недели спустя, в утренний час, она вынула младенца из колыбели и разбудила его. Когда он открыл глаза, они были такие же ясные и сверкающие, как и у его отца, а когда она подошла с ним к окну, он зажмурился. Она поднесла руку к его лицу, заслоняя свет, и он тут же раскрыл глаза. И вновь зажмурился, стоило ей убрать руку.
Чудо потрясло Нину. Ей хотелось плясать и петь, известить всю деревню, что сбылось обещание Джакомо.
Но Джакомо уже убили и похоронили. Крестьяне стыдливо отворачивались, когда она проходила мимо. Даже Альдо Мейер уехал в Рим, и Нина думала, что доктор уже не вернется…
– Мне пора идти. – Монсеньор Мередит поднялся. – Уже поздно, и мне надо подумать над тем, что я услышал от вас.
– Вы верите моим словам, монсеньор?
В ее голосе, выражении глаз чувствовался вызов. Он ответил не сразу, после долгой паузы, но без тени сомнения:
– Да, Нина. Я еще не знаю, что все это значит. Но я вам верю.
– Тогда вы присмотрите за сыном Джакомо и постараетесь уберечь его от беды?
– Я постараюсь, – отозвался он, а совесть уже вопрошала его: «Как? Каким образом?»
ГЛАВА 13
Сразу после ленча Альдо Мейер засел за бумаги Джакомо Нероне. Он достал их из ящика дрожащими руками, со страхом в сердце, но едва положил на стол и начал читать строчки, написанные смелым, решительным почерком, как словно услышал знакомый голос, увидел улыбку самого Джакомо.
Доктор погрузился в воспоминания, испытывая стыд перед Нероне и ностальгию по общению с ним. Чего не было в записях, так это злобы, как не было злобы в самом Джакомо. От детской простоты некоторых отрывков на глаза Мейера наворачивались слезы, мистическая экзальтация других заставляла задумываться о причинах собственного банкротства.
В конце же остались лишь мир, спокойствие и уверенность, которые передавались доктору даже через пропасть лет, отделяющую его от тех дней. А последний лист, письмо к Альдо Мейеру, переполняли нежность и всепрощение. В отличие от остальных бумаг, это письмо было написано на итальянском:
«Мой дорогой Альдо!
Я дома, и уже поздно. Нина, наконец, заснула, спит и мальчик. Прежде чем уйти поутру, я должен оставить это письмо у нее вместе с другими бумагами, а когда все закончится и время чуть залечит горечь утраты, они, возможно, попадут в твои руки.
Мы встретимся завтра, ты и я, но как незнакомцы, каждый связанный обязательствами перед своей верой. Ты будешь сидеть среди моих судей и прогуливаться с моими палачами, а после – подпишешь свидетельство о моей смерти.
Я не виню тебя за это. Каждый из нас должен идти только по той тропе, которую различают его глаза. Впрочем, думаю, придет день, когда твои взгляды изменятся. Если такое произойдет, ты возненавидишь то, что случилось, и, возможно, будешь клясть себя за участие в этом деле, тем более, если рядом не окажется человека, которому можно сказать о своем раскаянии.
Поэтому я хочу признаться, что не испытываю ненависти к тебе, моему другу, другу Нины и мальчика. Надеюсь, ты не отвернешься от них и будешь о них заботиться. Я знаю, что ты любил Нину. Думаю, до сих пор любишь и, присоединившись к моим судьям, начнешь задумываться, что подвигнуло тебя – вера или ревность. Но я знаю в чем причина, и говорю тебе, что умираю, считая тебя своим другом.
А теперь хочу попросить об одной услуге. Пойди к отцу Ансельмо и Анне де Санктис и скажи им, что я не держу на них зла и, придя к Богу (а я на это надеюсь), замолвлю за них словечко.
Так что, дорогой доктор, покидаю тебя. Скоро рассвет, мне холодно, я испуган. Знаю, что меня ждет. При мысли об этом силы тают, и я должен почерпнуть их в молитве. Раньше надеялся, что умру с достоинством, но никогда, до сегодняшней ночи, не представлял себе, как это трудно.
Прощай, мой друг. В трудные времена Бог поддержит нас обоих.
Джакомо Нероне».
Когда Мейер прочел это в третий раз, по его щекам покатились слезы. Доктор прошелся по комнате, вновь пробежал глазами письмо и только тогда понял, что получил отпущение грехов. Даже если во всех начинаниях потерпит неудачу – а за пятнадцать лет набрался длинный список его провалов, – он не умрет нелюбимым и непрощенным. И в этом состоял ответ на вопрос, мучивший Мейера столько лет: почему одни, даже великие люди, умирают и тут же уходят в забвение, в то время как память о других сохраняется навсегда?
Его мысли прервались стуком в дверь. Распахнув ее, он увидел Блейза Мередита.
Вид священника поразил Мейера: лицо мученика посерело, в губах не осталось и кровинки, капельки пота блестели на лбу и над верхней губой. Руки дрожали, голос осип:
– Извините, что беспокою вас, доктор. Нельзя ли мне немного отдохнуть у вас?
– Ну, разумеется! Ради бога, заходите. Что с вами случилось?
Мередит чуть улыбнулся:
– Ничего не случилось. Я возвращаюсь от Нины. И совсем выдохся, пока добрался до дороги. Пара минут отдыха, и все будет в порядке.
Мейер ввел его в дом, заставил лечь на кровать, принес полстакана граппы.
– Выпейте. Крепкая штука, но она вдохнет в вас жизнь.
Мередит выпил и вскоре почувствовал, как тепло распространяется по телу. Сил у него сразу прибавилось. Мейер же, насупившись, стоял у кровати.
– Я беспокоюсь за вас, Мередит. Так продолжаться не может. Я намерен связаться с епископом и положить вас в больницу.
– Дайте мне еще несколько дней, доктор, – ответил тот. – А потом я выполню все ваши указания.
– Вы тяжело больны. Нельзя же работать до изнеможения!
– Мне все равно умирать. Так лучше сгореть дотла, чем проржаветь.
Мейер пожал плечами.
– Вы, конечно, вольны распоряжаться своей жизнью, монсеньор. Скажите мне… вы поладили с Ниной?
– Да, мы обо всем поговорили. Я потрясен ее рассказом. Но остались вопросы, которые я хотел бы задать вам, если вы не возражаете?
– Спрашивайте, о чем пожелаете, друг мой. Я зашел слишком далеко, чтобы повернуть назад.
– Благодарю вас. Вопрос первый. Была ли здесь эпидемия краснухи зимой тысяча девятьсот сорок третьего года? И родился ли Паоло Сандуцци слепым, потому что этой болезнью переболела и Нина?
– Да.
– Сколько прошло времени, прежде чем вы вновь увидели мальчика?
– Три года… нет, почти четыре. Я уезжал в Рим.
– Когда вы вернулись, мальчик был зрячим?
– Да. Катаракты исчезли.
– С медицинской точки зрения, это необычно?
– Еще как необычно! Я не знаю второго такого случая.
– Вы говорили об этом Нине Сандуцци? Спрашивали у нее, как и когда это произошло?
– Да.
– Что она вам ответила?
– Что-то вроде: «Так уж случилось». Наши отношения тогда оставляли желать много лучшего. Больше вопросов я не задавал. Но найти объяснения не смог. Не нахожу и теперь. А почему вы спрашиваете об этом, монсеньор?
– Нина сказала мне, что в день появления мальчика, после того, как вы ушли, Джакомо молился всю ночь, а утром пообещал Нине, что через три недели их сын будет видеть, как другие, нормальные дети. По ее словам, так оно и вышло. Катаракты исчезли. Ребенок мог различать свет и тень. А потом зрение развивалось у него, как обычно. Я хотел бы услышать ваше мнение, доктор.
Мейер помолчал, погруженный в раздумья. Потом заговорил, словно сам с собой:
– Так вот что она имела в виду, когда клялась, что Джакомо творил чудеса и она тому свидетель.
– Когда? – резко спросил Мередит.
– Когда мы обсуждали ваш предстоящий приезд, и я пытался убедить ее поговорить с вами.
– Вы полагаете, она говорила правду?
– Если Нина это сказала, значит, так оно и было, – кивнул Мейер. – Нина Сандуцци не будет лгать даже ради спасения собственной жизни.
– Что бы вы пояснили, как врач?
– По моему разумению, такого быть не могло.
– Но было. Мальчик-то видит.
Мейер ответил долгим взглядом, затем улыбнулся и покачал головой.
– Я знаю, что вы хотите услышать от меня, Мередит, но не скажу этого. Я не верю в чудеса, только в необъясненные факты. Но могу признать, что обычно такого не происходит. Более того, я никогда не слышал о втором таком случае, и в медицинской литературе не найти ясности на этот счет. Но я еще не готов нырнуть в темноту и заявить, что исцеление Паоло есть чудо, обусловленное вмешательством божьей воли.
– Я и не жду от вас этих слов, – добродушно заметил Мередит. – Я просто спросил, может ли медицина объяснить этот случай.
– Я не могу. Другие, возможно, смогут.
– Если и смогут, то как они объяснят тот факт, что Джакомо предсказал выздоровление сына?
– Ясновидение – известный, хотя и необъяснимый феномен. Но нельзя же просить меня дать точную оценку того, что случилось пятнадцать лет назад, тем более что я узнал об этом из вторых рук.
– Но вы принимаете сказанное Ниной за чистую монету?
– Да.
– Вы полагаете, что исцеление Паоло необъяснимо при современном уровне медицины?
– Я могу ручаться только за уровень моих знаний, – улыбнулся Мейер.
– И вы готовы повторить все это на суде у епископа?
– Да, конечно.
– Тогда, поставим на этом точку, – теперь уже улыбнулся Мередит. – Я занесу ваши показания в отчет.
– А что думаете об этом вы, монсеньор? – поинтересовался доктор.
– Я стараюсь сохранять объективность. Приложу все силы, чтобы доказать, что это не чудо, а редкий физический феномен. Так как это событие засвидетельствовал только один человек, не считая ваших показаний, мы, скорее всего, сочтем невозможным классифицировать его как чудо, хотя, по всей видимости, оно произошло в случае с Паоло. Мы, мой дорогой доктор, как раз и отличаемся тем, что вы отвергаете возможность чудес, а я – нет. Это давний спор, но, смею вас заверить, моя позиция покрепче вашей.
– Из вас получился бы хороший судья, монсеньор. – Мейер не стал оспаривать последнее утверждение Мередита. – Задавайте следующий вопрос.
Мередит пристально посмотрел на него.
– Кто такой Иль Лупо? Почему Нероне просил вас не подпускать его к деревне?
Мейер изумленно уставился на священника:
– Кто вам это сказал?
– Нина. Она дремала, но услышала ваш разговор с Нероне у двери.
– Что еще она слышала?
– Вы сказали… «Это поступь истории! Тебе не остановить ее… Мне – тоже. Кто-то должен начать организовывать новую жизнь…»
– Это все?
– Да. Я думаю, вы сможете объяснить мне, что это означало.
– Значений много, монсеньор. Я могу лишь сказать, какой смысл вкладывал в эти слова я сам…
…Их лагерь находился в неглубокой впадине высоко в горах. Тысячи лет назад она, возможно, была кратером вулкана, теперь же в ее центре находилось маленькое озерко, а вокруг росли кусты. Среди них прятались палатки, а неподалеку паслись корова и несколько коз, которых они реквизировали у крестьян. На иззубренном гребне впадины несли дозор часовые.
К лагерю вела лишь одна козья тропа, начинавшаяся у Скалы Сатаны, где стоял первый пикет. Подавшего требуемый сигнал провожали до гребня впадины, там обыскивали и уж потом вели к палатке Иль Лупо, командира отряда.
Мейер живо вспомнил его – невысокого роста, блондин, с ясными глазами, полным лицом и улыбающимся ртом, свободно говорящий как по-итальянски, так и на местном диалекте. Одежда его ничем не отличается от одежды партизан, но его руки не знали тяжелого труда, зубы сияли белизной, и он брился каждый божий день. Иль Лупо мало говорил о прошлом, но Мейер понял, что тот воевал в Испании, затем уехал в Россию и вернулся в Италию перед самой войной. Работал в Милане и Турине, позднее в Риме, неясно, правда, кем и на каких предприятиях. Он признавал, что является членом партии, уверенно разбирался в политике.
В тот день, когда Джакомо Нероне привели к ним, Мейер находился в палатке Иль Лупо, где они обсуждали план очередной операции. Охранник назвал имя и фамилию пришедшего, и командир поднялся навстречу, протягивая руку:
– Так вы Нероне! Рад познакомиться с вами. Наслышан, и хотел бы с вами поговорить.
Нероне быстро пожал протянутую руку.
– Не могли бы мы уйти немедленно? У моей жены начались роды. Я бы хотел, чтобы доктор как можно быстрее осмотрел ее. А путь неблизкий.
– Она переболела краснухой, – торопливо объяснил Мейер. – Мы опасаемся осложнений.
В ясных глазах коммуниста тут же отразилась озабоченность. Иль Лупо сочувственно покивал:
– Жаль. Очень жаль. Вот где могла бы помочь государственная медицинская служба! Провели бы вакцинацию при первых признаках эпидемии. – Он взглянул на Мейера. – Сыворотки у вас, конечно, нет?
– Нет. Мы можем только ждать и смотреть, как пойдут роды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
– Не говори мне так лишь для того, чтобы утешить меня, дорогой. Я не могу лелеять надежду, чтобы в конце концов меня обманули, – в ее голосе слышалось отчаяние, но Джакомо широко улыбнулся:
– Это не надежда, Нина. Это обещание. Верь мне.
– Но откуда ты знаешь? Почему ты так уверен?
– Когда это произойдет, постарайся показать всем, что и для тебя выздоровление Паоло – полная неожиданность. Никому не говори о нашем разговоре. Ты можешь мне пообещать?
Нина кивнула, думая про себя, как она сможет вынести ожидание и скрыть мучающие ее сомнения.
Три недели спустя, в утренний час, она вынула младенца из колыбели и разбудила его. Когда он открыл глаза, они были такие же ясные и сверкающие, как и у его отца, а когда она подошла с ним к окну, он зажмурился. Она поднесла руку к его лицу, заслоняя свет, и он тут же раскрыл глаза. И вновь зажмурился, стоило ей убрать руку.
Чудо потрясло Нину. Ей хотелось плясать и петь, известить всю деревню, что сбылось обещание Джакомо.
Но Джакомо уже убили и похоронили. Крестьяне стыдливо отворачивались, когда она проходила мимо. Даже Альдо Мейер уехал в Рим, и Нина думала, что доктор уже не вернется…
– Мне пора идти. – Монсеньор Мередит поднялся. – Уже поздно, и мне надо подумать над тем, что я услышал от вас.
– Вы верите моим словам, монсеньор?
В ее голосе, выражении глаз чувствовался вызов. Он ответил не сразу, после долгой паузы, но без тени сомнения:
– Да, Нина. Я еще не знаю, что все это значит. Но я вам верю.
– Тогда вы присмотрите за сыном Джакомо и постараетесь уберечь его от беды?
– Я постараюсь, – отозвался он, а совесть уже вопрошала его: «Как? Каким образом?»
ГЛАВА 13
Сразу после ленча Альдо Мейер засел за бумаги Джакомо Нероне. Он достал их из ящика дрожащими руками, со страхом в сердце, но едва положил на стол и начал читать строчки, написанные смелым, решительным почерком, как словно услышал знакомый голос, увидел улыбку самого Джакомо.
Доктор погрузился в воспоминания, испытывая стыд перед Нероне и ностальгию по общению с ним. Чего не было в записях, так это злобы, как не было злобы в самом Джакомо. От детской простоты некоторых отрывков на глаза Мейера наворачивались слезы, мистическая экзальтация других заставляла задумываться о причинах собственного банкротства.
В конце же остались лишь мир, спокойствие и уверенность, которые передавались доктору даже через пропасть лет, отделяющую его от тех дней. А последний лист, письмо к Альдо Мейеру, переполняли нежность и всепрощение. В отличие от остальных бумаг, это письмо было написано на итальянском:
«Мой дорогой Альдо!
Я дома, и уже поздно. Нина, наконец, заснула, спит и мальчик. Прежде чем уйти поутру, я должен оставить это письмо у нее вместе с другими бумагами, а когда все закончится и время чуть залечит горечь утраты, они, возможно, попадут в твои руки.
Мы встретимся завтра, ты и я, но как незнакомцы, каждый связанный обязательствами перед своей верой. Ты будешь сидеть среди моих судей и прогуливаться с моими палачами, а после – подпишешь свидетельство о моей смерти.
Я не виню тебя за это. Каждый из нас должен идти только по той тропе, которую различают его глаза. Впрочем, думаю, придет день, когда твои взгляды изменятся. Если такое произойдет, ты возненавидишь то, что случилось, и, возможно, будешь клясть себя за участие в этом деле, тем более, если рядом не окажется человека, которому можно сказать о своем раскаянии.
Поэтому я хочу признаться, что не испытываю ненависти к тебе, моему другу, другу Нины и мальчика. Надеюсь, ты не отвернешься от них и будешь о них заботиться. Я знаю, что ты любил Нину. Думаю, до сих пор любишь и, присоединившись к моим судьям, начнешь задумываться, что подвигнуло тебя – вера или ревность. Но я знаю в чем причина, и говорю тебе, что умираю, считая тебя своим другом.
А теперь хочу попросить об одной услуге. Пойди к отцу Ансельмо и Анне де Санктис и скажи им, что я не держу на них зла и, придя к Богу (а я на это надеюсь), замолвлю за них словечко.
Так что, дорогой доктор, покидаю тебя. Скоро рассвет, мне холодно, я испуган. Знаю, что меня ждет. При мысли об этом силы тают, и я должен почерпнуть их в молитве. Раньше надеялся, что умру с достоинством, но никогда, до сегодняшней ночи, не представлял себе, как это трудно.
Прощай, мой друг. В трудные времена Бог поддержит нас обоих.
Джакомо Нероне».
Когда Мейер прочел это в третий раз, по его щекам покатились слезы. Доктор прошелся по комнате, вновь пробежал глазами письмо и только тогда понял, что получил отпущение грехов. Даже если во всех начинаниях потерпит неудачу – а за пятнадцать лет набрался длинный список его провалов, – он не умрет нелюбимым и непрощенным. И в этом состоял ответ на вопрос, мучивший Мейера столько лет: почему одни, даже великие люди, умирают и тут же уходят в забвение, в то время как память о других сохраняется навсегда?
Его мысли прервались стуком в дверь. Распахнув ее, он увидел Блейза Мередита.
Вид священника поразил Мейера: лицо мученика посерело, в губах не осталось и кровинки, капельки пота блестели на лбу и над верхней губой. Руки дрожали, голос осип:
– Извините, что беспокою вас, доктор. Нельзя ли мне немного отдохнуть у вас?
– Ну, разумеется! Ради бога, заходите. Что с вами случилось?
Мередит чуть улыбнулся:
– Ничего не случилось. Я возвращаюсь от Нины. И совсем выдохся, пока добрался до дороги. Пара минут отдыха, и все будет в порядке.
Мейер ввел его в дом, заставил лечь на кровать, принес полстакана граппы.
– Выпейте. Крепкая штука, но она вдохнет в вас жизнь.
Мередит выпил и вскоре почувствовал, как тепло распространяется по телу. Сил у него сразу прибавилось. Мейер же, насупившись, стоял у кровати.
– Я беспокоюсь за вас, Мередит. Так продолжаться не может. Я намерен связаться с епископом и положить вас в больницу.
– Дайте мне еще несколько дней, доктор, – ответил тот. – А потом я выполню все ваши указания.
– Вы тяжело больны. Нельзя же работать до изнеможения!
– Мне все равно умирать. Так лучше сгореть дотла, чем проржаветь.
Мейер пожал плечами.
– Вы, конечно, вольны распоряжаться своей жизнью, монсеньор. Скажите мне… вы поладили с Ниной?
– Да, мы обо всем поговорили. Я потрясен ее рассказом. Но остались вопросы, которые я хотел бы задать вам, если вы не возражаете?
– Спрашивайте, о чем пожелаете, друг мой. Я зашел слишком далеко, чтобы повернуть назад.
– Благодарю вас. Вопрос первый. Была ли здесь эпидемия краснухи зимой тысяча девятьсот сорок третьего года? И родился ли Паоло Сандуцци слепым, потому что этой болезнью переболела и Нина?
– Да.
– Сколько прошло времени, прежде чем вы вновь увидели мальчика?
– Три года… нет, почти четыре. Я уезжал в Рим.
– Когда вы вернулись, мальчик был зрячим?
– Да. Катаракты исчезли.
– С медицинской точки зрения, это необычно?
– Еще как необычно! Я не знаю второго такого случая.
– Вы говорили об этом Нине Сандуцци? Спрашивали у нее, как и когда это произошло?
– Да.
– Что она вам ответила?
– Что-то вроде: «Так уж случилось». Наши отношения тогда оставляли желать много лучшего. Больше вопросов я не задавал. Но найти объяснения не смог. Не нахожу и теперь. А почему вы спрашиваете об этом, монсеньор?
– Нина сказала мне, что в день появления мальчика, после того, как вы ушли, Джакомо молился всю ночь, а утром пообещал Нине, что через три недели их сын будет видеть, как другие, нормальные дети. По ее словам, так оно и вышло. Катаракты исчезли. Ребенок мог различать свет и тень. А потом зрение развивалось у него, как обычно. Я хотел бы услышать ваше мнение, доктор.
Мейер помолчал, погруженный в раздумья. Потом заговорил, словно сам с собой:
– Так вот что она имела в виду, когда клялась, что Джакомо творил чудеса и она тому свидетель.
– Когда? – резко спросил Мередит.
– Когда мы обсуждали ваш предстоящий приезд, и я пытался убедить ее поговорить с вами.
– Вы полагаете, она говорила правду?
– Если Нина это сказала, значит, так оно и было, – кивнул Мейер. – Нина Сандуцци не будет лгать даже ради спасения собственной жизни.
– Что бы вы пояснили, как врач?
– По моему разумению, такого быть не могло.
– Но было. Мальчик-то видит.
Мейер ответил долгим взглядом, затем улыбнулся и покачал головой.
– Я знаю, что вы хотите услышать от меня, Мередит, но не скажу этого. Я не верю в чудеса, только в необъясненные факты. Но могу признать, что обычно такого не происходит. Более того, я никогда не слышал о втором таком случае, и в медицинской литературе не найти ясности на этот счет. Но я еще не готов нырнуть в темноту и заявить, что исцеление Паоло есть чудо, обусловленное вмешательством божьей воли.
– Я и не жду от вас этих слов, – добродушно заметил Мередит. – Я просто спросил, может ли медицина объяснить этот случай.
– Я не могу. Другие, возможно, смогут.
– Если и смогут, то как они объяснят тот факт, что Джакомо предсказал выздоровление сына?
– Ясновидение – известный, хотя и необъяснимый феномен. Но нельзя же просить меня дать точную оценку того, что случилось пятнадцать лет назад, тем более что я узнал об этом из вторых рук.
– Но вы принимаете сказанное Ниной за чистую монету?
– Да.
– Вы полагаете, что исцеление Паоло необъяснимо при современном уровне медицины?
– Я могу ручаться только за уровень моих знаний, – улыбнулся Мейер.
– И вы готовы повторить все это на суде у епископа?
– Да, конечно.
– Тогда, поставим на этом точку, – теперь уже улыбнулся Мередит. – Я занесу ваши показания в отчет.
– А что думаете об этом вы, монсеньор? – поинтересовался доктор.
– Я стараюсь сохранять объективность. Приложу все силы, чтобы доказать, что это не чудо, а редкий физический феномен. Так как это событие засвидетельствовал только один человек, не считая ваших показаний, мы, скорее всего, сочтем невозможным классифицировать его как чудо, хотя, по всей видимости, оно произошло в случае с Паоло. Мы, мой дорогой доктор, как раз и отличаемся тем, что вы отвергаете возможность чудес, а я – нет. Это давний спор, но, смею вас заверить, моя позиция покрепче вашей.
– Из вас получился бы хороший судья, монсеньор. – Мейер не стал оспаривать последнее утверждение Мередита. – Задавайте следующий вопрос.
Мередит пристально посмотрел на него.
– Кто такой Иль Лупо? Почему Нероне просил вас не подпускать его к деревне?
Мейер изумленно уставился на священника:
– Кто вам это сказал?
– Нина. Она дремала, но услышала ваш разговор с Нероне у двери.
– Что еще она слышала?
– Вы сказали… «Это поступь истории! Тебе не остановить ее… Мне – тоже. Кто-то должен начать организовывать новую жизнь…»
– Это все?
– Да. Я думаю, вы сможете объяснить мне, что это означало.
– Значений много, монсеньор. Я могу лишь сказать, какой смысл вкладывал в эти слова я сам…
…Их лагерь находился в неглубокой впадине высоко в горах. Тысячи лет назад она, возможно, была кратером вулкана, теперь же в ее центре находилось маленькое озерко, а вокруг росли кусты. Среди них прятались палатки, а неподалеку паслись корова и несколько коз, которых они реквизировали у крестьян. На иззубренном гребне впадины несли дозор часовые.
К лагерю вела лишь одна козья тропа, начинавшаяся у Скалы Сатаны, где стоял первый пикет. Подавшего требуемый сигнал провожали до гребня впадины, там обыскивали и уж потом вели к палатке Иль Лупо, командира отряда.
Мейер живо вспомнил его – невысокого роста, блондин, с ясными глазами, полным лицом и улыбающимся ртом, свободно говорящий как по-итальянски, так и на местном диалекте. Одежда его ничем не отличается от одежды партизан, но его руки не знали тяжелого труда, зубы сияли белизной, и он брился каждый божий день. Иль Лупо мало говорил о прошлом, но Мейер понял, что тот воевал в Испании, затем уехал в Россию и вернулся в Италию перед самой войной. Работал в Милане и Турине, позднее в Риме, неясно, правда, кем и на каких предприятиях. Он признавал, что является членом партии, уверенно разбирался в политике.
В тот день, когда Джакомо Нероне привели к ним, Мейер находился в палатке Иль Лупо, где они обсуждали план очередной операции. Охранник назвал имя и фамилию пришедшего, и командир поднялся навстречу, протягивая руку:
– Так вы Нероне! Рад познакомиться с вами. Наслышан, и хотел бы с вами поговорить.
Нероне быстро пожал протянутую руку.
– Не могли бы мы уйти немедленно? У моей жены начались роды. Я бы хотел, чтобы доктор как можно быстрее осмотрел ее. А путь неблизкий.
– Она переболела краснухой, – торопливо объяснил Мейер. – Мы опасаемся осложнений.
В ясных глазах коммуниста тут же отразилась озабоченность. Иль Лупо сочувственно покивал:
– Жаль. Очень жаль. Вот где могла бы помочь государственная медицинская служба! Провели бы вакцинацию при первых признаках эпидемии. – Он взглянул на Мейера. – Сыворотки у вас, конечно, нет?
– Нет. Мы можем только ждать и смотреть, как пойдут роды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38