Художник склонился над тарелкой, и они принялись за еду.
– Как ваше самочувствие, монсеньор? – какое-то время спустя спросил Блэк.
– К сожалению, так себе. Доктор Мейер вынес мне более суровый приговор, чем я ожидал. Он считает, что мне отпущено только три месяца.
– Опухоль причиняет вам сильную боль?
– К несчастью, да.
– За три месяца едва ли удастся закончить это дело.
Мередит печально улыбнулся:
– Боюсь, что вы правы. Церковь не признает спешки. Одним столетием больше или двумя – особой разницы нет.
– И тем не менее у меня сложилось впечатление, что вам хотелось бы завершить расследование.
– Свидетели у меня под рукой. Некоторые из них готовы на всемерное содействие. Чем больше показаний я сниму, тем будет лучше для всех. Кроме того… – Он смахнул крошку с уголка рта. – Когда определен последний рубеж, многое проясняется.
– Вы боитесь смерти, монсеньор?
– А кто ее не боится?
Блэк саркастически улыбнулся:
– Вы, по крайней мере, в этом откровенны. Многие ваши коллеги – нет, знаете ли.
– Многим из них еще нет нужды смотреть в лицо реальности, – едко возразил Мередит. – А вам?
Блэк хохотнул, отпил вина, откинулся на спинку стула, ожидая, пока слуга сменит тарелки.
– Я подтрунивал над вами, монсеньор. Извините меня.
Мередит молча принялся за рыбу. Несколько мгновений спустя Паоло Сандуцци показался из-за кустов и направился к кухне. Художник проводил его взглядом. Священник нахмурился. Когда мальчик скрылся за углом, Блэк повернулся к столу.
– Очаровательный мальчишка. Классический Давид. Как жаль, что он обречен на жизнь в такой деревне. Интересно, а не может ли церковь что-то для него сделать? Нельзя же допустить, чтобы сын святого волочился за юбками и попадал в полицию, как любой из его сверстников.
Наглость художника вывела-таки Мередита из себя. Он положил на стол вилку и нож и отчеканил:
– Если мальчика испортят, мистер Блэк, то лишь благодаря вашим стараниям. Почему бы вам не уехать и не оставить его в покое?
К его удивлению, художник расхохотался.
– Мейер, должно быть, действительно отличный свидетель, монсеньор. Что еще сказал он вам обо мне?
– Разве этого недостаточно? – спокойно спросил Мередит. – Ваше поведение отвратительно. Ваши личные грехи касаются только вас и господа Бога. Но, выказывая намерение совратить мальчика, вы совершаете преступление против природы…
Блэк не дал ему договорить:
– Вы уже осудили меня, Мередит? Подхватили грязную сплетню и на ее основании вынесли приговор, не дав мне сказать и слова в свою защиту?
Мередит покраснел. Обвинение соответствовало истине.
– Если я ошибаюсь, мистер Блэк, то готов принести вам искренние извинения. Я буду очень рад, если вы опровергнете эти… эти слухи.
В смехе художника слышалась горечь.
– Вы хотите, чтобы я защищал себя? Будь я проклят, если пойду на это, монсеньор! Наоборот, я сражусь с вами на вашей территории. Допустим, я тот, за кого меня все принимают, – извращенец, растлитель юности. Что может предложить мне церковь с ее верой, надеждой, любовью? – Он ткнул пальцем в сторону священника. – Давайте определимся с нашими позициями, Мередит. Вы можете дурачить ваших грешников и очаровывать паству по воскресеньям, но меня-то вы не проведете! Я был католиком и знаю все ваши хитрости. Знаете, почему я покинул церковь? Потому что у нее готовы ответы на все вопросы, кроме одного, самого важного… Вы говорите, что я совершаю преступление против природы. Давайте это обсудим. Если я получу вразумительный ответ, то обещаю собрать чемодан и немедленно покинуть виллу. Согласны?
– Я не могу торговаться с вами, – отрезал Мередит. – Я выслушаю вас и попытаюсь ответить. И все.
Николас Блэк хрипло рассмеялся.
– Видите, вы уже увиливаете от прямого ответа. Но вам все равно придется меня выслушать. Я знаю все ваши доводы относительно правильного и неправильного использования тела. Бог сотворил его прежде всего для продолжения рода человеческого, а уж затем для половых отношений между мужчиной и женщиной. Цель одна – рождение ребенка. И все действия должны подчиняться этой цели, прочее же – грех. С точки зрения природы грехом является любое деяние, выходящее за пределы естественного инстинкта… к примеру, переспать с девушкой до свадьбы или возжелать жену ближнего своего. Влечение к мальчику, исходя из этой логики, – тоже грех против природы… – Саркастическая улыбка художника разбилась о бледное бесстрастное лицо священника. – Но как быть со мной? Я рожден таким, как я есть. У меня был брат-близнец. Жаль, что вам не удалось увидеть его до того, как он умер. Настоящий мужчина, можно сказать, мужской идеал. А я? Поначалу, конечно, у меня не было ясности, кем я стану. Но все прояснилось достаточно быстро. По моей природе меня тянуло к мужчинам, а не к женщинам. Меня не соблазняли в душевой и не покупали в каком-то баре. Таково мое естество. Я ничего не могу изменить, Я не просил, чтобы меня произвели на свет божий. Не просил, чтобы меня родили таким, как я есть. Видит Бог, я уже настрадался из-за этого. Но кто меня сотворил? Согласно вам – Бог! Все мои поступки и желания находятся в полном соответствии с тем естеством, которое дадено мне Им…
С жаром излагая свою позицию, художник и не заметил, как стремление оскорбить сменилось в его голосе мольбой о понимании. От Мередита же не ускользнула эта перемена, и вновь он устыдился собственной глупости. И художник нуждался в помощи, а он, из-за недостатка мудрости или сочувствия, упустил это из виду. Но горький монолог продолжался:
– …Посмотрите на себя! Вы – священник. Вы прекрасно знаете, что не пошевелили бы и пальцем, если б вместо Паоло я положил глаз на такую же юную девушку. Разумеется, вы не одобрили бы мои действия. Прочитали бы мне лекцию о прелюбодеянии, и все такое. Но не особо опечалились бы. Это же естественно… по закону природы! Но я-то другой. Бог сотворил меня не таким, как все. Но разве я не нуждаюсь в любви? Разве у меня нет плотских желаний? Почему я лишен права на их удовлетворение из-за Бога, который, создавая меня, допустил какую-то ошибку? Что вы на это ответите, Мередит? Что вы можете мне сказать? Предложите завязаться узлом и играть в бадминтон, ожидая, пока меня превратят в ангела на небесах, которому уже ничего не нужно?… Я одинок! Как и любой другой человек, я не могу жить без любви! Доступной мне любви! Или остаток дней я должен провести в одиночной камере? Вы олицетворяете церковь, а церковь знает ответы на все вопросы. Так ответьте мне на этот!
Он замолчал и вновь откинулся на спинку стула. Молчание это давило на Мередита сильнее яростного потока слов. Священник смотрел на крошки, рассыпанные по скатерти, размышляя, что можно сделать. Помолиться о заблудшей душе? Но молитва, как и суровый ответ показались ему пресными и беспомощными.
– Вы сказали мне, что были католиком. Но даже если и нет – вы все равно поймете мои слова и их значение. В вашем случае, как и во множестве других, не может быть ответа, не включающего в себя таинства и акта веры. Я не могу объяснить, почему Бог создал вас таким, какой вы есть, точно так же, как не могу сказать, почему он вложил карциному в мой живот, чтобы я умер в муках, хотя многие другие мирно отходят в мир иной во сне. Процесс создания постоянно сопровождается какими-то отклонениями. Рождаются младенцы с двумя головами, матери сходят с ума и начинают гоняться с ножом за собственными детьми, люди умирают от болезней, голода, ударов молнии. Почему? Знает только Бог.
– Если есть Бог.
– Я готов согласиться только с вашим «если», – заметил Мередит. – Если Бога нет, тогда Вселенная – бессмысленный хаос. Вы живете как можно дольше и в свое удовольствие, вкушая все наслаждения, до которых можете дотянуться. Вы берете Паоло и наслаждаетесь с ним… Полиция и общественное мнение это допускают. Тут я не могу спорить с вами. Но, если Бог есть, а я верю, что это так… тогда…
– Не продолжайте, монсеньор! – оборвал его художник. – Я все знаю. Кем бы тебя ни создали, ты должен это принять и возлюбить, потому что это крест, который взвалил на тебя Бог. И если ты будешь нести его достаточно долго, то станешь святым, как Джакомо Нероне. Это не ответ, Мередит.
– У вас есть лучший, мистер Блэк?
– Конечно. Вы тащите крест и носите власяницу, монсеньор. Я же возьму деньги и куплю на них все, что они могут купить.
Он отодвинул стул, встал и молча удалился в сад. Мередит вытер о салфетку потные руки и отпил вина, чтобы смочить губы и горло. К его удивлению, вино показалось ему прокисшим, напоминающим по вкусу растительное масло.
ГЛАВА 12
В тот же день, после ленча, в маленькой хижине под деревьями Нина Сандуцци беседовала с монсеньором из Рима. Они сидели друг против друга, у грубо сколоченного, чисто выскобленного стола, на полпути между дверью и большой кроватью с бронзовыми шарами, в которой когда-то спал Джакомо Нероне и где родился его сын. После уличного солнцепека комната казалась прохладной и полутемной, и стрекот цикад едва доносился через открытое окно.
Прогулка под жарким солнцем быстро утомила Мередита. Его лицо еще более посерело, в губах не осталось ни кровинки, разболелся желудок. Женщина с жалостью смотрела на него. Ей редко приходилось иметь дело со священниками, а те, кого она знала, вроде отца Ансельмо, не вызывали добрых чувств. Но гость из Рима был совсем другим: в нем чувствовались такт, желание понять собеседника. Такой не станет ломиться в дорогое ей прошлое… И все-таки осторожность не покидала Нину Сандуцци, и на первые вопросы она отвечала коротко, не вдаваясь в подробности. Да и Мередит, со своей стороны, не слишком напирал на нее.
– Я хочу, чтобы вы с самого начала поняли главное: есть вопросы, которые обязательно надо задать. Некоторые из них, возможно, покажутся странными, даже грубыми. Я задам их не потому, что плохо отношусь к Джакомо Нероне. Просто мы должны попытаться узнать все – и хорошее, и плохое – об этом человеке. Вам это ясно, синьора?
Она кивнула и попросила:
– Обращайтесь ко мне по имени. Как доктор, ведь вы с ним – друзья.
– Благодарю, – обрадовался Мередит. – Нина, как мне известно, вскоре после прибытия Джакомо Нероне в Джимелло вы начали жить вместе.
– Мы стали любовниками, – ответила Нина. – Это не совсем одно и то же.
Мередит, законник, улыбнулся, хотя раньше он скорее бы нахмурился, и продолжил:
– Вы были католичкой, Нина. Как и Джакомо. Разве вы не думали, что это грех?
– Когда ты одинока, монсеньор, когда страшно выйти за дверь, приближается зима и завтра, возможно, уже не будет, думаешь только об этом, забывая о грехе.
– Но совсем забыть нельзя.
– Совсем – нет. Но, когда такое случается повсеместно, даже со священниками, грех этот кажется не таким уж тяжким.
Мередит кивнул. Неделей раньше он понял бы меньше, но сказал бы куда больше. Теперь он знал, что у сердца могут быть более веские причины, чем полагало большинство проповедников.
– Ваши отношения с этим человеком… ваши половые отношения… были нормальными? Он не просил вас о том, что не должно делаться между мужчинами и женщинами?
Сначала она не поняла, а затем гордо вскинула голову.
– Мы любили друг друга, монсеньор. Мы делали то, что делают влюбленные, и радовались друг другу. Что еще могло быть между нами?
– Ничего, – торопливо ответил Мередит. – Но, если вы так сильно любили друг друга, почему вы не поженились? Вы ждали ребенка. Разве вы не считали, что он перед вами в долгу? Что думал по этому поводу Джакомо?
И впервые он увидел, как улыбка осветила губы и глаза Нины.
– Вы все время задаете один и тот же вопрос, словно он очень важен, хотя важности в нем – как в корке зеленой дыни. Каково нам было в те дни? Для нас существовало только сегодня. Завтра могла прийти полиция, или немцы, или англичане… Кольцо на пальце ничего не значило. Кольцо у меня было, но не было мужчины, который подарил мне его.
– Джакомо отказался жениться на вас?
– Я никогда не просила его. Но он не раз говорил, что женится на мне, если я этого захочу.
– А вы не захотели?
Вновь глаза блеснули огнем, гордая греческая улыбка заиграла на губах.
– Вы все-таки ничего не поняли, монсеньор. Однажды у меня был муж. Я хотела жить с ним бок о бок, но армия забрала его, и он погиб в бою. Теперь у меня был мужчина. Если б он захотел уйти, то ушел бы… А пожениться мы могли и позже, если бы возникла такая необходимость. Кроме того, была еще одна причина, о которой часто говорил Джакомо.
– Какая же?
– Он вбил себе в голову, что в скором времени с ним обязательно что-то случится. Он же был дезертиром, и англичане могли арестовать его, если б выиграли войну. Или немцы, которых в то время еще не разбили. Джакомо хотел, чтобы я оставалась свободной и смогла выйти замуж. Чтобы никто не мог наказать за него меня и ребенка.
– Для вас это было важно, Нина?
– Для меня – нет. Для него – да. Если его это устраивало, то меня и подавно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
– Как ваше самочувствие, монсеньор? – какое-то время спустя спросил Блэк.
– К сожалению, так себе. Доктор Мейер вынес мне более суровый приговор, чем я ожидал. Он считает, что мне отпущено только три месяца.
– Опухоль причиняет вам сильную боль?
– К несчастью, да.
– За три месяца едва ли удастся закончить это дело.
Мередит печально улыбнулся:
– Боюсь, что вы правы. Церковь не признает спешки. Одним столетием больше или двумя – особой разницы нет.
– И тем не менее у меня сложилось впечатление, что вам хотелось бы завершить расследование.
– Свидетели у меня под рукой. Некоторые из них готовы на всемерное содействие. Чем больше показаний я сниму, тем будет лучше для всех. Кроме того… – Он смахнул крошку с уголка рта. – Когда определен последний рубеж, многое проясняется.
– Вы боитесь смерти, монсеньор?
– А кто ее не боится?
Блэк саркастически улыбнулся:
– Вы, по крайней мере, в этом откровенны. Многие ваши коллеги – нет, знаете ли.
– Многим из них еще нет нужды смотреть в лицо реальности, – едко возразил Мередит. – А вам?
Блэк хохотнул, отпил вина, откинулся на спинку стула, ожидая, пока слуга сменит тарелки.
– Я подтрунивал над вами, монсеньор. Извините меня.
Мередит молча принялся за рыбу. Несколько мгновений спустя Паоло Сандуцци показался из-за кустов и направился к кухне. Художник проводил его взглядом. Священник нахмурился. Когда мальчик скрылся за углом, Блэк повернулся к столу.
– Очаровательный мальчишка. Классический Давид. Как жаль, что он обречен на жизнь в такой деревне. Интересно, а не может ли церковь что-то для него сделать? Нельзя же допустить, чтобы сын святого волочился за юбками и попадал в полицию, как любой из его сверстников.
Наглость художника вывела-таки Мередита из себя. Он положил на стол вилку и нож и отчеканил:
– Если мальчика испортят, мистер Блэк, то лишь благодаря вашим стараниям. Почему бы вам не уехать и не оставить его в покое?
К его удивлению, художник расхохотался.
– Мейер, должно быть, действительно отличный свидетель, монсеньор. Что еще сказал он вам обо мне?
– Разве этого недостаточно? – спокойно спросил Мередит. – Ваше поведение отвратительно. Ваши личные грехи касаются только вас и господа Бога. Но, выказывая намерение совратить мальчика, вы совершаете преступление против природы…
Блэк не дал ему договорить:
– Вы уже осудили меня, Мередит? Подхватили грязную сплетню и на ее основании вынесли приговор, не дав мне сказать и слова в свою защиту?
Мередит покраснел. Обвинение соответствовало истине.
– Если я ошибаюсь, мистер Блэк, то готов принести вам искренние извинения. Я буду очень рад, если вы опровергнете эти… эти слухи.
В смехе художника слышалась горечь.
– Вы хотите, чтобы я защищал себя? Будь я проклят, если пойду на это, монсеньор! Наоборот, я сражусь с вами на вашей территории. Допустим, я тот, за кого меня все принимают, – извращенец, растлитель юности. Что может предложить мне церковь с ее верой, надеждой, любовью? – Он ткнул пальцем в сторону священника. – Давайте определимся с нашими позициями, Мередит. Вы можете дурачить ваших грешников и очаровывать паству по воскресеньям, но меня-то вы не проведете! Я был католиком и знаю все ваши хитрости. Знаете, почему я покинул церковь? Потому что у нее готовы ответы на все вопросы, кроме одного, самого важного… Вы говорите, что я совершаю преступление против природы. Давайте это обсудим. Если я получу вразумительный ответ, то обещаю собрать чемодан и немедленно покинуть виллу. Согласны?
– Я не могу торговаться с вами, – отрезал Мередит. – Я выслушаю вас и попытаюсь ответить. И все.
Николас Блэк хрипло рассмеялся.
– Видите, вы уже увиливаете от прямого ответа. Но вам все равно придется меня выслушать. Я знаю все ваши доводы относительно правильного и неправильного использования тела. Бог сотворил его прежде всего для продолжения рода человеческого, а уж затем для половых отношений между мужчиной и женщиной. Цель одна – рождение ребенка. И все действия должны подчиняться этой цели, прочее же – грех. С точки зрения природы грехом является любое деяние, выходящее за пределы естественного инстинкта… к примеру, переспать с девушкой до свадьбы или возжелать жену ближнего своего. Влечение к мальчику, исходя из этой логики, – тоже грех против природы… – Саркастическая улыбка художника разбилась о бледное бесстрастное лицо священника. – Но как быть со мной? Я рожден таким, как я есть. У меня был брат-близнец. Жаль, что вам не удалось увидеть его до того, как он умер. Настоящий мужчина, можно сказать, мужской идеал. А я? Поначалу, конечно, у меня не было ясности, кем я стану. Но все прояснилось достаточно быстро. По моей природе меня тянуло к мужчинам, а не к женщинам. Меня не соблазняли в душевой и не покупали в каком-то баре. Таково мое естество. Я ничего не могу изменить, Я не просил, чтобы меня произвели на свет божий. Не просил, чтобы меня родили таким, как я есть. Видит Бог, я уже настрадался из-за этого. Но кто меня сотворил? Согласно вам – Бог! Все мои поступки и желания находятся в полном соответствии с тем естеством, которое дадено мне Им…
С жаром излагая свою позицию, художник и не заметил, как стремление оскорбить сменилось в его голосе мольбой о понимании. От Мередита же не ускользнула эта перемена, и вновь он устыдился собственной глупости. И художник нуждался в помощи, а он, из-за недостатка мудрости или сочувствия, упустил это из виду. Но горький монолог продолжался:
– …Посмотрите на себя! Вы – священник. Вы прекрасно знаете, что не пошевелили бы и пальцем, если б вместо Паоло я положил глаз на такую же юную девушку. Разумеется, вы не одобрили бы мои действия. Прочитали бы мне лекцию о прелюбодеянии, и все такое. Но не особо опечалились бы. Это же естественно… по закону природы! Но я-то другой. Бог сотворил меня не таким, как все. Но разве я не нуждаюсь в любви? Разве у меня нет плотских желаний? Почему я лишен права на их удовлетворение из-за Бога, который, создавая меня, допустил какую-то ошибку? Что вы на это ответите, Мередит? Что вы можете мне сказать? Предложите завязаться узлом и играть в бадминтон, ожидая, пока меня превратят в ангела на небесах, которому уже ничего не нужно?… Я одинок! Как и любой другой человек, я не могу жить без любви! Доступной мне любви! Или остаток дней я должен провести в одиночной камере? Вы олицетворяете церковь, а церковь знает ответы на все вопросы. Так ответьте мне на этот!
Он замолчал и вновь откинулся на спинку стула. Молчание это давило на Мередита сильнее яростного потока слов. Священник смотрел на крошки, рассыпанные по скатерти, размышляя, что можно сделать. Помолиться о заблудшей душе? Но молитва, как и суровый ответ показались ему пресными и беспомощными.
– Вы сказали мне, что были католиком. Но даже если и нет – вы все равно поймете мои слова и их значение. В вашем случае, как и во множестве других, не может быть ответа, не включающего в себя таинства и акта веры. Я не могу объяснить, почему Бог создал вас таким, какой вы есть, точно так же, как не могу сказать, почему он вложил карциному в мой живот, чтобы я умер в муках, хотя многие другие мирно отходят в мир иной во сне. Процесс создания постоянно сопровождается какими-то отклонениями. Рождаются младенцы с двумя головами, матери сходят с ума и начинают гоняться с ножом за собственными детьми, люди умирают от болезней, голода, ударов молнии. Почему? Знает только Бог.
– Если есть Бог.
– Я готов согласиться только с вашим «если», – заметил Мередит. – Если Бога нет, тогда Вселенная – бессмысленный хаос. Вы живете как можно дольше и в свое удовольствие, вкушая все наслаждения, до которых можете дотянуться. Вы берете Паоло и наслаждаетесь с ним… Полиция и общественное мнение это допускают. Тут я не могу спорить с вами. Но, если Бог есть, а я верю, что это так… тогда…
– Не продолжайте, монсеньор! – оборвал его художник. – Я все знаю. Кем бы тебя ни создали, ты должен это принять и возлюбить, потому что это крест, который взвалил на тебя Бог. И если ты будешь нести его достаточно долго, то станешь святым, как Джакомо Нероне. Это не ответ, Мередит.
– У вас есть лучший, мистер Блэк?
– Конечно. Вы тащите крест и носите власяницу, монсеньор. Я же возьму деньги и куплю на них все, что они могут купить.
Он отодвинул стул, встал и молча удалился в сад. Мередит вытер о салфетку потные руки и отпил вина, чтобы смочить губы и горло. К его удивлению, вино показалось ему прокисшим, напоминающим по вкусу растительное масло.
ГЛАВА 12
В тот же день, после ленча, в маленькой хижине под деревьями Нина Сандуцци беседовала с монсеньором из Рима. Они сидели друг против друга, у грубо сколоченного, чисто выскобленного стола, на полпути между дверью и большой кроватью с бронзовыми шарами, в которой когда-то спал Джакомо Нероне и где родился его сын. После уличного солнцепека комната казалась прохладной и полутемной, и стрекот цикад едва доносился через открытое окно.
Прогулка под жарким солнцем быстро утомила Мередита. Его лицо еще более посерело, в губах не осталось ни кровинки, разболелся желудок. Женщина с жалостью смотрела на него. Ей редко приходилось иметь дело со священниками, а те, кого она знала, вроде отца Ансельмо, не вызывали добрых чувств. Но гость из Рима был совсем другим: в нем чувствовались такт, желание понять собеседника. Такой не станет ломиться в дорогое ей прошлое… И все-таки осторожность не покидала Нину Сандуцци, и на первые вопросы она отвечала коротко, не вдаваясь в подробности. Да и Мередит, со своей стороны, не слишком напирал на нее.
– Я хочу, чтобы вы с самого начала поняли главное: есть вопросы, которые обязательно надо задать. Некоторые из них, возможно, покажутся странными, даже грубыми. Я задам их не потому, что плохо отношусь к Джакомо Нероне. Просто мы должны попытаться узнать все – и хорошее, и плохое – об этом человеке. Вам это ясно, синьора?
Она кивнула и попросила:
– Обращайтесь ко мне по имени. Как доктор, ведь вы с ним – друзья.
– Благодарю, – обрадовался Мередит. – Нина, как мне известно, вскоре после прибытия Джакомо Нероне в Джимелло вы начали жить вместе.
– Мы стали любовниками, – ответила Нина. – Это не совсем одно и то же.
Мередит, законник, улыбнулся, хотя раньше он скорее бы нахмурился, и продолжил:
– Вы были католичкой, Нина. Как и Джакомо. Разве вы не думали, что это грех?
– Когда ты одинока, монсеньор, когда страшно выйти за дверь, приближается зима и завтра, возможно, уже не будет, думаешь только об этом, забывая о грехе.
– Но совсем забыть нельзя.
– Совсем – нет. Но, когда такое случается повсеместно, даже со священниками, грех этот кажется не таким уж тяжким.
Мередит кивнул. Неделей раньше он понял бы меньше, но сказал бы куда больше. Теперь он знал, что у сердца могут быть более веские причины, чем полагало большинство проповедников.
– Ваши отношения с этим человеком… ваши половые отношения… были нормальными? Он не просил вас о том, что не должно делаться между мужчинами и женщинами?
Сначала она не поняла, а затем гордо вскинула голову.
– Мы любили друг друга, монсеньор. Мы делали то, что делают влюбленные, и радовались друг другу. Что еще могло быть между нами?
– Ничего, – торопливо ответил Мередит. – Но, если вы так сильно любили друг друга, почему вы не поженились? Вы ждали ребенка. Разве вы не считали, что он перед вами в долгу? Что думал по этому поводу Джакомо?
И впервые он увидел, как улыбка осветила губы и глаза Нины.
– Вы все время задаете один и тот же вопрос, словно он очень важен, хотя важности в нем – как в корке зеленой дыни. Каково нам было в те дни? Для нас существовало только сегодня. Завтра могла прийти полиция, или немцы, или англичане… Кольцо на пальце ничего не значило. Кольцо у меня было, но не было мужчины, который подарил мне его.
– Джакомо отказался жениться на вас?
– Я никогда не просила его. Но он не раз говорил, что женится на мне, если я этого захочу.
– А вы не захотели?
Вновь глаза блеснули огнем, гордая греческая улыбка заиграла на губах.
– Вы все-таки ничего не поняли, монсеньор. Однажды у меня был муж. Я хотела жить с ним бок о бок, но армия забрала его, и он погиб в бою. Теперь у меня был мужчина. Если б он захотел уйти, то ушел бы… А пожениться мы могли и позже, если бы возникла такая необходимость. Кроме того, была еще одна причина, о которой часто говорил Джакомо.
– Какая же?
– Он вбил себе в голову, что в скором времени с ним обязательно что-то случится. Он же был дезертиром, и англичане могли арестовать его, если б выиграли войну. Или немцы, которых в то время еще не разбили. Джакомо хотел, чтобы я оставалась свободной и смогла выйти замуж. Чтобы никто не мог наказать за него меня и ребенка.
– Для вас это было важно, Нина?
– Для меня – нет. Для него – да. Если его это устраивало, то меня и подавно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38