— В ответ на безмолвное возмущение владыки пояснила: — Сжечь в белом огне.
— Есть воспоминания, — ответил Риллавен, — выжечь которые не под силу и белому огню, смотри на него хоть всю оставшуюся жизнь. Это неуничтожимые связи.
— И откуда ты так хорошо знаешь, что может сгореть белым огнём, а что — нет? Ты предал их, Риллавен! Струсил. Научиться жить после потери, преодолеть боль тяжело, гораздо проще всё сжечь, убить тех, кто остаётся жить в твоей душе.
— Что ты вообще знаешь о потерях, соплячка?! — взбешённый Риллавен вскочил на ноги. — Тебе всего-то четыреста тридцать пять лет. Ты и представить себе не можешь, что такое века пустоты и тоски по ушедшим!
— Двести восемьдесят лет назад я была замужем за человеком, — спокойно ответила Феофания. — Родила от него двоих сыновей.
Риллавен посмотрел на неё с ужасом. При смешанном браке девочки наследуют расу матери, а сыновья — отца.
За жизнь длиной в пять тысячелетий хелефайны и вампирки могут родить дважды, ну крайне редко — трижды. Потому волшебные расы и столь малочисленны, иначе бы им, бессмертным, просто не хватило бы места в трёхстороннем мире.
— Сначала постарел и умер мой супруг. Потом — мои мальчики. Ну так чью тень я должна бросить в белый огонь? — крикнула вампирка. — Кого из них забыть?
Феофания встала, размяла крылья, немного успокоилась. Села. Сел хелефайя.
— Риллавен, — сказала Феофания, — мы тысячелетиями живём бок о бок с человеками, и научились у смертных помнить об ушедших только хорошее, что они нам дали — дружбу, понимание, любовь, поддержку. Помнить людей, а не боль от их смерти! Только так и можно пережить потерю. — Вампирка вперила взгляд в глаза Риллавена. — Но вы, хелефайи, сосредоточены только на себе, до других, даже друзей и любимых вам, по сути, дела нет. Вы думаете только о том, как вам плохо, как вы одиноки, что вас бросили… Хлебаете боль как пьяница вино, и, чтобы избавиться от похмелья, бросаете в белый огонь сразу всё: и горе, и радость. Во имя собственного спокойствия убиваете тех, кому клялись в верности. — Феофания посмотрела на жалко поникшего хелефайю, усмехнулась презрительно и сказала: — Если где и отыщется вампир, способный на такую гнусность, как сжечь тени умерших, его повесят на кишках как предателя. У вас же это в обычае. Не удивительно, что ты в конце концов предал Оуэна Беловолосого.
— Нет, — покачал головой Риллавен, — нет. Я признаю справедливость твоих обвинений в предательстве умерших. Всё верно. Но Оуэн сам был предателем. Мой некогда лучший друг, которому я верил как себе.
— И предал, как веками предавал себя самого, — сказал Малькольм. — Великий меч Света, «Солнечный Вихрь»… Вы нашли его вместе, помнишь? Ты всё верно решил, пусть меч и принадлежал Свету, а не Тьме, зла в мир принёс столько же, сколько и меч Тьмы, «Полночный Ветер».
— Оуэн отказался сломать меч, — зло ответил Риллавен. — Оставил себе. И, разумеется, полностью попал под его власть. Всего через два месяца он уже набирал в Солсбери войска. Окунул в дерьмо нашу мечту о мире в Европе, о прекращении бесконечных междоусобиц. Залил кровью пятую часть Магической стороны. — Владыка сел в кресло, налил себе вина. Нелепость укора, особенно после той, настоящей вины, успокоила и вернула уверенность.
— Отказался, — не стал отрицать очевидного Малькольм. — А ты сдался после первого же «нет». Видел, что друг валится в пропасть, и ничего не сделал. Не поехал с ним в Солсбери, не стал тратить время и силы на переубеждение. Струсил. Предоставил утопающему выбираться из омута самому. И к скале, только о камни которой и можно сломать «Солнечный Вихрь», ты послал Оуэна в одиночку, побоялся, что меч тобой завладеет. Но дело в том, — голос вампира заледенел, — что ноша была на двоих, владыка Нитриена.
Риллавен напрягся: если простяга и грубиян Малькольм решил соблюдать требования этикета, ждать надо больших неприятностей. Или очень жестоких в своей правдивости слов.
— Вы предпочли удрать в кусты, владыка Нитриена, запереться в долине. Неудивительно, что Оуэн сломался под непосильным грузом. И всё же мечту вашу, ту, которая тоже была на двоих, он выполнил. Как сумел. Междоусобных войн в Европе с тех пор нет, только орденские. — Малькольм взглянул владыке в лицо, на миг стал настоящим — проницательным, многомудрым людем с железной волей. И опять скрылся за маской деревенского дурачка. — Почему ты закрыл долину, Риллавен, владыка Нитриена, — действительно ли хотел спасти своих подданных от войны, или боялся услышать из уст Беловолосого слово «предатель»? А после четыреста лет прятался ото всех, кто хоть сколько-нибудь его знал. И едва пришлось выползти из норы в большой мир, попытался отмыться от скверны чистой кровью. Вполне логичное завершение пути.
— Проводника я, Риллавен, тебе дам, — сказала Феофания. — Исключительно ради Нитриена, нельзя обрекать долину на гибель. — Вампирка глянула на поникшего, отрешённо глядящего в пол хелефайю. — И всё-таки ты незаслуженно везуч. Если бы только ты шёл с искуплением не Славяну-Освободителю… Клянусь пред изначалием, Риллавен, я на кишках бы тебя повесила. Собственноручно. А ещё лучше — отдала бы владыке Эндориена. Он книгочей, премудрый, не мне чета. Такую бы казнь тебе измыслил… Потёмочная смерть пустяком покажется. Но право первого суда действительно принадлежит не мне. А Славянов суд ни один вампир оспаривать не станет никогда. Да и в Эндориене тоже согласятся с его решением.
— Я одного не пойму, — сказал Риллавен. Взгляд поднять он так и не осмелился, обвисшие уши отвернулись к затылку. Вампирам даже стало его жаль. — Почему Оуэн так меня и не проклял. Ни на эшафоте, ни в посмертии.
— Беловолосый слишком сильно любил тебя при жизни, — сказал Дуглас, — чтобы проклинать после смерти. Ему и в голову не пришло в чём-то тебя обвинить. Просто не додумался.
Риллавен ошарашено уставился на Дугласа, уши встали торчком, кончики агрессивно повернулись вперёд.
— Всё-таки все мужики до единого и тугоухие, — сказала Феофания, — и косноязыкие. А думают преимущественно нижними полушариями. Когда баба говорит, что очень любит свою подругу, никому и в голову не приходит заподозрить её в лесбиянстве. Но для мужчины признаться в дружеской любви немыслимо. Сразу всем пошлятина в голову лезет, и в первую очередь им самим. Риллавен, ты уши вымой, что ли, а ты, Дуглас, мог бы слова произносить и поотчётливее. Не каждый поймёт, о какой любви идет речь — дружеской, любовной или ещё какой.
— Что стало с мечом? — спросил Риллавен. — Соколы ведь его не нашли… Или всё-таки нашли?
— Нет, — ответил Малькольм. — Беловолосый где-то его спрятал. Соколы так и не выпытали где, хотя обрабатывали беднягу куда как лихо. — Малькольм немного помолчал. — Неплохой король из него получился, общины отлично ладили с Оуэном. Если бы не эти пернатые твари…
— Ладно, — решительно оборвала тему вампирка, встала с кресла и начала шарить в ящиках своего стола. — Давайте о делах теперешних. Твой дальдр, — глянула она на Риллавена, — на Техничке для искупления не годится, станет обычной остро заточенной железкой. Вот возьми, — она подошла к хелефайе, положила на столик дрилг с острым каменным лезвием — на семнадцать столетий старше Риллавена, дрилг из Пинемаса. Тогда кровозаборников ещё не придумали, Жизнь набирали особым ножом — узкое недлинное лезвие, продольные желобки на обеих сторонах клинка и боковые канавки для стока крови в особую чашечку, которая в те годы всегда была в паре с дрилгом.
— Он сохранит свою силу и на Техничке, — сказала Феофания.
— Благодарю, — Риллавен встал, глубоко поклонился. — Я ваш должник, повелительница Калианды.
— И не мечтай, — отрезала вампирка. — Это не для тебя, а для Славяна. Ну и для Нитриена немножко.
Риллавен убрал дрилг в трёхразмерный кошель, внимательно посмотрел на калиандскую повелительницу, уши полностью развернулись к вампирке.
— Феофания, неужели всё может вернуться — и Пинемас, и сады вместо крепостных стен, и Великий Всеобщий Союз? Мир без насилия и потоков невинной крови?
— Не знаю. Но верю, что да. Иначе и жить незачем. И верю, что новый Пинемас будет лучше первого. Знаешь, мне очень понравилась мысль Славяна, что ныне живущие должны превзойти величие древних. И сравнивать себя надо только с величайшими из великих, только они и есть единственно достойные друзья и соперники.
— Человеки так и делают, — сказал Риллавен. — Потому и свершают столь много.
— А мы чем хуже, Риллавен?! — воскликнула вампирка. — Или мы не люди? Когда-то в наши ум и доблесть поверил Пинем. И ни разу не пожалел о своём доверии. Так может и нам самим пора поверить в себя? Тогда поверят и другие.
— Не знаю, — сказал хелефайя. — Пора, наверное. Но ты слишком сложные вопросы задаёшь, повелительница Калианды. Я всего-навсего владыка, а не философ или менестрель. Идеи творят они, а мы всего лишь проникаемся ими и воплощаем. К тому же сейчас я хочу, чтобы мне поверил только один людь. Не снял вину — чёрт с ней, пусть получу всё, что за три тысячи двести лет заслужил. До семидесяти, — с усмешкой пояснил Риллавен, — я ничего мало-мальски заметного не сделал. Нет, — повторил он, — не вину снял, а поверил. Просто поверил — это гораздо больше.
Феофания подошла к нему, положила руки на плечи, заглянула в глаза.
— Удачи тебе, Тьиарин. И малой меры искупления.
* * *
Идущего по линии крови вампира Славян почувствовал, когда тот подходил к подъезду.
— Ну вот и всё, — сказал Славян. — Нашли.
Прятаться от посланцев владыки Нитриена он не собирался. Правосудие должно свершиться, даже если это вновь будет потёмочная казнь. Но вряд ли — ходочанина уничтожат быстро и надёжно.
Славян открыл входную дверь.
— Слава, ты куда? — окликнула из кухни мать Серосовина.
— Покурю на лестнице, — придумал он объяснение. Курят подолгу, так что уйти с посланцами Нитриена он успеет прежде, чем кто-то задумается, а что можно столько времени на лестнице делать.
— Ты же не куришь? — удивилась она.
— Не курил.
Славян поднялся по лестнице на межэтажную площадку, сел на ступеньку.
Загудел лифт.
Первым вышел вампир. Темноволосый, на вид двадцать восемь лет, по глазам — около трёхсот пятидесяти. И явно нимлат, на проводника калиандская повелительница не поскупилась.
— Я здесь, — сказал Славян.
— Доброго утра, Вячеслав Андреевич, — поздоровался вампир на торойзэне. — Я нимлат Аллан Флетчер из Калианды.
— Утра доброго, почтенный, — с невольной усмешкой ответил Славян: за спиной вампира стояли шестеро хелефайских стражей. Все в большущих тёмных очках, лыжные шапочки надвинуты по самые брови, да ещё и капюшонами прикрыты. Славян немного позлорадствовал: в пасмурную погоду сквозь тёмные очки не разглядеть почти ничего, как ещё все столбы по дороге не посшибали. Или цепочкой шли, держа друг друга за плечо, а первый уцепился за вампира? Впечатляющее было зрелище, жаль, не посмотрел. И скукоженные все какие! Тульская зима — это вам не по Борнмуту в тайлонуре щеголять. Теплее надо было куртки выбирать — пуховики, дублёнки, а не эти условно зимние тряпочки.
Хелефайи торопливо поскидывали капюшоны, сдёрнули шапки — прятать уши для них редкостное неприличие. Лайто и дарко поровну, — обычная комбинация, только число необычное, должно быть четверо или восемь. Хелефайи сняли очки.
Ох ты, сам владыка. Надо же, как не терпится.
И Фиаринг ар-Данниан ли-Марэнул.
Славян, не отрывая взгляда от брата убитого им людя, поднялся и ответил:
— Я готов.
Вампир что-то торопливо сказал, но Славян не услышал, не до него было, — смотрел на того, кто избавит от тяготы жить убийцей. Не будь Фиаринга, очистить мир от своего присутствия пришлось бы самому, для студента-агрохимика яд раздобыть так, чтобы не подставить под удар никого из преподавателей или лаборантов, не трудно.
Фиаринг не шевельнулся. И на Славяна так и не глянул, смотрел лишь себе под ноги. Тут Славян сообразил, что выглядит на редкость непрезентабельно: старые спортивные штаны Серосовина, его же вылинялая футболка, стоптанные шлёпанцы. Собственные, перепачканные песком джинсы и футболку Славян выстирал, пришлось переодеться в домашний «наряд» Серосовина, который болтался на Славяне как на вешалке. Но да ладно, приговорённому и так пойдёт.
Владыка Нитриена вынул из трёхобъемного кошелька вампирский дрилг — невообразимо древний, каменный, Славян видел такой только у Доминика. С чего вдруг столько чести — избавить мир от убийцы реликвией? Простой верёвки хватило бы и ближайшего фонаря.
— Я, Риллавен Тьиарин Нитриенский, виновен пред тобой, Бродников Вячеслав Андреевич, в неправедном суде, — сказал владыка Нитриена. Уши развернулись вперёд, кончики поникли. — Меру воздаяния определяешь ты. Да свершится всё по воле твоего сердца. — Он вонзил клинок ножа себе в левую ладонь так, что тот вышел из тылицы.
Об искупительном деянии Славяну рассказывала Нэйринг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75