- А может, в вас говорит профессиональная ревность?
- Завяжите мне глаза, и я обставлю этого Рэнделла одной левой.
Я усмехнулся.
- Даже в воскресенье и с похмелья, - добавил Конвей.
- А что он за человек? - спросил я.
- Скотина. Форменная скотина. Стажеры говорят, он таскает в карманах молоток и пяток гвоздей на тот случай, если выдастся возможность распять кого-нибудь.
- Неужто бывают такие сволочи?
- Вообще-то, - сказал Конвей, - он не всегда такой. Только когда в хорошей форме. Ему, как и всем нам, тоже требуется отдых.
- Вас послушать, так он - та еще тварь.
- Не хуже любого подонка, - ответил Конвей. - Впрочем, стажеры говорят еще кое-что.
- Правда?
- Да. По их мнению, Джей Ди любит вскрывать сердца, потому что у него нет сердца.
11
Ни один англичанин, если он в здравом уме, не поехал бы жить в Бостон, особенно в 1630 году. Чтобы взойти на борт корабля и пуститься в долгое плавание к неведомой враждебной земле, отваги и мужества мало, для этого надо быть одержимым или вконец отчаявшимся человеком, который к тому же готов к полному и бесповоротному разрыву с родиной. К счастью, вынося свой суд, история принимает во внимание людские дела, а не побуждения, и поэтому бостонцы могут тешить себя мыслью, что их предки были привержены идеям свободы и демократии, геройски совершили революцию и внесли огромный вклад в либеральную культуру, написав немало картин и книг. Бостон - это город, где жили Адамс и Ревер, где до сих пор чтут и лелеют старую северную церковь и воспоминания о битве на Маячном холме.
Но есть у Бостона и другое лицо. Точнее, темная изнанка, на которой вытканы позорные столбы, колодки, сцены пыток водой и охоты на ведьм. Едва ли кто-то из ныне живущих видит в этих орудиях пыток то, чем они были в действительности, - свидетельства болезненной одержимости, душевного недомогания и порочной жестокости, доказательства того факта, что применявшее их общество жило в коконе страха перед грехопадением, вечным проклятием, адским пламенем, мором и индейцами, выстраивая все эти жупелы примерно в том порядке, в котором они перечислены здесь. Это было настороженное, подозрительное и напуганное общество. Иными словами, общество реакционных фанатиков веры.
Отчасти в этом повинно географическое положение Бостона. Когда-то на месте города было болото, совершенно непролазная трясина. Говорят, этим объясняется наш влажный климат, благодаря которому тут всегда премерзкая погода. Впрочем, существует и мнение, что болота тут ни при чем.
Бостонцы имеют привычку забывать свою историю, во всяком случае, изрядную ее часть. Словно дитя трущоб, выбившееся в люди, город совсем не держится за свои корни и даже норовит скрыть их от остального мира. Еще в бытность его поселением простолюдинов тут зародилась нетитулованная аристократия, не менее косная, чем древнейшие кланы Европы. Как город истинной веры, Бостон стал колыбелью научного сообщества, не знающего себе равных на Восточном побережье. Кроме того, Бостон одержим нарциссизмом, и это роднит его с другим городом весьма сомнительного происхождения - Сан-Франциско.
К великому их сожалению, обоим этим городам никак не удается полностью освободиться от пут прошлого. Над Сан-Франциско до сих пор витает дух суетливой и жестокой «золотой лихорадки», не дающий ему превратиться в мещански-претенциозный аристократический город восточного образца. А Бостон, как ни силится, не может окончательно избавиться от пуританизма и снова стать английским городом.
И целые общины, и отдельные их члены крепко связаны узами прошлого. Оно повсюду - в строении наших скелетов, в распределении волосяного покрова, в цвете кожи, в том, как мы стоим, ходим, одеваемся и мыслим.
Памятуя об этом, я отправился на встречу со студентом медицинской школы Уильямом Харви Шаттуком Рэнделлом.
***
Полагаю, любой человек, нареченный в честь Уильяма Харви (британского судебного врача, который в 1628 году открыл, что человеческая кровь течет по замкнутому кругу), должен чувствовать себя набитым дураком. Это все равно что быть названным в честь Наполеона или Гранта: такое имятворчество - вызов для ребенка, а может быть, и непосильно тяжкое бремя. Есть немало вещей, с которыми человеку не так-то просто сжиться. Но труднее всего поладить с собственным именем.
Взять, к примеру, Джорджа Печеньеддера. После медицинской школы, где он четыре года был многострадальной мишенью всевозможных насмешек и подначек, Джордж получил диплом хирурга и стал специализироваться на печени и желчном пузыре. Это была самая большая глупость, которую только мог совершить человек с таким именем, но Джордж двинулся по избранному пути спокойно и решительно, словно эта судьба была предначертана ему свыше. В каком-то смысле так, наверное, и было. Спустя много лет, когда коллеги выдохлись и их шуточки стали совсем уж плоскими, Печеньеддеру вдруг захотелось сменить имя, но, увы, это было невозможно, ибо по закону человек, получивший степень доктора медицины, теряет такое право. То есть имя-то сменить он может, но тогда его диплом теряет законную силу, вот почему суды каждый год переживают нашествия выпускников медицинских школ, желающих обзавестись более благозвучной фамилией, которая затем и будет вписана в диплом.
Я очень сомневался, что Уильям Харви Шаттук Рэнделл когда-либо сменит имя, которое, помимо обязательств, давало ему значительные преимущества, особенно в том случае, если он останется жить в Бостоне. Выглядел он довольно миловидно - рослый белокурый парень с приятным открытым лицом. Истый американец, цельная личность, облик которой придавал окружающему нелепый и немного потешный вид.
Уильям Харви Шаттук Рэнделл проживал на первом этаже Шератон-холла, общежития медицинской школы. Его комната, как и большинство других, была рассчитана на одного постояльца, но значительно превосходила размерами любую другую в том же здании. Она была гораздо просторнее, чем та каморка на четвертом этаже, в которой в бытность свою здешним студентом ютился я. Комнаты наверху много дешевле.
Теперь тут все перекрасили, и стены, которые в мои времена были грязно-серыми, как яйца доисторических ящеров, стали тошнотворно-зелеными. Но коридоры остались все такими же мрачными, лестницы - такими же грязными, воздух - таким же затхлым. Тут по-прежнему воняло нестиранными носками, учебниками и хлоркой.
Рэнделл обустроил свое жилище с большим вкусом. Старинное убранство, мебель, достойная версальского аукциона. От потертого алого бархата и обшарпанной позолоты веяло каким-то тусклым великолепием и светлой тоской по былым временам.
Рэнделл отступил в сторону и пригласил меня войти, даже не поинтересовавшись, кто я такой. Наверное, с первого взгляда распознал во мне эскулапа. Если долго трешься среди врачей, у тебя вырабатывается чутье на них.
Я вошел в комнату и сел.
- Вы насчет Карен? - спросил он скорее озабоченно, чем печально, словно только что вернулся с важного совещания или, наоборот, собирался куда-то бежать.
- Да, - ответил я. - Понимаю, что сейчас не время…
- Ничего страшного. Спрашивайте.
Я закурил сигарету и бросил спичку в золоченую пепельницу венецианского стекла, безобразную, но явно дорогую.
- Я хотел поговорить с вами о ней.
- Что ж, давайте.
Я все ждал, когда же он спросит, кто я такой, но его это, похоже, не волновало. Уильям устроился в кресле напротив меня, закинул ногу на ногу и сказал:
- Итак, что вы хотите знать?
- Когда вы последний раз видели ее?
- В субботу. Она приехала из Нортгемптона автобусом, и я встретил ее на автовокзале вскоре после обеда. У меня было часа два времени, и я довез Карен до дома.
- Как она выглядела?
Уильям передернул плечами.
- Нормально. Все было в порядке. Карен держалась бодрячком, все рассказывала мне про колледж и свою подружку. А еще болтала о тряпках и тому подобной ерунде.
- Она не нервничала? Не казалась подавленной?
- Ничуть. Вела себя как обычно. Может, немного волновалась, потому что вернулась домой после долгой отлучки. Чуть-чуть тревожилась из-за учебы. Родители до сих пор считают Карен маленькой девочкой, и она была убеждена, что они не верят в ее способность усваивать знания. Она была.., как бы это сказать? Немного дерзкой, что ли.
- А до прошлой субботы? Когда вы виделись последний раз?
- Не знаю. Вероятно, в конце августа.
- Значит, в субботу произошло своего рода воссоединение семьи?
- Да, - подтвердил Уильям. - Я всегда радовался встречам с сестрой. Она была настоящим живчиком и обладала способностями мима. Умела сыграть профессора или влюбленного юношу так, что вы покатывались со смеху. Это умение и помогло ей заполучить машину.
- Машину?
- В субботу вечером мы ужинали всей семьей - Карен, я, Ив и дядя Питер.
- Ив?
- Моя мачеха, - объяснил Уильям. - Мы зовем ее Ив.
- Значит, вас было пятеро.
- Четверо.
- А ваш отец?
- Он работал, - Уильям произнес это таким деловитым тоном, что я предпочел воздержаться от расспросов.
- Карен понадобилась машина, - продолжал он, - а Ив ей отказала: не хотела, чтобы Карен каталась ночи напролет. Тогда она обратилась к дядюшке Питеру, которого легче уговорить. Ему тоже не хотелось снабжать Карен колесами, но она пригрозила, что начнет имитировать его, и тотчас получила желаемое.
- А как же сам Питер добрался до дома?
- Я подвез его по пути сюда.
- Значит, в субботу вы провели в обществе Карен несколько часов?
- Да, с часу дня до десяти вечера.
- А потом уехали с вашим дядюшкой?
- Совершенно верно.
- А Карен?
- Осталась с Ив.
- Она уходила из дома тем вечером?
- Наверное. Иначе зачем бы ей машина?
- Не сказала, куда отправляется?
- В Гарвард. У нее там подружки.
- Вы видели ее в воскресенье?
- Нет, только в субботу.
- Скажите, не показалось ли вам, что у Карен несколько необычный вид?
Уильям покачал головой:
- Нет. Карен как Карен. Немножко поправилась, но такое бывает со всеми первокурсницами. Летом она много двигалась, играла в теннис, плавала, а с началом занятий все эти упражнения пришлось прекратить, вот она и накинула несколько фунтов. - Он тускло улыбнулся. - Мы даже подшучивали над ней. Карен сетовала на отвратительную еду, а мы ответили, что еда, должно быть, не так уж плоха, раз от нее раздаются вширь.
- Карен всегда была склонна к полноте?
- Наоборот. Тщедушная, почти костлявая, она изрядно смахивала на мальчишку. А потом вдруг налилась и расцвела, словно бабочка вылупилась из кокона.
- Значит, прежде у нее никогда не бывало избыточного веса?
Уильям пожал плечами.
- Не знаю. По правде говоря, я не обращал на это внимания.
- А больше вы ничего не заметили?
- Ничего.
Я обвел взглядом комнату. На столе, рядом с «Патологией и хирургической анатомией» Роббинса, стояла фотография, на которой были запечатлены Уильям и Карен. Оба были черны от загара и выглядели совершенно здоровыми. Уильям проследил за моим взглядом.
- Снимок сделан прошлой весной на Багамах, - сообщил он. - В кои-то веки нам удалось выкроить недельку и отдохнуть всей семьей. Мы прекрасно провели время.
Я встал и, подойдя к столу, внимательно всмотрелся в фотографию. Карен выглядела сногсшибательно. Синие глаза и белокурые волосы красиво оттеняли ее темную загорелую кожу.
- Понимаю, что мой вопрос звучит странно, - сказал я. - Но скажите, всегда ли на бедрах и предплечьях Карен были черные волоски?
- И впрямь занятно, - задумчиво проговорил Уильям. - Теперь я припоминаю, как в субботу дядя Питер посоветовал Карен обесцветить эти волоски или натереть их воском. Она впала в бешенство, но через пару минут поостыла и рассмеялась.
- Значит, волоски появились недавно?
- Наверное. Или они были всегда, но я не замечал. А что?
- Пока не знаю, - ответил я.
Уильям встал и подошел к фотографии.
- А по виду и не скажешь, что такой девушке может понадобиться аборт, - проговорил он. - Славная, жизнерадостная, забавная девчонка. У нее было золотое сердце. Понимаю, что это звучит глупо, но так оно и было. Семья считала ее чем-то вроде живого талисмана. Она была всеобщей любимицей.
- Куда она ездила прошлым летом? - спросил я.
Уильям покачал головой.
- Понятия не имею.
- Вы не шутите?
- Ну, вообще-то Карен должна была ехать на мыс и работать в картинной галерее в Провинстауне. - Он помолчал. - Но я не думаю, что она просидела там долго. Наверное, проводила время на Холме. У нее там были дружки. Она коллекционировала разных чокнутых.
- Что за дружки? Какого пола?
- Какого угодно, - Уильям передернул плечами. - Впрочем, я не в курсе. Карен пару раз упоминала их, но вскользь. А когда я начинал расспрашивать об этом, она только смеялась и переводила разговор на другое. Ей всегда удавалось повернуть все по-своему.
- Она называла какие-нибудь имена?
- Возможно, но я не помню. Она вообще очень вольно обращалась с именами, говорила о каких-нибудь людях так, словно подразумевалось, что вы их прекрасно знаете, никогда не называла фамилий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38