– Я не защищаю его, но что он мог сделать? По их меркам мы не крупней подростка, а там творился полный хаос. О рыцарстве не было и помину. Любого, кто оказывался на расстоянии удара, убивали. – Эмилио почти умолял их понять. – Мы были к этому совершенно не готовы! Супаари совсем другой. Попытайтесь представить, как это выглядело!
– Военные джанаата – разящая рука расы разумных хищников, – тихо сказал Фолькер. – И они защищали цивилизацию, как ее понимали. Наверное, это было ужасающе.
– Да.
Ему становилось все хуже.
– Придется выключить свет.
Поднявшись, Фолькер сделал это за него. Потом Эмилио вновь услышал голос отца Генерала:
– Расскажи нам.
– Я был захвачен в плен.
Он слышал, как визжала Аскама.
– Марка изловили с легкостью. Нас забрал патруль джанаата. Водили от деревни к деревне. Вряд ли они понимали, что огороды – наших рук дело. Просто они не знали, что с нами делать. У них была работа, которую следовало выполнять, и они взяли нас с собой. Полагаю, в конечном итоге нас собирались доставить в город Инброкат, столицу. В каждой деревне на этом маршруте сжигали огороды и учиняли избиение младенцев… Я должен закончить.
Эмилио помолчал, сосредоточившись на том, чтобы успокоить дыхание.
– Марк… это ведь была его идея – разбить огороды. Каково ему было думать, что он стал невольной причиной этой бойни…
Еще несколько минут молчания.
– Джанаата ели только раз в день. Каждое утро нам предлагали еду, затем – многочасовой марш-бросок. Марк отказался есть. Я пытался его заставить, но он лишь говорил что-то по-французски. Несколько слов.
Убрав руки от головы, Эмилио попытался посмотреть на них.
– Я неграмотен на многих языках, – сказал он. – Я выучился говорить на арабском, амхарском, ксане, но не читаю на них. Французский – единственный язык, на котором я читаю, но не говорю. Разговорную речь я так и не освоил.
Свет был слишком ярким. Эмилио снова закрыл глаза.
– Когда я заставлял Марка поесть, он говорил: «111 son, less and sawn». Что-то вроде этого. Мне следовало распознать…
– «Ill sont les innocents». – Это был голос Джулиани. – «Трудно думать о немыслимом». Они предлагали вам мясо младенцев.
Теперь Эмилио трясся всем телом.
– Да. Позже я и сам увидел, что… Ничего не тратится впустую… Эд!
Он сумел продержаться, пока брат Эдвард не довел его да туалета, а когда тошнота прошла, Эд сделал ему укол взамен извергнутого програина. Эмилио не имел понятия, кто доставил его в комнату, но перед тем, как заснуть, произнес:
– Иногда мне это снится.
Когда Эмилио проснулся, рядом сидел Йоханнес Фолькер, перебирая бусины четок.
– Простите меня, – сказал он.
Прошло двое суток, прежде чем Сандос смог продолжить.
– Вы сказали, что думали, будто военные ведут вас в столицу, – начал Джулиани. – Я понял этотак, что вы не дошли до… – Он сверился со своими записями. – Инброката.
– Не дошли. Позже Супаари рассказал мне, что он прибыл в Кашан дня через два после резни. Он позаботился о тамошних делах, затем отправился за Марком и мной. Полагаю, Супаари не знал нашего маршрута. Мы находились в пути недели две, прежде чем он нас догнал. Этот отрезок времени был очень сумбурным. И мы были в скверном состоянии. Я убеждал Марка поесть. Я… Он не мог этого сделать. Спустя какое-то время я сдался.
– Но вы ели мясо, – сказал Джон. – После того, как узнали. – Да.
Эмилио умолк, пытаясь найти какой-нибудь способ объяснить.
– В британской армии когда-то можно было приговорить человека к восьми сотням плетей. Читали о таком? Как ни удивительно, некоторые после этого выживали, и вот они рассказывали, что спустя какое-то время переставали ощущать боль. Они чувствовали лишь нечто вроде стука. С моей душой произошло похожее. Понимаете? Смотреть, как убивают детей, есть это мясо… Через какое-то время перестаешь воспринимать происходящее, уже не чувствуешь боли и слышишь только стук ударов плетей.
Он пожал плечами, зная, что представить такое им не под силу. Хотя они старались.
– Как бы то ни было, Супаари догнал патруль. К тому времени, когда он нас нашел, Марк очень ослабел. Думаю, командир вскоре прикончил бы его. Марк их задерживал.
Когда Эмилио увидел Супаари, то не почувствовал ничего. Они с Марком сидели на земле, слишком усталые, чтобы думать, надеяться или молиться. Несмотря на то, что он не отказывался от пищи, Эмилио был измучен. Он знал, что не сможет долго поддерживать Марка на ногах, что и сам вскоре свалится.
– Думаю, Супаари дал взятку командиру. Они долго говорили. На языке, которого я не знал.
– Значит, Супаари вернул вас в Кашан? – задал вопрос Джон, когда молчание затянулось.
Сандос очнулся:
– Нет. Не уверен, что там были бы нам рады. Он отвез нас в Гайджур. В свою резиденцию. Я больше никогда не видел Кашан.
– Судя по отчету отца Робичокса о его посещении этого города, вы были бы там в сравнительной безопасности, если бы держались вне поля зрения джанаата, – сказал отец Генерал. – Или я не прав?
– Полагаю, Супаари поначалу исходил из того, что там мы будем в безопасности. Я не очень понял его мотивы. Возможно, он ощущал некий долг по отношению к нам. Он был привязан к Энн – по-моему, искренне. Благодаря нам он разбогател. Для джанаата он был довольно чутким, способным сопереживать. Думаю, в какой-то мере Супаари мог представить, каково это: оказаться среди чужих без поддержки.
Винченцо Джулиани оцепенел, хотя Сандос этого не заметил. Я заслужил это, даже если эта фраза произнесена без умысла, подумал Джулиани, вторя Йоханнесу Фолькеру.
– Во всяком случае, – говорил Сандос, – он выкупил нас, привел в свой дом и взял на себя ответственность за нас. Он сделал нас частью своей семьи.
– Это тогда Супаари показал вам плющ, стаака? – спросил Джон.
– Да.
На сей раз, в виде исключения, Эмилио не пришлось объяснять. Бесстрастно сидя в кресле, он уплыл мыслями далеко, пока Джон Кандотти рассказывал остальным о хастаакала. О методе, с помощью которого руки делаются похожи на стелющиеся ветки плюща, который растет на более прочных растениях, – дабы символизировать и усиливать зависимость. Теперь Джон понял, отчего умер Марк. «Что, если у Марка развилась цинга? – спрашивал он у Сандоса. – Было там что-то, что ели вы и чего не ел Марк?» Марка Робичокса убила не цинга, его убили голод и анемия. И наверняка – отчаяние.
Позже Эмилио осознал, что, когда трансформация его левой руки была наполовину завершена, он впал в клинический шок. В течение следующих нескольких дней Эмилио лишь время от времени приходил в себя – вспотевший, продрогший, страдающий от жажды, как никогда в жизни. Не хватало воздуха, часто снилось, что он задыхается или тонет. Иногда в бреду Эмилио тянулся к чему-то, пытаясь вытащить себя на воздух, а его кисти конвульсивно дергались, как подергиваются лапы собаки, когда ей снится погоня, и он просыпался с воплем, как только непроизвольное движение посылало тонкие молнии фосфоресцирующей боли по длинным нервам его рук.
Некоторое время Эмилио не мог увидеть то, что с ним сотворили, – из-за почти полной обездвиженности, вызванной потерей крови. Казалось, руки переломаны, распухли, в них пульсировала нестерпимая боль, но он не мог поднять голову, чтобы посмотреть на них. Периодически кто-то приходил и упражнял его пальцы, растягивая на плоскости. Эмилио понятия не имел, зачем это делалось. Он знал лишь, что растягивание было мукой, и, всхлипывая, умолял это прекратить. Его мольбы произносились на испанском и, разумеется, были непонятны, но даже если б Эмилио жаловался на чистом и безупречном высоком ксане, это не играло бы роли. Они полагали, что необходимо предотвратить застой в мышцах, дабы не испортить линию пальцев, спадающих от запястий. Поэтому не обращали внимания на его вопли.
Когда его организм постепенно восстановил потерянную кровь, он смог двигаться, но выгадал от этого мало. Раны покрывались коркой, и зуд, предшествующий заживлению, сводил Эмилио с ума. Его привязали, чтобы он, неистовый и плачущий от боли, не разорвал повязки зубами. Его борьба с путами, возможно, предотвратила образование в сосудах ног кровяных сгустков, которые могли бы вызвать смерть от инсульта или инфаркта. И – Боже, помоги ему – Эмилио ел мясо во время долгого марша из Кашана и поэтому не был истощен, когда подвергся хастаакала. К добру или ко злу, но все это, возможно, спасло его жизнь.
Его первым предложением на языке руанджа стал вопрос о состоянии Марка. «Этот не сильный», – сказали ему, но Эмилио, произнеся несколько слов, так устал, что отключился, не услышав ответа, и на сей раз спал без снов.
Когда он опять проснулся, голова была ясной и он находился один, не связанный, в комнате, залитой солнцем. С громадным усилием Эмилио перевел себя в сидячее положение и в первый раз посмотрел на свои кисти. У него не осталось сил для каких-то эмоций, он был слишком слаб даже для того, чтобы поинтересоваться, зачем это сделали.
Эмилио все еще сидел, глядя в никуда, – сгорбившийся, бледный, – когда вошел один из рунао-слуг.
– Сердце кое-кого заболеет, если он не увидит Марка, – сказал он настолько твердо, насколько мог.
Как младенцев-близнецов помещают в разные комнаты, дабы они не будили друг друга, так разделили чужеземцев. Руна знали, что физическая стойкость, демонстрируемая криками, означает, что более мелкий из этих двоих, вероятно, выживет. На выздоровление тихого они не очень надеялись и отселили его, чтобы он не терял силу от постоянных пробуждений другого.
– Этот спит, – сказала Ауиджан Сандосу. – Кое-кто приведет тебя к нему, когда он проснется.
Двумя днями позднее он снова сидел, ожидая ее и решив теперь во что бы то ни было пойти к Марку.
– Сердце кое-кого остановится, если он не увидит Марка, – настойчиво сказал Эмилио и, поднявшись, на слабых непослушных ногах двинулся к двери.
Когда он упал, рунао подхватила его и, бормоча что-то, понесла через коридор в комнату, где спал Марк.
Тут все провоняло кровью, а Марк был белый как полотно. Эмилио сел на край спального гнезда, положив свои изуродованные кисти на колени, и окликнул Робичокса по имени. Глаза Марка открылись, и в них блеснуло узнавание.
У Эмилио не было ключа к тому, что Марк сказал в течение последних часов своей жизни. По-латыни он спросил Марка, желает ли тот исповедаться. В ответ опять услышал шепот на французском. Когда Марк замолчал, Эмилио отпустил ему грехи. Тогда Марк заснул, и он тоже задремал, сидя на полу возле постели и положив голову рядом с правой рукой Марка, все еще истекавшей кровью. Несколько раз в эту ночь Эмилио чувствовал, как что-то гладит его волосы, и слышал, как кто-то говорит: «Deus vult». Возможно, это был сон.
Утром, когда в глаза ударил солнечный свет, Эмилио проснулся, одеревенелый и несчастный. Кое-как поднявшись, он вышел из комнаты и попытался заставить рунао вызвать целителя или наложить давящую повязку на кровоточащие раны между пальцами Марка. Ауиджан лишь тупо смотрела на него. Позже Эмилио спрашивал себя: соображал ли он, что нужно говорить на руанджа? Может, он опять изъяснялся на испанском? Но так и не вспомнил.
Марк Робичокс умер через два часа, так и не придя в сознание.
– Когда их подвергли этой процедуре, отец Робичокс находился в плохом физическом состоянии, – говорил Джон, – и после нее не выжил.
Эмилио поднял взгляд и увидел, что все смотрят на его руки. Он положил их на колени.
– Наверное, это было очень тяжело, – сказал отец Генерал. – Да.
– И ты остался один.
– О нет, – мягко возразил Эмилио. – Нет. Со мной был Господь.
Он произнес это с огромной искренностью, и невозможно было понять, серьезен он или иронизирует. Выпрямившись, Сандос посмотрел в глаза Винченцо Джулиани:
– Как по-вашему? Был ли со мной Господь?
Он огляделся, всматриваясь в каждого из них: Джона Кандотти, Фелипе Рейеса, Йоханнеса Фолькера, Эдварда Бера, – и снова остановил взгляд на Джулиани, который вдруг обнаружил, что лишился голоса.
Поднявшись, Сандос подошел к двери, открыл ее. И вдруг застыл, пораженный мыслью.
– Не комедия. Не трагедия.
Тут он засмеялся – каким-то мрачным, загробным смехом.
– Возможно, фарс? – предположил Сандос. А затем он ушел.
32
Неаполь: август 2060
– Думаю, я разочаровал Супаари, – сказал Сандос на следующий день. – Работать с Энн было для него удовольствием, и они очень нравились друг другу. А я вовсе не был приятным собеседником.
– Вы были убиты горем, напуганы, истощены, – решительно заявил Фолькер.
А Джон кивнул, впервые согласившись с тем, что сказал Йо-ханнес Фолькер. – Да! Жалкий сотрапезник.
Сегодня голос Сандоса звучал весело и оживленно. Джулиани явно не одобрял такое странное расположение духа; Сандос его игнорировал.
– Я не уверен, что Супаари все досконально продумал, прежде чем принять меня в своем доме в качестве иждивенца. Так сказать, спонтанный жест межпланетной доброй воли. Может, он хотел в итоге передать меня правительству.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71