Заметив ее и отчего-то зная, что это и есть женщина, которую он ждет, Эмилио вспомнил слова мадридской учительницы танцев, описывавшей, какой ей видится идеальная испанская танцовщица: «Голова вскинута, осанка королевы. Талия высокая, спину держит, несет себя над бедрами, руки suavamente articuladas. Груди, – сказала она с курьезной уместностью, насмешившей его, – словно рога быка, но suave, не rigido». Мендес несла себя так здорово, что, когда Сандос встал, он с удивлением обнаружил, что София едва ли выше пяти футов. Ее черные волосы были в традиционной манере стянуты на затылке, открывая строгое лицо, а оделась она просто: в красную шелковую блузку и черную юбку. Контраст со студентами, окружавшими их, был разителен.
Вскинув брови, Мендес протянула руку, коротко сжав его кисть, затем оглянулась на толпу, сквозь которую только что прошла.
– Хорошенькие, точно букет свежесрезанных цветов, – заметила она холодно и метко.
Тотчас энергия парней и миловидность девушек показались ему преходящими. Теперь Эмилио смог увидеть, кто из них сильно изменится с возрастом, а кто вскоре располнеет и откажется от своих причуд и мечтаний о славе. И он был поражен, сколь точно эта картинка подходила под его настроение, и удручен как собственной суровостью, так и ее.
Это была единственная светская фраза Мендес за многие месяцы. Они встречались по утрам, три раза в неделю, – ради того, что казалось Сандосу безжалостным допросом. Выяснилось, что он способен выдержать за раз лишь девяносто минут; после этого Эмилио бывал настолько опустошен, что едва мог сосредоточиться на простейшем латинском курсе и аспирантских семинарах по лингвистике, которые ему поручили проводить, пока он находился в университете. Мендес никогда не желала ему доброго утра и не затевала дружеской болтовни. Она просто проскальзывала в кабинку, открывала ноутбук и начинала расспрашивать Сандоса о его действиях при изучении языка, о приемах, которые он использовал, привычках, которые у него сформировались, методах, которые он разработал почти инстинктивно, а заодно и о более строгих академических технологиях, используемых им для анализа и освоения языка – на ходу, в полевых условиях. Когда Эмилио пытался оживить занятия шутками, посторонними темами, смешными историями, Мендес без всякой веселости смотрела на него, пока он не сдавался и не отвечал на вопрос.
Обычная учтивость вызывала у нее откровенную враждебность. Однажды, в самом начале, Эмилио поднялся, когда она села, и на ее первый вопрос ответил тщательно выверенным ироничным поклоном, достойным римского цезаря:
– Доброе утро, сеньорита Мендес. Как себя чувствуете сегодня? Вам нравится погода? Не желаете ли какой-нибудь выпечки к кофе?
Мендес вскинула на него непроницаемые, прищуренные глаза, а он стоял, ожидая от нее легкой раскованности, простого вежливого приветствия.
– Этот тон изысканного испанского идальго неуместен, – сказала она негромко. Выдержав секундную паузу, уронила взгляд на ноутбук. – Давайте продолжим, ладно?
Потребовалось не так много подобных эпизодов, чтобы изгнать из его сознания юнговское представление о Мендес как об идеальной испанской женщине. К концу месяца Эмилио смог воспринимать ее как обычный персонаж и пытался понять, что она из себя представляет. Наверняка первым языком Мендес был не английский. Ее грамматика слишком правильна, согласные звуки чуть глуховаты, а шипящие – слегка затянуты. Несмотря на имя и внешность, акцент у Софии был не испанский. И не греческий. Ни французский, ни итальянский, ни любой другой, какой Эмилио смог бы распознать. Ее целеустремленность он объяснял тем, что у Мендес сдельная оплата: чем быстрее работает, тем больше получает. Это предположение вроде бы подтвердилось, когда однажды она отчитала его за опоздание.
– Доктор Сандос, – сказала Мендес. Она никогда не называла его «отцом». – Ваше руководство платит за этот анализ большие деньги. Вы находите забавным тратить их средства и мое время?
Единственный случай, когда она сказала что-то о себе, произошел ближе к концу занятия, которое смутило Эмилио настолько, что даже снилось ему однажды, после чего он проснулся, ежась от воспоминаний.
– Иногда, – сообщил он Софии, наклонившись вперед через стол и не сознавая, как это может прозвучать, – я начинаю с песен. Они служат для меня чем-то вроде скелета грамматики, на которую нужно нарастить плоть. Песни желания – для будущего времени; песни сожаления – для прошедшего времени; песни любви – для настоящего.
Услышав собственные слова, Эмилио покраснел, чем усугубил ситуацию, но Мендес не оскорбилась; на самом деле она словно бы не заметила ничего, что можно неверно истолковать. Вместо этого София, похоже, поразилась совпадению и посмотрела в окно, чуть приоткрыв рот.
– Как интересно, – сказала она, будто все, что Сандос говорил до сих пор, не являлось таковым, и задумчиво продолжила: – Я делаю то же самое. Вы замечали, что в колыбельных почти всегда преобладают глаголы повелительного наклонения? А затем этот момент прошел, за что Эмилио Сандос возблагодарил Бога.
Хотя занятия с Мендес выматывали и даже несколько угнетали, он нашел им противовес в одной необычной студентке, изучавшей латынь. В свои почти шестьдесят Энн Эдвардc была изящной, подвижной и интеллектуально бесстрашной, с густыми белыми волосами, стянутыми в опрятную французскую косу, и очаровательным смехом, часто звеневшим в классе.
Через две недели после начала курса Энн подождала, пока остальные студенты покинут комнату. Эмилио, собиравший записи со стола, вскинул на нее вопрошающий взгляд.
– Вам разрешают выходить вечером из своей комнаты? – спросила она. – Или для красавчиков вроде вас вводят комендантский час, пока они не одряхлеют?
Эмилио стряхнул пепел с воображаемой сигары и пошевелил бровями:
– Что у вас на уме?
– Ну, я подумывала предложить, чтобы мы нарушили наши клятвы и на выходные сбежали в Мексику, дабы предаться похоти, но у меня домашнее задание, – сказала Энн, прокричав два последних слова, – поскольку некий профессор латыни, по моему скромному мнению, слишком торопит нас с освоением творительного падежа. Поэтому почему бы вам просто не прийти ко мне поужинать в пятницу вечером?
Откинувшись в кресле, Сандос посмотрел на нее с искренним восхищением.
– Мадам, как я могу устоять перед таким предложением? – спросил он. И, наклонившись вперед, прибавил: – А ваш муж там будет?
– Да, черт побери, но он очень либеральный и терпимый человек, – заверила Энн, усмехаясь. – И рано засыпает.
Эдвардсы жили в квадратном, удобном на вид строении, окруженном садом, в котором, как с удовольствием отметил Эмилио, кроме цветов росли помидоры, тыквы, салат-латук, морковь, перец. Сняв садовничьи перчатки, Джордж Эдвардc поздоровался с ним из переднего двора и помахал рукой, приглашая в дом. Хорошее лицо, подумал Эмилио, полное юмора и приветливости. Возрасттакой же, как у Энн, полная голова седых волос и подозрительная худоба, которая ассоциируется с хроническим ВИЧ или с токсичным гипеотиреозом… или с пожилыми бегунами. Бег – наиболее вероятное объяснение. Похоже, мужик в отличной форме. Не из тех, улыбнувшись про себя, подумал Эмилио, кто рано ложится спать.
Энн находилась в большой, ярко освещенной кухне, продолжая готовить ужин. Эмилио узнал запах мгновенно, но прошла секунда, прежде чем он вспомнил название. А вспомнив, упал в кресло и простонал:
– Dios mio, bacalaitos! Энн рассмеялась.
– И асопао. С тостонес. А для десерта…
– Милая леди, забудьте про домашнее задание. Сбегите со мной, – взмолился Эмилио.
– Tembleque! – объявила она, торжествуя, очень довольная тем, что угодила гостю. – С меню мне помог мой пуэрториканский друг. На западной стороне есть чудесный colmado. Там можно купить batatas, yuca, amarillos. – что угодно.
– Возможно, вы не знаете, – сказал Эмилио – лицо искреннее, глаза пылают. – В семнадцатом веке был пуэрториканский еретик, который утверждал, что Иисус поднял Лазаря из мертвых с помощью бакалау. Епископ сжег беднягу на костре, но сперва его накормили обедом, и он умер счастливым человеком.
Смеясь, Джордж вручил Сандосу и Энн заиндевевшие широкие бокалы с кремовой жидкостью, покрытой пеной.
– Бакардинское anejo, – благоговейно выдохнул Сандос. Джордж поднял свой бокал, и они выпили за Пуэрто-Рико.
– Итак, – сказала Энн серьезным тоном, с вежливым интересом приподняв изящные брови, – воплощенное приличие, если бы не очевидное намерение приложиться к напитку. – Что представляет из себя целибат?
– Это такая подлянка! – со всей искренностью живо ответил Эмилио, и Энн поперхнулась.
Он вручил ей платок, чтобы вытерла нос, затем, не дожидаясь, пока она придет в себя, встал и, сделав серьезное лицо, обратился к призрачной толпе на собрании Двенадцатого Шага прежних времен:
– Привет. Меня зовут Эмилио, и хотя я не могу этого помнить, мой нереализованный внутренний ребенок является, по-видимому, косвенным сексуальным наркоманом. Поэтому я полагаюсь на воздержание и вверяю себя Высшей Силе… У вас капает.
– Я весьма искусный анатом, – с чопорным достоинством объявила Энн, промокая платком свою блузку, – и могу в точности обрисовать механизм, благодаря которому напиток изливается из носа.
– Не просите ее это доказать, – предупредил Джордж. – Она вполне может это сделать. Вы никогда не думали о программе Двенадцатого Шага для тех, кто слишком много болтает? Ее можно назвать «Еще, еще – и поскорей».
– О боже, – простонала Энн. – Старые – лучшие.
– Шутки или мужья? – невинно спросил Эмилио. И вот так продолжалось весь вечер.
Когда он заявился к ним на ужин в следующий раз, Энн встретила Эмилио у двери, взяла его лицо в ладони и, приподнявшись на носки, впечатала ему в лоб целомудренный поцелуй.
– Первый раз вы были здесь гостем, – сообщила она, глядя в его глаза. – А теперь, мой дорогой, ты член семьи. Получи свое чертово пиво.
После этого Эмилио затевал дальние и приятные прогулки к дому Эдвардсов по крайней мере раз в неделю. Иногда он был единственным гостем. Чаще там были и другие: студенты, друзья, соседи, интересные незнакомцы, которых Энн или Джордж встречали и приводили к себе. Разговоры о политике, религии, бейсболе, войнах в Кении и Средней Азии, а также на любую иную тему, вызывавшую у Энн интерес, велись весело и до хрипоты, а вечеринки заканчивались тем, что свои последние шутки люди выкрикивали, уходя в ночь. Их жилище стало его пещерой – домом, где иезуиту были всегда рады, где он мог расслабиться и забыть о делах, где он мог впитывать энергию, вместо того чтобы ее терять. Это был первый настоящий дом, который когда-либо имел Эмилио Сандос.
Сидя в сумерках на их крытой веранде, устроенной позади дома, и потягивая напитки, он узнал, что Джордж был инженером, чья последняя работа имела отношение к системам жизнеобеспечения для подводной добычи полезных ископаемых, но чья карьера охватывала технологический интервал от деревянных логарифмических линеек до Илиака IV и Фортрана, нейронных вычислительных сетей, фотоники и наномашин. Выйдя на пенсию совсем недавно, Джордж наслаждался первыми неделями свободы, наводя лоск на старый дом, хватаясь за каждую небольшую починку, испытывая гордость за гладко выструганные деревянные рамы, кладку с выпуклыми швами, опрятную мастерскую. Он прочел множество книг, глотая их, точно попкорн. Он расширил сад, выстроил беседку, переделал гараж. Он погрузился в сытое довольство. И отчаянно скучал.
– Ты не бегаешь? – с надеждой спросил он у Сандоса.
– В школе я бегал кросс.
– Осторожнее, милый, он пытается тебя спровоцировать. Подготовка старых пердунов к марафону, – сказала Энн, восхищение в глазах которой опровергало ее сарказм. – Если Джордж продолжит заниматься этой чепухой, нам придется чинить его колени. С другой стороны, если он загнется на бегу, я сделаюсь аппетитной богатой вдовой. Я искренне верю в большую страховку.
Как выяснил Сандос, Энн посещала его курс потому, что много лет применяла медицинскую латынь и заинтересовалась исходным языком. Сначала она хотела стать врачом, но струсила, убоявшись биохимии, и поэтому начала карьеру в качестве биоантрополога. Защитив докторскую степень, Энн стала работать в Кливленде, преподавая общую анатомию в Университете Западного резервного района. Годы работы со студентами-медиками излечили ее от страха перед медицинской программой, поэтому на пятом десятке она вернулась к учебе и освоила экстренную медицину – специальность, для которой требовались терпимость к хаосу и практическое знание всех дисциплин, от нейрохирургии до дерматологии.
– Я люблю насилие, – чопорно заявила Энн, вручая Эмилио носовой платок. – Хотите, объясню, как происходит этот фокус с носом? Анатомия тут и впрямь любопытная. Надгортанник похож на сиденье маленького унитаза, который накрывает гортань…
– Энн!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Вскинув брови, Мендес протянула руку, коротко сжав его кисть, затем оглянулась на толпу, сквозь которую только что прошла.
– Хорошенькие, точно букет свежесрезанных цветов, – заметила она холодно и метко.
Тотчас энергия парней и миловидность девушек показались ему преходящими. Теперь Эмилио смог увидеть, кто из них сильно изменится с возрастом, а кто вскоре располнеет и откажется от своих причуд и мечтаний о славе. И он был поражен, сколь точно эта картинка подходила под его настроение, и удручен как собственной суровостью, так и ее.
Это была единственная светская фраза Мендес за многие месяцы. Они встречались по утрам, три раза в неделю, – ради того, что казалось Сандосу безжалостным допросом. Выяснилось, что он способен выдержать за раз лишь девяносто минут; после этого Эмилио бывал настолько опустошен, что едва мог сосредоточиться на простейшем латинском курсе и аспирантских семинарах по лингвистике, которые ему поручили проводить, пока он находился в университете. Мендес никогда не желала ему доброго утра и не затевала дружеской болтовни. Она просто проскальзывала в кабинку, открывала ноутбук и начинала расспрашивать Сандоса о его действиях при изучении языка, о приемах, которые он использовал, привычках, которые у него сформировались, методах, которые он разработал почти инстинктивно, а заодно и о более строгих академических технологиях, используемых им для анализа и освоения языка – на ходу, в полевых условиях. Когда Эмилио пытался оживить занятия шутками, посторонними темами, смешными историями, Мендес без всякой веселости смотрела на него, пока он не сдавался и не отвечал на вопрос.
Обычная учтивость вызывала у нее откровенную враждебность. Однажды, в самом начале, Эмилио поднялся, когда она села, и на ее первый вопрос ответил тщательно выверенным ироничным поклоном, достойным римского цезаря:
– Доброе утро, сеньорита Мендес. Как себя чувствуете сегодня? Вам нравится погода? Не желаете ли какой-нибудь выпечки к кофе?
Мендес вскинула на него непроницаемые, прищуренные глаза, а он стоял, ожидая от нее легкой раскованности, простого вежливого приветствия.
– Этот тон изысканного испанского идальго неуместен, – сказала она негромко. Выдержав секундную паузу, уронила взгляд на ноутбук. – Давайте продолжим, ладно?
Потребовалось не так много подобных эпизодов, чтобы изгнать из его сознания юнговское представление о Мендес как об идеальной испанской женщине. К концу месяца Эмилио смог воспринимать ее как обычный персонаж и пытался понять, что она из себя представляет. Наверняка первым языком Мендес был не английский. Ее грамматика слишком правильна, согласные звуки чуть глуховаты, а шипящие – слегка затянуты. Несмотря на имя и внешность, акцент у Софии был не испанский. И не греческий. Ни французский, ни итальянский, ни любой другой, какой Эмилио смог бы распознать. Ее целеустремленность он объяснял тем, что у Мендес сдельная оплата: чем быстрее работает, тем больше получает. Это предположение вроде бы подтвердилось, когда однажды она отчитала его за опоздание.
– Доктор Сандос, – сказала Мендес. Она никогда не называла его «отцом». – Ваше руководство платит за этот анализ большие деньги. Вы находите забавным тратить их средства и мое время?
Единственный случай, когда она сказала что-то о себе, произошел ближе к концу занятия, которое смутило Эмилио настолько, что даже снилось ему однажды, после чего он проснулся, ежась от воспоминаний.
– Иногда, – сообщил он Софии, наклонившись вперед через стол и не сознавая, как это может прозвучать, – я начинаю с песен. Они служат для меня чем-то вроде скелета грамматики, на которую нужно нарастить плоть. Песни желания – для будущего времени; песни сожаления – для прошедшего времени; песни любви – для настоящего.
Услышав собственные слова, Эмилио покраснел, чем усугубил ситуацию, но Мендес не оскорбилась; на самом деле она словно бы не заметила ничего, что можно неверно истолковать. Вместо этого София, похоже, поразилась совпадению и посмотрела в окно, чуть приоткрыв рот.
– Как интересно, – сказала она, будто все, что Сандос говорил до сих пор, не являлось таковым, и задумчиво продолжила: – Я делаю то же самое. Вы замечали, что в колыбельных почти всегда преобладают глаголы повелительного наклонения? А затем этот момент прошел, за что Эмилио Сандос возблагодарил Бога.
Хотя занятия с Мендес выматывали и даже несколько угнетали, он нашел им противовес в одной необычной студентке, изучавшей латынь. В свои почти шестьдесят Энн Эдвардc была изящной, подвижной и интеллектуально бесстрашной, с густыми белыми волосами, стянутыми в опрятную французскую косу, и очаровательным смехом, часто звеневшим в классе.
Через две недели после начала курса Энн подождала, пока остальные студенты покинут комнату. Эмилио, собиравший записи со стола, вскинул на нее вопрошающий взгляд.
– Вам разрешают выходить вечером из своей комнаты? – спросила она. – Или для красавчиков вроде вас вводят комендантский час, пока они не одряхлеют?
Эмилио стряхнул пепел с воображаемой сигары и пошевелил бровями:
– Что у вас на уме?
– Ну, я подумывала предложить, чтобы мы нарушили наши клятвы и на выходные сбежали в Мексику, дабы предаться похоти, но у меня домашнее задание, – сказала Энн, прокричав два последних слова, – поскольку некий профессор латыни, по моему скромному мнению, слишком торопит нас с освоением творительного падежа. Поэтому почему бы вам просто не прийти ко мне поужинать в пятницу вечером?
Откинувшись в кресле, Сандос посмотрел на нее с искренним восхищением.
– Мадам, как я могу устоять перед таким предложением? – спросил он. И, наклонившись вперед, прибавил: – А ваш муж там будет?
– Да, черт побери, но он очень либеральный и терпимый человек, – заверила Энн, усмехаясь. – И рано засыпает.
Эдвардсы жили в квадратном, удобном на вид строении, окруженном садом, в котором, как с удовольствием отметил Эмилио, кроме цветов росли помидоры, тыквы, салат-латук, морковь, перец. Сняв садовничьи перчатки, Джордж Эдвардc поздоровался с ним из переднего двора и помахал рукой, приглашая в дом. Хорошее лицо, подумал Эмилио, полное юмора и приветливости. Возрасттакой же, как у Энн, полная голова седых волос и подозрительная худоба, которая ассоциируется с хроническим ВИЧ или с токсичным гипеотиреозом… или с пожилыми бегунами. Бег – наиболее вероятное объяснение. Похоже, мужик в отличной форме. Не из тех, улыбнувшись про себя, подумал Эмилио, кто рано ложится спать.
Энн находилась в большой, ярко освещенной кухне, продолжая готовить ужин. Эмилио узнал запах мгновенно, но прошла секунда, прежде чем он вспомнил название. А вспомнив, упал в кресло и простонал:
– Dios mio, bacalaitos! Энн рассмеялась.
– И асопао. С тостонес. А для десерта…
– Милая леди, забудьте про домашнее задание. Сбегите со мной, – взмолился Эмилио.
– Tembleque! – объявила она, торжествуя, очень довольная тем, что угодила гостю. – С меню мне помог мой пуэрториканский друг. На западной стороне есть чудесный colmado. Там можно купить batatas, yuca, amarillos. – что угодно.
– Возможно, вы не знаете, – сказал Эмилио – лицо искреннее, глаза пылают. – В семнадцатом веке был пуэрториканский еретик, который утверждал, что Иисус поднял Лазаря из мертвых с помощью бакалау. Епископ сжег беднягу на костре, но сперва его накормили обедом, и он умер счастливым человеком.
Смеясь, Джордж вручил Сандосу и Энн заиндевевшие широкие бокалы с кремовой жидкостью, покрытой пеной.
– Бакардинское anejo, – благоговейно выдохнул Сандос. Джордж поднял свой бокал, и они выпили за Пуэрто-Рико.
– Итак, – сказала Энн серьезным тоном, с вежливым интересом приподняв изящные брови, – воплощенное приличие, если бы не очевидное намерение приложиться к напитку. – Что представляет из себя целибат?
– Это такая подлянка! – со всей искренностью живо ответил Эмилио, и Энн поперхнулась.
Он вручил ей платок, чтобы вытерла нос, затем, не дожидаясь, пока она придет в себя, встал и, сделав серьезное лицо, обратился к призрачной толпе на собрании Двенадцатого Шага прежних времен:
– Привет. Меня зовут Эмилио, и хотя я не могу этого помнить, мой нереализованный внутренний ребенок является, по-видимому, косвенным сексуальным наркоманом. Поэтому я полагаюсь на воздержание и вверяю себя Высшей Силе… У вас капает.
– Я весьма искусный анатом, – с чопорным достоинством объявила Энн, промокая платком свою блузку, – и могу в точности обрисовать механизм, благодаря которому напиток изливается из носа.
– Не просите ее это доказать, – предупредил Джордж. – Она вполне может это сделать. Вы никогда не думали о программе Двенадцатого Шага для тех, кто слишком много болтает? Ее можно назвать «Еще, еще – и поскорей».
– О боже, – простонала Энн. – Старые – лучшие.
– Шутки или мужья? – невинно спросил Эмилио. И вот так продолжалось весь вечер.
Когда он заявился к ним на ужин в следующий раз, Энн встретила Эмилио у двери, взяла его лицо в ладони и, приподнявшись на носки, впечатала ему в лоб целомудренный поцелуй.
– Первый раз вы были здесь гостем, – сообщила она, глядя в его глаза. – А теперь, мой дорогой, ты член семьи. Получи свое чертово пиво.
После этого Эмилио затевал дальние и приятные прогулки к дому Эдвардсов по крайней мере раз в неделю. Иногда он был единственным гостем. Чаще там были и другие: студенты, друзья, соседи, интересные незнакомцы, которых Энн или Джордж встречали и приводили к себе. Разговоры о политике, религии, бейсболе, войнах в Кении и Средней Азии, а также на любую иную тему, вызывавшую у Энн интерес, велись весело и до хрипоты, а вечеринки заканчивались тем, что свои последние шутки люди выкрикивали, уходя в ночь. Их жилище стало его пещерой – домом, где иезуиту были всегда рады, где он мог расслабиться и забыть о делах, где он мог впитывать энергию, вместо того чтобы ее терять. Это был первый настоящий дом, который когда-либо имел Эмилио Сандос.
Сидя в сумерках на их крытой веранде, устроенной позади дома, и потягивая напитки, он узнал, что Джордж был инженером, чья последняя работа имела отношение к системам жизнеобеспечения для подводной добычи полезных ископаемых, но чья карьера охватывала технологический интервал от деревянных логарифмических линеек до Илиака IV и Фортрана, нейронных вычислительных сетей, фотоники и наномашин. Выйдя на пенсию совсем недавно, Джордж наслаждался первыми неделями свободы, наводя лоск на старый дом, хватаясь за каждую небольшую починку, испытывая гордость за гладко выструганные деревянные рамы, кладку с выпуклыми швами, опрятную мастерскую. Он прочел множество книг, глотая их, точно попкорн. Он расширил сад, выстроил беседку, переделал гараж. Он погрузился в сытое довольство. И отчаянно скучал.
– Ты не бегаешь? – с надеждой спросил он у Сандоса.
– В школе я бегал кросс.
– Осторожнее, милый, он пытается тебя спровоцировать. Подготовка старых пердунов к марафону, – сказала Энн, восхищение в глазах которой опровергало ее сарказм. – Если Джордж продолжит заниматься этой чепухой, нам придется чинить его колени. С другой стороны, если он загнется на бегу, я сделаюсь аппетитной богатой вдовой. Я искренне верю в большую страховку.
Как выяснил Сандос, Энн посещала его курс потому, что много лет применяла медицинскую латынь и заинтересовалась исходным языком. Сначала она хотела стать врачом, но струсила, убоявшись биохимии, и поэтому начала карьеру в качестве биоантрополога. Защитив докторскую степень, Энн стала работать в Кливленде, преподавая общую анатомию в Университете Западного резервного района. Годы работы со студентами-медиками излечили ее от страха перед медицинской программой, поэтому на пятом десятке она вернулась к учебе и освоила экстренную медицину – специальность, для которой требовались терпимость к хаосу и практическое знание всех дисциплин, от нейрохирургии до дерматологии.
– Я люблю насилие, – чопорно заявила Энн, вручая Эмилио носовой платок. – Хотите, объясню, как происходит этот фокус с носом? Анатомия тут и впрямь любопытная. Надгортанник похож на сиденье маленького унитаза, который накрывает гортань…
– Энн!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71