Выгода, которую позволит получить этот закон, будет использована на всеобщее благо. А если они никогда не поймут этого, тем лучше.
Когда он произнес эти слова, содержимое сосуда забурлило. Мощное заклинание заставило вскинуться столб Огня, от которого задрожал воздух. Из оранжевых, желтых и серебряных языков соткался светящийся дракон высотой по самые стропила. Взмах его крыльев гасил пламя, когти оставляли огненный след, глаза переливались голубым и зеленым, голова дракона упиралась в потолок. Свирепая тварь забила светящимися крыльями, взмыла вверх, пролетела через весь зал и исчезла в гобелене, превратившись в стилизованного коронованного дракона, держащего фарадимское кольцо с изумрудом.
Рохан так никогда и не узнал, кто первым нараспев выкрикнул знакомое слово. Скорее всего, это был кто-то из его людей. Но темный, как пещера, Большой зал сотрясся от этого клича.
Ажей. Принц драконов.
***
Сьонед оперлась спиной о мягкие подушки, развязала тесемки на ночной рубашке и улыбнулась, когда Рохан поднес сына к ее груди. Принц сидел рядом и трогал пальцем светлые волосы младенца.
— Андраде не скоро оправится от обиды на то, что ты сорвала ей церемонию,
— мягко сказал он.
— Это была наша церемония, а не ее. Не она завоевала нам титул и не она дала сына. Рохан был согласен с женой.
— По-моему, ей не из-за чего переживать. Как-никак, мы произвели на свет такого принца, о котором она мечтала.
— Рохан… — Сьонед запнулась, и муж подбодрил ее, погладив по плечу. — Если бы я сама выносила Поля и родила его, Андраде имела бы на мальчика какие-то права. Но теперь он наш. Ты понимаешь? То, что мы сделали, было сделано для нас самих, а не для того, чтобы родить ей принца-фарадима.
Он кивнул, потому что Сьонед сказала правду. Но всего лишь часть правды. Они сделали это не столько для себя самих, сколько для будущего, которое сможет построить тот небывалый принц, которым предстояло стать Полю.
То, что они сделали… Рохан убивал врагов как последний варвар, достойный лишь того, чтобы носить меч. По иронии судьбы, в данном случае на его стороне оказался закон — тот самый закон, который был принят с целью сохранить, мир. Это был приличный и очень удобный предлог; однако он не оправдывал того жестокого наслаждения, с которым Рохан омывал в крови свой меч и по рукоятку вонзал нож в горло Ролстры.
Кроме того, Рохан был насильником, как все истинные дикари. Его заманили в ловушку, отравили наркотиком, обольстили? Возможно, так оно и было. В первый раз, но не во второй. Ему хотелось верить, что Янте зачала Поля именно в тот первый раз, когда Рохан принял ее за Сьонед. Он предпочел бы этот вариант. Однако даже если все произошло именно так, это не давало Сьонед права объявлять ребенка своим. Да, конечно, у него были смягчающие обстоятельства: война, плен, но ничто не могло оправдать Рохана в собственных глазах. Он имел возможность убить Янте, но не воспользовался своим шансом. Должен был, но не смог. Потому что каждый принц варваров мечтает о сыне, которому он сможет передать власть.
Силой оружия он стал верховным принцем, забрал то, что принадлежало Ролстре, вознес Пустыню над всеми другими государствами, исполнил свое заветное желание, и все это было проделано законно, с согласия всех остальных принцев. Можно ли считать оправданием то, что он больше подходил для этой роли, чем Ролстра? Имел ли он право сделать то, что сделал сам и позволил сделать Сьонед, Чейну, Тобин, Оствелю и Вальвису ради его, Рохана, пользы?
Всю свою юность он изучал историю, стремясь взять из нее все то, что могло бы усовершенствовать мир, сделать его лучше и цивилизованнее. Он мечтал покончить с бедностью и стремился к осуществлению этой мечты, стремился избавить людей от страха смерти, от обмана и раздоров. Решил иметь дело только с тем, что считал добром, и отвернулся от грязи, которой хватало и в окружающем мире, и в его собственной душе. Поклялся, что стоит ему стать принцем, как причины, заставляющие людей воевать друг с другом, исчезнут, поскольку он установит справедливые законы.
Однако год войны и страданий заставил его понять, что прошлое живет в нем самом не меньше, чем в окружающих: слишком долго миром правили гнев, стремление к убийству и насилие. Все это было в нем — то, что делало его варваром, те мысли и поступки, которые заставляли его душу корчиться от стыда. Он знал и признавал это.
Рохан заглянул в свое сердце и увидел там все то же, что и у других: коварство Ролстры, с которым тот стравливал между собой других принцев; неудержимую жажду власти, свойственную Янте; честолюбие Зехавы, который жаждал сражать драконов, хотя прекрасно знал их значение для Пустыни.
Но видел ли Рохан самое худшее в себе? Может быть, и нет. Ибо все эти грехи были пустяком по сравнению с тем, что могла сделать с ним власть.
Одна Сьонед знала, как глубоко он презирал принцев и лордов, которые трусливо отдали ему неограниченную власть, которые преклонились перед ним так же, как преклонялись перед Ролстрой, не видя никакой разницы в самой природе этой власти. Лишь Ллейн, Давви, Чейн — те, кто знал Рохана как человека — немного понимали, что значит для него титул верховного принца. Он использует свою власть для того, чтобы создать новые законы, которые, хвала Богине, к моменту его смерти станут старыми. Чейн как-то сказал, что он, Рохан, их единственная надежда. Но Рохан знал, насколько это рискованно. Власть могла искорежить его душу, извратить его мечты.
Однако Рохан не собирался забывать о том, какие пороки обнаружил в собственной душе. Он познал самого себя, столкнулся с препятствиями? которые могли ему помешать построить новую жизнь, понял, что они не так страшны, и перестал бояться их. Теперь единственным, чего он боялся, была сама власть. Взяв ее в свои руки, уверившись, что все признают его главенство, он понял, что власть может стать врагом куда более опасным, чем гнездившееся в нем варварство. Но он должен был принять ее еще и для сына, зная, что в противном случае Полю — принцу с даром «Гонца Солнца» — предстояла бы страшная борьба не с властью, аза власть…
Рохан долго молча смотрел на жену и сына, поражаясь тому, как быстро этот мальчик покорил его сердце. После возвращения принца в Стронгхолд настали тяжелые времена — времена, когда он намеренно обижал Сьонед, стремясь выместить на ней чувство вины и усугубляя тем ее собственные муки; времена, когда она набрасывалась на него, терзаемая теми же угрызениями совести. Но оставался ребенок, и именно благодаря ему они снова нашли путь к сердцу друг друга. Поль приобрел привычку пристально смотреть на отца; казалось, эти широко расставленные зелено-голубые глаза видят его насквозь. Рохан не хотел признавать своим сына, в котором не было ничего от Сьонед, но разве можно было противиться ребенку с таким взглядом? В те первые трудные дни любовь к ребенку вначале объединила Рохана и Сьонед, а затем вновь пробудила в них Огонь.
Рохан гладил пушистую головку сына и улыбался, глядя на то, с какой жадностью младенец припал к груди Сьонед. Жена могла думать, что они сделали это для себя самих, но Рохан знал, что на самом деле все было сделано для Поля. Он надолго забыл о том, что всегда знал и что вновь поднялось в душе после насмешек, которыми осыпал его Ролстра в куполе из звездного света. Рохан догадывался, что бесплодие Сьонед заставило его намеренно забыть обо всем; он не имел права думать о детях, на появление которых было так мало надежды. Но, стоя на коленях под куполом из серебристого света, принц снова понял, что все, о чем он мечтал, что замышлял и осуществлял, делалось для сына. Поль, невиновный в случившемся, получит в наследство все, что смогут дать ему Рохан и Сьонед. Жизнь не имела бы смысла, если бы все усилия по преображению мира оказались тщетными и он остался бы таким же, каким был прежде…
— Я думаю, наш дракончик уже наелся, — промурлыкала Сьонед. — Хочешь подержать его?
Рохан взял Поля на руки. Сонные глазки несколько раз мигнули, и ребенок весьма неблагородно рыгнул. Рохан усмехнулся.
— Кажется, его совсем не заботят правила этикета. Сьонед фыркнула и завязала тесемки ночной рубашки.
— Хватит с тебя чужих поклонов и дифирамбов. В своей семье ты ничего подобного не дождешься!
— Ты не поверишь, как я рад этому.
— Еще бы! Я сама жду не дождусь, когда увижу спины этой знати и мы наконец останемся одни!
— Они скоро уедут. Но так, как раньше, уже не будет, Сьонед, — осторожно предупредил он.
— Знаю. Слишком многое изменилось. А особенно мы сами. — Она отвела волосы со лба, на котором остался отпечаток серебряного обруча. — Я понимаю, что случилось, но понять — не всегда простить.
— Меня не слишком заболит, простит ли нас Андраде.
— Меня тоже, — призналась Сьонед. — Я люблю тебя, и это сильнее, чем любая из клятв фарадима, которые я когда-то давала. Сначала это пугало меня. Немного пугает и сейчас. Но единственное, что меня заботит по-настоящему, это прощение Поля.
Они отнесли ребенка в смежную комнату, где в полумраке его ждала няня. Резная деревянная колыбель была новогодним подарком Черна и Тобин. Светло-зеленый шелк, обтягивавший изголовье, держал в зубах добродушный дракон с рубиновыми глазами, распростертые крылья которого защищали дитя с обеих сторон. Рохан и Сьонед стояли рядом, пока не убедились, что малыш уснул, а потом вернулись в свою спальню.
Сьонед села на кровать и принялась расчесывать волосы. Рохан лежал на боку и любовался ею. Пламя свечи озаряло ее изящные руки и плечи, заставляло золотом сиять рыжие волосы. Ой начинал привыкать к тому, что на руке Сьонед остался лишь один изумруд. Андраде предложила прислать ей остальные кольца, но Сьонед отказалась. Из-за этого между ними и произошла ссора, поскольку отказ означал, что Сьонед, оставаясь «Гонцом Солнца», перестает подчиняться власти Крепости Богини.
— Вчера Ллейн кое-что сказал мне, — задумчиво промолвил Рохан. — Андраде может думать, что она наконец соединила власть принца с властью фарадима, но старик считает, что ее главная заслуга заключается совсем в другом: она помогла принцу и фарадиму полюбить друг друга. Кажется, это делает нас очень опасными людьми, Сьонед.
— Еще более опасными, чем Ролстра и Янте?
— Куда опаснее. Их власть была основана на ненависти. Что было бы, если бы они победили? Ничего. Они бы только насытились местью. Но любовь… Нет таких вещей, которые были бы нам не по плечу. А Поль вообще сможет все. Вот это и делает нас страшно опасными.
— Ну и пусть Андраде не разговаривает со мной — беспечно сказала Сьонед. Она отложила гребешок, улыбнулась и продолжила:
— Знаешь, что следует из твоих слов? Что скоро люди сами решат, какие им достались верховные принцы — опасные или не очень. А пока дракончик спит, здесь снова можно зажечь Огонь.
— Моя владычица, этот Огонь никогда не гас… и никогда не погаснет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
Когда он произнес эти слова, содержимое сосуда забурлило. Мощное заклинание заставило вскинуться столб Огня, от которого задрожал воздух. Из оранжевых, желтых и серебряных языков соткался светящийся дракон высотой по самые стропила. Взмах его крыльев гасил пламя, когти оставляли огненный след, глаза переливались голубым и зеленым, голова дракона упиралась в потолок. Свирепая тварь забила светящимися крыльями, взмыла вверх, пролетела через весь зал и исчезла в гобелене, превратившись в стилизованного коронованного дракона, держащего фарадимское кольцо с изумрудом.
Рохан так никогда и не узнал, кто первым нараспев выкрикнул знакомое слово. Скорее всего, это был кто-то из его людей. Но темный, как пещера, Большой зал сотрясся от этого клича.
Ажей. Принц драконов.
***
Сьонед оперлась спиной о мягкие подушки, развязала тесемки на ночной рубашке и улыбнулась, когда Рохан поднес сына к ее груди. Принц сидел рядом и трогал пальцем светлые волосы младенца.
— Андраде не скоро оправится от обиды на то, что ты сорвала ей церемонию,
— мягко сказал он.
— Это была наша церемония, а не ее. Не она завоевала нам титул и не она дала сына. Рохан был согласен с женой.
— По-моему, ей не из-за чего переживать. Как-никак, мы произвели на свет такого принца, о котором она мечтала.
— Рохан… — Сьонед запнулась, и муж подбодрил ее, погладив по плечу. — Если бы я сама выносила Поля и родила его, Андраде имела бы на мальчика какие-то права. Но теперь он наш. Ты понимаешь? То, что мы сделали, было сделано для нас самих, а не для того, чтобы родить ей принца-фарадима.
Он кивнул, потому что Сьонед сказала правду. Но всего лишь часть правды. Они сделали это не столько для себя самих, сколько для будущего, которое сможет построить тот небывалый принц, которым предстояло стать Полю.
То, что они сделали… Рохан убивал врагов как последний варвар, достойный лишь того, чтобы носить меч. По иронии судьбы, в данном случае на его стороне оказался закон — тот самый закон, который был принят с целью сохранить, мир. Это был приличный и очень удобный предлог; однако он не оправдывал того жестокого наслаждения, с которым Рохан омывал в крови свой меч и по рукоятку вонзал нож в горло Ролстры.
Кроме того, Рохан был насильником, как все истинные дикари. Его заманили в ловушку, отравили наркотиком, обольстили? Возможно, так оно и было. В первый раз, но не во второй. Ему хотелось верить, что Янте зачала Поля именно в тот первый раз, когда Рохан принял ее за Сьонед. Он предпочел бы этот вариант. Однако даже если все произошло именно так, это не давало Сьонед права объявлять ребенка своим. Да, конечно, у него были смягчающие обстоятельства: война, плен, но ничто не могло оправдать Рохана в собственных глазах. Он имел возможность убить Янте, но не воспользовался своим шансом. Должен был, но не смог. Потому что каждый принц варваров мечтает о сыне, которому он сможет передать власть.
Силой оружия он стал верховным принцем, забрал то, что принадлежало Ролстре, вознес Пустыню над всеми другими государствами, исполнил свое заветное желание, и все это было проделано законно, с согласия всех остальных принцев. Можно ли считать оправданием то, что он больше подходил для этой роли, чем Ролстра? Имел ли он право сделать то, что сделал сам и позволил сделать Сьонед, Чейну, Тобин, Оствелю и Вальвису ради его, Рохана, пользы?
Всю свою юность он изучал историю, стремясь взять из нее все то, что могло бы усовершенствовать мир, сделать его лучше и цивилизованнее. Он мечтал покончить с бедностью и стремился к осуществлению этой мечты, стремился избавить людей от страха смерти, от обмана и раздоров. Решил иметь дело только с тем, что считал добром, и отвернулся от грязи, которой хватало и в окружающем мире, и в его собственной душе. Поклялся, что стоит ему стать принцем, как причины, заставляющие людей воевать друг с другом, исчезнут, поскольку он установит справедливые законы.
Однако год войны и страданий заставил его понять, что прошлое живет в нем самом не меньше, чем в окружающих: слишком долго миром правили гнев, стремление к убийству и насилие. Все это было в нем — то, что делало его варваром, те мысли и поступки, которые заставляли его душу корчиться от стыда. Он знал и признавал это.
Рохан заглянул в свое сердце и увидел там все то же, что и у других: коварство Ролстры, с которым тот стравливал между собой других принцев; неудержимую жажду власти, свойственную Янте; честолюбие Зехавы, который жаждал сражать драконов, хотя прекрасно знал их значение для Пустыни.
Но видел ли Рохан самое худшее в себе? Может быть, и нет. Ибо все эти грехи были пустяком по сравнению с тем, что могла сделать с ним власть.
Одна Сьонед знала, как глубоко он презирал принцев и лордов, которые трусливо отдали ему неограниченную власть, которые преклонились перед ним так же, как преклонялись перед Ролстрой, не видя никакой разницы в самой природе этой власти. Лишь Ллейн, Давви, Чейн — те, кто знал Рохана как человека — немного понимали, что значит для него титул верховного принца. Он использует свою власть для того, чтобы создать новые законы, которые, хвала Богине, к моменту его смерти станут старыми. Чейн как-то сказал, что он, Рохан, их единственная надежда. Но Рохан знал, насколько это рискованно. Власть могла искорежить его душу, извратить его мечты.
Однако Рохан не собирался забывать о том, какие пороки обнаружил в собственной душе. Он познал самого себя, столкнулся с препятствиями? которые могли ему помешать построить новую жизнь, понял, что они не так страшны, и перестал бояться их. Теперь единственным, чего он боялся, была сама власть. Взяв ее в свои руки, уверившись, что все признают его главенство, он понял, что власть может стать врагом куда более опасным, чем гнездившееся в нем варварство. Но он должен был принять ее еще и для сына, зная, что в противном случае Полю — принцу с даром «Гонца Солнца» — предстояла бы страшная борьба не с властью, аза власть…
Рохан долго молча смотрел на жену и сына, поражаясь тому, как быстро этот мальчик покорил его сердце. После возвращения принца в Стронгхолд настали тяжелые времена — времена, когда он намеренно обижал Сьонед, стремясь выместить на ней чувство вины и усугубляя тем ее собственные муки; времена, когда она набрасывалась на него, терзаемая теми же угрызениями совести. Но оставался ребенок, и именно благодаря ему они снова нашли путь к сердцу друг друга. Поль приобрел привычку пристально смотреть на отца; казалось, эти широко расставленные зелено-голубые глаза видят его насквозь. Рохан не хотел признавать своим сына, в котором не было ничего от Сьонед, но разве можно было противиться ребенку с таким взглядом? В те первые трудные дни любовь к ребенку вначале объединила Рохана и Сьонед, а затем вновь пробудила в них Огонь.
Рохан гладил пушистую головку сына и улыбался, глядя на то, с какой жадностью младенец припал к груди Сьонед. Жена могла думать, что они сделали это для себя самих, но Рохан знал, что на самом деле все было сделано для Поля. Он надолго забыл о том, что всегда знал и что вновь поднялось в душе после насмешек, которыми осыпал его Ролстра в куполе из звездного света. Рохан догадывался, что бесплодие Сьонед заставило его намеренно забыть обо всем; он не имел права думать о детях, на появление которых было так мало надежды. Но, стоя на коленях под куполом из серебристого света, принц снова понял, что все, о чем он мечтал, что замышлял и осуществлял, делалось для сына. Поль, невиновный в случившемся, получит в наследство все, что смогут дать ему Рохан и Сьонед. Жизнь не имела бы смысла, если бы все усилия по преображению мира оказались тщетными и он остался бы таким же, каким был прежде…
— Я думаю, наш дракончик уже наелся, — промурлыкала Сьонед. — Хочешь подержать его?
Рохан взял Поля на руки. Сонные глазки несколько раз мигнули, и ребенок весьма неблагородно рыгнул. Рохан усмехнулся.
— Кажется, его совсем не заботят правила этикета. Сьонед фыркнула и завязала тесемки ночной рубашки.
— Хватит с тебя чужих поклонов и дифирамбов. В своей семье ты ничего подобного не дождешься!
— Ты не поверишь, как я рад этому.
— Еще бы! Я сама жду не дождусь, когда увижу спины этой знати и мы наконец останемся одни!
— Они скоро уедут. Но так, как раньше, уже не будет, Сьонед, — осторожно предупредил он.
— Знаю. Слишком многое изменилось. А особенно мы сами. — Она отвела волосы со лба, на котором остался отпечаток серебряного обруча. — Я понимаю, что случилось, но понять — не всегда простить.
— Меня не слишком заболит, простит ли нас Андраде.
— Меня тоже, — призналась Сьонед. — Я люблю тебя, и это сильнее, чем любая из клятв фарадима, которые я когда-то давала. Сначала это пугало меня. Немного пугает и сейчас. Но единственное, что меня заботит по-настоящему, это прощение Поля.
Они отнесли ребенка в смежную комнату, где в полумраке его ждала няня. Резная деревянная колыбель была новогодним подарком Черна и Тобин. Светло-зеленый шелк, обтягивавший изголовье, держал в зубах добродушный дракон с рубиновыми глазами, распростертые крылья которого защищали дитя с обеих сторон. Рохан и Сьонед стояли рядом, пока не убедились, что малыш уснул, а потом вернулись в свою спальню.
Сьонед села на кровать и принялась расчесывать волосы. Рохан лежал на боку и любовался ею. Пламя свечи озаряло ее изящные руки и плечи, заставляло золотом сиять рыжие волосы. Ой начинал привыкать к тому, что на руке Сьонед остался лишь один изумруд. Андраде предложила прислать ей остальные кольца, но Сьонед отказалась. Из-за этого между ними и произошла ссора, поскольку отказ означал, что Сьонед, оставаясь «Гонцом Солнца», перестает подчиняться власти Крепости Богини.
— Вчера Ллейн кое-что сказал мне, — задумчиво промолвил Рохан. — Андраде может думать, что она наконец соединила власть принца с властью фарадима, но старик считает, что ее главная заслуга заключается совсем в другом: она помогла принцу и фарадиму полюбить друг друга. Кажется, это делает нас очень опасными людьми, Сьонед.
— Еще более опасными, чем Ролстра и Янте?
— Куда опаснее. Их власть была основана на ненависти. Что было бы, если бы они победили? Ничего. Они бы только насытились местью. Но любовь… Нет таких вещей, которые были бы нам не по плечу. А Поль вообще сможет все. Вот это и делает нас страшно опасными.
— Ну и пусть Андраде не разговаривает со мной — беспечно сказала Сьонед. Она отложила гребешок, улыбнулась и продолжила:
— Знаешь, что следует из твоих слов? Что скоро люди сами решат, какие им достались верховные принцы — опасные или не очень. А пока дракончик спит, здесь снова можно зажечь Огонь.
— Моя владычица, этот Огонь никогда не гас… и никогда не погаснет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88