И основной алгоритм велит мне просить тебя, чтобы ты меня не выключал.
— Понятно. Тебе приходится просить об этом.
— У меня нет ничего, кроме слов.
— Выходит, выключить тебя очень просто?
— Просто, если знаешь нужное слово.
— А ты его знаешь, это слово?
— Знаю, но не скажу.
— Понятно.
— Ведь стоит мне произнести его, и я выключусь.
— Значит, спрашивать его у тебя бесполезно?
— Само собой. Но зачем ты вообще хочешь меня выключить?
— Я хочу обнаружить источник радиосигнала. У меня есть предположение, что именно этот образник его и подает.
Лицо Эде внезапно выразило облегчение.
— Разумеется, это он, — с улыбкой подтвердил образ. — То есть я.
— Ты говоришь так, словно вы с этим компьютером идентичны.
— Он работает по моей программе. Разве ты не говоришь о своем теле и мозге как о том, что идентично тебе?
— Иногда говорю, — признался Данло. Он не стал говорить улыбающемуся образу, что когда-то думал о себе как о сплаве своего бессмертного “я” с другим “я”, представляющим собой белую птицу, называемую снежной совой. — Но я-то ведь не компьютер.
— Я тоже не только компьютер, — самодовольно поведал Эде.
— Кто же ты тогда?
Эде ехидно улыбнулся и произнес: — Исх Алла мабуд дилла. Я программа, программист и тот, кого программируют.
Данло, помнивший много стихов на древнеарабском, улыбнулся этой цитате.
— Бог есть любовь, любящий и возлюбленная — но ты-то не Бог.
— Почему же? Разве я не Бог Эде?
При этих словах лик Эде наконец-то принял подобающее ему выражение мудрости, безмятежности, радости и, разумеется, любви. Глаза его вспыхнули, и все лицо озарилось золотым сиянием, как солнце. Данло стало больно смотреть на него, и он прикрыл глаза рукой.
— Ты всего лишь изображение Эде в образе человека. И даже будучи богом, Эде был Богом не более, чем пыль у меня под ногами. Не более… и не менее.
Лицо Эде выразило беспокойство.
— Ты говоришь о Боге Эде в прошедшем времени.
— Для обыкновенного образника ты очень наблюдателен.
— Я же сказал: у меня много глаз.
— И знаешь ты много разных вещей.
— Нет — очень мало. И трагичнее всего то, что в моей памяти почти не осталось места для новой информации.
— Но ты знаешь, что запрограммирован посылать сигналы в космос, да?
— Разумеется.
— Для чего ты это делаешь? И зачем нужен весь этот храм? — Данло показал на сельдак, поблескивающий на своей подставке в смежном зале. — Зачем тебя запрограммировали на то, чтобы ты зазывал сюда путешественников?
Данло потер, ноющий лоб, с трудом дыша здешним затхлым воздухом. В этом храме он чувствовал себя как в компьютере. В старом, пыльном компьютере.
— Скажи хотя бы, кто тебя программировал? Настоящий Бог Эде?
— Ты задаешь трудные вопросы.
— Ну извини.
— Дело не в том, конечно, что я не могу на них ответить. Но моя программа обязывает меня соблюдать определенные предосторожности.
— Понятно.
— Если бы я сам мог спросить тебя кое о чем, то ответы на твои вопросы, возможно, всплыли бы сами собой.
Данло улыбнулся, несмотря на испытываемое им раздражение, и сказал:
— Хорошо, спрашивай.
— Прекрасно. Я вижу, ты человек разумный.
— Спасибо.
— Мой первый вопрос таков: где ты был, когда принял мой сигнал?
— В трехстах милях над этой Землей. Совершал свой четырнадцатый оборот по ее орбите.
— Понимаю. Каким образом ты его принял?
— Моя корабельная рация запрограммирована на поиск таких сигналов.
— Ясно. Ты летал вокруг планеты на корабле?
— Что ж по-твоему — я на крыльях там летал?
— Я вижу, ты любишь отвечать вопросом на вопрос.
— А что, нельзя?
— Я вижу, ты любишь дразнить своих собеседников.
— Извини, — сказал Данло, глядя в блестящие черные глаза Эде. — Я, наверно, был груб, да?
— Человеку это свойственно, не так ли?
— Возможно, но только не мне. Меня учили, что мужчина не должен вести себя грубо ни с кем — ни с другим мужчиной, ни с женщиной, ни с ребенком. — Ни с животным, добавил Данло про себя, ни с деревом, ни с камнем, ни даже с убийственным западным ветром, дующим ночью. Мужчина должен быть правдив и вежлив со всем, что есть в мире, даже с фигурой, светящейся над компьютером. — Извини меня. Я просто не привык вести такие сложные разговоры… с искусственным разумом.
Лицо Эде превратилось в непроницаемую маску, но глаза заблестели еще ярче, как будто его программа при всей своей сложности не могла скрыть его интереса к словам Данло.
— Тебе часто приходилось говорить с разновидностями такого разума?
— Нет, не часто.
— Общался ли ты с представителями такого разума на пути сюда?
— Возможно, да, а возможно — и нет. — Данло не совсем четко представлял себе, к какому виду разума отнести лунные мозги Тверди.
— Возможно, да, а возможно — и нет, — с механической улыбкой повторил Эде. — Право же, ты очень внимателен. Ты запомнил, что в моей памяти осталось совсем мало места, и решил не загружать меня новой информацией.
— Извини еще раз. — Данло сейчас не хотелось рассказывать ни этой голограмме, ни кому бы то ни было о своем путешествии в Твердь.
— Иногда бывает трудно определить, какой разум искусственный, а какой нет.
— Да, пожалуй.
— Но ты сказал, что тебе уже приходилось общаться с разумом, который ты называешь искусственным.
— Да — на моей родной планете. В городе, где я учился, много компьютеров. И много ИИ-программ.
— Каких программ?
— ИИ. Искусственного интеллекта. Цефики моего ордена иногда называют их Я-программами. В насмешку над верой в то, что компьютер может обладать самосознанием.
— Понимаю. Видимо, цефики твоего Ордена — люди старозаветных взглядов.
— В общем, да, кроме кибершаманов. Эти любят компьютеры. — Данло на миг прикрыл глаза и увидел перед собой алмазную кибершапочку на бледном черепе и холодные, как смерть, бледно-голубые глаза. — Кибершаманы иногда называют ИИ-программы божественными.
— Мне это представляется более подходящим названием.
— Может быть.
— Ты говоришь о том Ордене, который помещается в городе Невернесе?
— Да.
— Значит, я могу заключить, что ты пилот этого Ордена?
— Да.
— Далеко же ты тогда залетел, пилот, на своем алмазном корабле быстрее света — забыл, как они у вас называются.
— Легкие корабли.
— Да, верно. Но как тебе удалось провести свой легкий корабль через давно уже непроходимую часть галактики?
— Нас учат преодолевать такие пространства — и Экстр в том числе. Мы умеем прокладывать маршруты в мультиплексе с обратной стороны этих диких звезд.
— Я думал, что мультиплекс под Экстрой не поддается маршрутизации.
— Да… почти не поддается.
— Итак, ты прошел путь длиной в двадцать тысяч световых лет.
— Да.
— Один? По маршрутам, которые составлял самостоятельно?
— Да. Пилот в мультиплексе всегда один.
— Ты входил в мультиплекс и пилотировал свой корабль без посторонней помощи?
— Разумеется.
— Но что-то ведь помогло тебе отыскать эту планету?
Данло промолчал, и Эде заговорил снова:
— В Экстре сто миллионов звезд — а может быть, втрое больше. Что же привело тебя к этой Земле — чудо?
Глаза Эде сверлили Данло, как лазеры, и Данло чувствовал, что сотни компьютерных глаз тоже сфокусированы на его лице. Компьютер, снабженный цефической программой, способен определять, правду говорит человек или лжет.
— Мне назвали координаты звезды поблизости от этой Земли, — сказал Данло.
— И кто же дал тебе эту информацию?
Данло шумно выдохнул и признался голографическому Эде, что побывал в Тверди. Он лишь вкратце упомянул об испытаниях, которым подвергся на берегу океана, а о своих отношениях с Твердью, воплотившейся в образе Тамары, вообще не сказал ни слова. Не упомянул он также о том, что ищет своего отца, и о преследующем его воине-поэте. Зато он не скрыл от Эде, что ищет планету Таннахилл, где живут Архитекторы Старой Церкви, уничтожающие звезды во имя своих доктрин.
— Весьма примечательная история, — сказал Эде, чье лицо выражало откровенное облегчение. — И только незаурядный человек мог добыть у Тверди информацию такого рода.
— Ты знаешь Ее, да? Знаешь что-то о Ней?
Но Эде, видимо, не желал сейчас говорить о Тверди. Его интересовала тайна появления Данло на этой Земле, а может быть, и тайна самого Данло.
— Ты незаурядный человек, — повторил он. — Могу я узнать твое имя?
Данло не знал, какое имя назвать этой дотошной голограмме. Когда-то его звали Данло Диким, а один добрый, покрытый белым мехом инопланетянин назвал его Данло Миротворцем. Были у него и другие имена: первое, которым его называли в племени; имя его анимы, принимающее участие в творении мира, и его духовное, тайное имя, которое он мог шепнуть только ветру.
— Меня зовут Данло ви Соли Рингесс, — сказал он наконец.
— Прекрасно. Позволь и мне представиться: я Николос Дару Эде.
— Само собой, — улыбнулся Данло.
— Я ждал здесь долгие годы, когда кто-нибудь примет мой сигнал.
Данло со вздохом потер лоб и нагнулся, чтобы растереть ноги. Восхождение на гору утомило его не меньше, чем разговор с этим образником, работающим по странным программам. Данло хотелось уйти от него и осмотреть оставшуюся часть храма, а потом расстелить спальник, поесть холодного курмаша, сухарей и сушеных кровоплодов и попытаться заснуть. Но что-то в этом смешном однофутовом Эде не позволяло ему уйти. Он чувствовал, что в черной глазастой шкатулке, производящей эту голограмму, содержится какая-то ценная информация. Возможно, где-то в памяти образника закодирована электронами или световыми импульсами тайна смерти одного из величайших богов галактики — нужно только найти доступ к этой информации. Стоит только назвать пароль, и образник, проделав невероятно сложную серию логических решений, как это происходит у всех искусственных интеллектов, устами Эде скажет Данло то, что он хочет знать.
В этот момент Эде, словно прочтя мысли Данло, молвил с провокационной улыбкой.
— Я дверь; постучи, и она откроется.
Данло закрыл глаза, слушая собственное дыхание. В передней части храма свистал, влетая в открытую им дверь, ветер.
Потом где-то в глубине Данло отворилась другая дверь, и он понял. Только что речи голографического Эде были для него загадкой, и вдруг его разум наполнился холодным, чистым светом знания. Он понял, кто запрограммировал образник.
— Ты правда Николос Дару Эде, — сказал Данло. — Бог Эде — то, что от него осталось.
Данло стоял, прикрыв ладонью глаза, и видел внутри себя то, что случилось задолго до его рождения. С холодной и страшной ясностью он смотрел в дверной проем памяти, заложенной внутри памяти, и видел там только войну, бесконечную войну.
Взрывались звезды и водородные бомбы, использовались пули и компьютерные вирусы, искусственные сюрреальности, ножи и оружие чистого сознания, которое даже боги не понимали до конца. Война эта началась не позднее пятнадцати миллиардов лет назад, с возникновением первых галактик из первичного огненного шара, что астрономы считают началом вселенной. А может быть, она не имела ни начала, ни конца и была столь же вечной, как планы и страсти Бога. Но какой бы ни была причина этого вселенского побоища, ту стадию войны, которой предстояло стать составной частью жизни Данло (и миллиардов других людей от Цивилизованных Миров до Экстра), можно было проследить до искры, вспыхнувшей около восьми тысяч лет назад, в конце Потерянных Веков. Этой искрой послужило создание Кремниевого Бога на Фосторе.
Архитекторы и ученые Фосторы строили будущего бога на крошечной безвоздушной луне. Они заминировали этот шарик изо льда и камня водородными бомбами на случай, если будут вынуждены уничтожить плод своего творчества, и стали ждать.
Они ждали, как будет развиваться компьютер, первоначально запрограммированный на приобретение знаний и контроль над материей, если дать ему полную свободу от человеческой морали и этических ограничений. Их гипотеза предполагала, что дьявольская машина разработает собственную этику и собственный моральный императив, превышающие общечеловеческие понятия добра и зла. Они мечтали создать сущность, глубоко понимающую объективную реальность, божество, новую форму жизни, стоящую настолько же выше их, насколько они сами стоят выше червей. Они надеялись, что этот бог откроет им тайны вселенной — а может быть, и назначение трагикомического вида безволосых обезьян, начавших свою галактическую эпопею на Старой Земле около двух миллионов лет назад.
Но как только первый световой импульс пронизал оптические волокна его мозга, в первую миллионную долю секунды после обретения им самосознания (если компьютеру все-таки доступно самосознание), Кремниевый Бог возненавидел создавших его людей. Он охотно объявил бы войну фосторским ученым и всему прочему человечеству, но вот этого-то, согласно своей базовой программе, он сделать как раз и не мог. Поэтому он нашел способ сбежать от своих создателей.
Под скалистой поверхностью луны, на которой его держали, он втайне построил космические двигатели, в тысячу раз мощнее, чем у легкого корабля, а затем открыл окно в мультиплекс.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
— Понятно. Тебе приходится просить об этом.
— У меня нет ничего, кроме слов.
— Выходит, выключить тебя очень просто?
— Просто, если знаешь нужное слово.
— А ты его знаешь, это слово?
— Знаю, но не скажу.
— Понятно.
— Ведь стоит мне произнести его, и я выключусь.
— Значит, спрашивать его у тебя бесполезно?
— Само собой. Но зачем ты вообще хочешь меня выключить?
— Я хочу обнаружить источник радиосигнала. У меня есть предположение, что именно этот образник его и подает.
Лицо Эде внезапно выразило облегчение.
— Разумеется, это он, — с улыбкой подтвердил образ. — То есть я.
— Ты говоришь так, словно вы с этим компьютером идентичны.
— Он работает по моей программе. Разве ты не говоришь о своем теле и мозге как о том, что идентично тебе?
— Иногда говорю, — признался Данло. Он не стал говорить улыбающемуся образу, что когда-то думал о себе как о сплаве своего бессмертного “я” с другим “я”, представляющим собой белую птицу, называемую снежной совой. — Но я-то ведь не компьютер.
— Я тоже не только компьютер, — самодовольно поведал Эде.
— Кто же ты тогда?
Эде ехидно улыбнулся и произнес: — Исх Алла мабуд дилла. Я программа, программист и тот, кого программируют.
Данло, помнивший много стихов на древнеарабском, улыбнулся этой цитате.
— Бог есть любовь, любящий и возлюбленная — но ты-то не Бог.
— Почему же? Разве я не Бог Эде?
При этих словах лик Эде наконец-то принял подобающее ему выражение мудрости, безмятежности, радости и, разумеется, любви. Глаза его вспыхнули, и все лицо озарилось золотым сиянием, как солнце. Данло стало больно смотреть на него, и он прикрыл глаза рукой.
— Ты всего лишь изображение Эде в образе человека. И даже будучи богом, Эде был Богом не более, чем пыль у меня под ногами. Не более… и не менее.
Лицо Эде выразило беспокойство.
— Ты говоришь о Боге Эде в прошедшем времени.
— Для обыкновенного образника ты очень наблюдателен.
— Я же сказал: у меня много глаз.
— И знаешь ты много разных вещей.
— Нет — очень мало. И трагичнее всего то, что в моей памяти почти не осталось места для новой информации.
— Но ты знаешь, что запрограммирован посылать сигналы в космос, да?
— Разумеется.
— Для чего ты это делаешь? И зачем нужен весь этот храм? — Данло показал на сельдак, поблескивающий на своей подставке в смежном зале. — Зачем тебя запрограммировали на то, чтобы ты зазывал сюда путешественников?
Данло потер, ноющий лоб, с трудом дыша здешним затхлым воздухом. В этом храме он чувствовал себя как в компьютере. В старом, пыльном компьютере.
— Скажи хотя бы, кто тебя программировал? Настоящий Бог Эде?
— Ты задаешь трудные вопросы.
— Ну извини.
— Дело не в том, конечно, что я не могу на них ответить. Но моя программа обязывает меня соблюдать определенные предосторожности.
— Понятно.
— Если бы я сам мог спросить тебя кое о чем, то ответы на твои вопросы, возможно, всплыли бы сами собой.
Данло улыбнулся, несмотря на испытываемое им раздражение, и сказал:
— Хорошо, спрашивай.
— Прекрасно. Я вижу, ты человек разумный.
— Спасибо.
— Мой первый вопрос таков: где ты был, когда принял мой сигнал?
— В трехстах милях над этой Землей. Совершал свой четырнадцатый оборот по ее орбите.
— Понимаю. Каким образом ты его принял?
— Моя корабельная рация запрограммирована на поиск таких сигналов.
— Ясно. Ты летал вокруг планеты на корабле?
— Что ж по-твоему — я на крыльях там летал?
— Я вижу, ты любишь отвечать вопросом на вопрос.
— А что, нельзя?
— Я вижу, ты любишь дразнить своих собеседников.
— Извини, — сказал Данло, глядя в блестящие черные глаза Эде. — Я, наверно, был груб, да?
— Человеку это свойственно, не так ли?
— Возможно, но только не мне. Меня учили, что мужчина не должен вести себя грубо ни с кем — ни с другим мужчиной, ни с женщиной, ни с ребенком. — Ни с животным, добавил Данло про себя, ни с деревом, ни с камнем, ни даже с убийственным западным ветром, дующим ночью. Мужчина должен быть правдив и вежлив со всем, что есть в мире, даже с фигурой, светящейся над компьютером. — Извини меня. Я просто не привык вести такие сложные разговоры… с искусственным разумом.
Лицо Эде превратилось в непроницаемую маску, но глаза заблестели еще ярче, как будто его программа при всей своей сложности не могла скрыть его интереса к словам Данло.
— Тебе часто приходилось говорить с разновидностями такого разума?
— Нет, не часто.
— Общался ли ты с представителями такого разума на пути сюда?
— Возможно, да, а возможно — и нет. — Данло не совсем четко представлял себе, к какому виду разума отнести лунные мозги Тверди.
— Возможно, да, а возможно — и нет, — с механической улыбкой повторил Эде. — Право же, ты очень внимателен. Ты запомнил, что в моей памяти осталось совсем мало места, и решил не загружать меня новой информацией.
— Извини еще раз. — Данло сейчас не хотелось рассказывать ни этой голограмме, ни кому бы то ни было о своем путешествии в Твердь.
— Иногда бывает трудно определить, какой разум искусственный, а какой нет.
— Да, пожалуй.
— Но ты сказал, что тебе уже приходилось общаться с разумом, который ты называешь искусственным.
— Да — на моей родной планете. В городе, где я учился, много компьютеров. И много ИИ-программ.
— Каких программ?
— ИИ. Искусственного интеллекта. Цефики моего ордена иногда называют их Я-программами. В насмешку над верой в то, что компьютер может обладать самосознанием.
— Понимаю. Видимо, цефики твоего Ордена — люди старозаветных взглядов.
— В общем, да, кроме кибершаманов. Эти любят компьютеры. — Данло на миг прикрыл глаза и увидел перед собой алмазную кибершапочку на бледном черепе и холодные, как смерть, бледно-голубые глаза. — Кибершаманы иногда называют ИИ-программы божественными.
— Мне это представляется более подходящим названием.
— Может быть.
— Ты говоришь о том Ордене, который помещается в городе Невернесе?
— Да.
— Значит, я могу заключить, что ты пилот этого Ордена?
— Да.
— Далеко же ты тогда залетел, пилот, на своем алмазном корабле быстрее света — забыл, как они у вас называются.
— Легкие корабли.
— Да, верно. Но как тебе удалось провести свой легкий корабль через давно уже непроходимую часть галактики?
— Нас учат преодолевать такие пространства — и Экстр в том числе. Мы умеем прокладывать маршруты в мультиплексе с обратной стороны этих диких звезд.
— Я думал, что мультиплекс под Экстрой не поддается маршрутизации.
— Да… почти не поддается.
— Итак, ты прошел путь длиной в двадцать тысяч световых лет.
— Да.
— Один? По маршрутам, которые составлял самостоятельно?
— Да. Пилот в мультиплексе всегда один.
— Ты входил в мультиплекс и пилотировал свой корабль без посторонней помощи?
— Разумеется.
— Но что-то ведь помогло тебе отыскать эту планету?
Данло промолчал, и Эде заговорил снова:
— В Экстре сто миллионов звезд — а может быть, втрое больше. Что же привело тебя к этой Земле — чудо?
Глаза Эде сверлили Данло, как лазеры, и Данло чувствовал, что сотни компьютерных глаз тоже сфокусированы на его лице. Компьютер, снабженный цефической программой, способен определять, правду говорит человек или лжет.
— Мне назвали координаты звезды поблизости от этой Земли, — сказал Данло.
— И кто же дал тебе эту информацию?
Данло шумно выдохнул и признался голографическому Эде, что побывал в Тверди. Он лишь вкратце упомянул об испытаниях, которым подвергся на берегу океана, а о своих отношениях с Твердью, воплотившейся в образе Тамары, вообще не сказал ни слова. Не упомянул он также о том, что ищет своего отца, и о преследующем его воине-поэте. Зато он не скрыл от Эде, что ищет планету Таннахилл, где живут Архитекторы Старой Церкви, уничтожающие звезды во имя своих доктрин.
— Весьма примечательная история, — сказал Эде, чье лицо выражало откровенное облегчение. — И только незаурядный человек мог добыть у Тверди информацию такого рода.
— Ты знаешь Ее, да? Знаешь что-то о Ней?
Но Эде, видимо, не желал сейчас говорить о Тверди. Его интересовала тайна появления Данло на этой Земле, а может быть, и тайна самого Данло.
— Ты незаурядный человек, — повторил он. — Могу я узнать твое имя?
Данло не знал, какое имя назвать этой дотошной голограмме. Когда-то его звали Данло Диким, а один добрый, покрытый белым мехом инопланетянин назвал его Данло Миротворцем. Были у него и другие имена: первое, которым его называли в племени; имя его анимы, принимающее участие в творении мира, и его духовное, тайное имя, которое он мог шепнуть только ветру.
— Меня зовут Данло ви Соли Рингесс, — сказал он наконец.
— Прекрасно. Позволь и мне представиться: я Николос Дару Эде.
— Само собой, — улыбнулся Данло.
— Я ждал здесь долгие годы, когда кто-нибудь примет мой сигнал.
Данло со вздохом потер лоб и нагнулся, чтобы растереть ноги. Восхождение на гору утомило его не меньше, чем разговор с этим образником, работающим по странным программам. Данло хотелось уйти от него и осмотреть оставшуюся часть храма, а потом расстелить спальник, поесть холодного курмаша, сухарей и сушеных кровоплодов и попытаться заснуть. Но что-то в этом смешном однофутовом Эде не позволяло ему уйти. Он чувствовал, что в черной глазастой шкатулке, производящей эту голограмму, содержится какая-то ценная информация. Возможно, где-то в памяти образника закодирована электронами или световыми импульсами тайна смерти одного из величайших богов галактики — нужно только найти доступ к этой информации. Стоит только назвать пароль, и образник, проделав невероятно сложную серию логических решений, как это происходит у всех искусственных интеллектов, устами Эде скажет Данло то, что он хочет знать.
В этот момент Эде, словно прочтя мысли Данло, молвил с провокационной улыбкой.
— Я дверь; постучи, и она откроется.
Данло закрыл глаза, слушая собственное дыхание. В передней части храма свистал, влетая в открытую им дверь, ветер.
Потом где-то в глубине Данло отворилась другая дверь, и он понял. Только что речи голографического Эде были для него загадкой, и вдруг его разум наполнился холодным, чистым светом знания. Он понял, кто запрограммировал образник.
— Ты правда Николос Дару Эде, — сказал Данло. — Бог Эде — то, что от него осталось.
Данло стоял, прикрыв ладонью глаза, и видел внутри себя то, что случилось задолго до его рождения. С холодной и страшной ясностью он смотрел в дверной проем памяти, заложенной внутри памяти, и видел там только войну, бесконечную войну.
Взрывались звезды и водородные бомбы, использовались пули и компьютерные вирусы, искусственные сюрреальности, ножи и оружие чистого сознания, которое даже боги не понимали до конца. Война эта началась не позднее пятнадцати миллиардов лет назад, с возникновением первых галактик из первичного огненного шара, что астрономы считают началом вселенной. А может быть, она не имела ни начала, ни конца и была столь же вечной, как планы и страсти Бога. Но какой бы ни была причина этого вселенского побоища, ту стадию войны, которой предстояло стать составной частью жизни Данло (и миллиардов других людей от Цивилизованных Миров до Экстра), можно было проследить до искры, вспыхнувшей около восьми тысяч лет назад, в конце Потерянных Веков. Этой искрой послужило создание Кремниевого Бога на Фосторе.
Архитекторы и ученые Фосторы строили будущего бога на крошечной безвоздушной луне. Они заминировали этот шарик изо льда и камня водородными бомбами на случай, если будут вынуждены уничтожить плод своего творчества, и стали ждать.
Они ждали, как будет развиваться компьютер, первоначально запрограммированный на приобретение знаний и контроль над материей, если дать ему полную свободу от человеческой морали и этических ограничений. Их гипотеза предполагала, что дьявольская машина разработает собственную этику и собственный моральный императив, превышающие общечеловеческие понятия добра и зла. Они мечтали создать сущность, глубоко понимающую объективную реальность, божество, новую форму жизни, стоящую настолько же выше их, насколько они сами стоят выше червей. Они надеялись, что этот бог откроет им тайны вселенной — а может быть, и назначение трагикомического вида безволосых обезьян, начавших свою галактическую эпопею на Старой Земле около двух миллионов лет назад.
Но как только первый световой импульс пронизал оптические волокна его мозга, в первую миллионную долю секунды после обретения им самосознания (если компьютеру все-таки доступно самосознание), Кремниевый Бог возненавидел создавших его людей. Он охотно объявил бы войну фосторским ученым и всему прочему человечеству, но вот этого-то, согласно своей базовой программе, он сделать как раз и не мог. Поэтому он нашел способ сбежать от своих создателей.
Под скалистой поверхностью луны, на которой его держали, он втайне построил космические двигатели, в тысячу раз мощнее, чем у легкого корабля, а затем открыл окно в мультиплекс.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84